Перетяжкой следовало бы назвать собственно движение, сопровождающее перемену направления пути конька, но этот термин упрочился за самой фигурой, получающейся при этом: линия её напоминает латинскую букву S.
Домашний питомец завёлся почти месяц назад. Занял единственный диван в квартире, на котором Ванзаров проводил редкие минуты отдыха за чтением. Забрал домашний халат Ванзарова, потёртый, кое-где в дырках, но родной, как кожа. Влез в домашние тапки Ванзарова и занял собой всё пространство небольшой квартирки на третьем этаже доходного дома по Большой Садовой улице. Выгнать его было не под силу.
Надо сказать, что Ванзаров сам накликал беду. То есть позвал, пригласил под свой кров, открыл двери и так далее. Чего с нечистой силой делать не следует. Ошибку он совершил по доброте душевной. В начале января питомец был так несчастен, оказался в такой безвыходной ситуации, что нельзя было не проявить жалость. За что пришлось расплачиваться.
Питомец выглядел упитанным молодым человеком, которому не стукнуло тридцати. Он знал в совершенстве пять языков, не считая латыни и древнегреческого. Имея плотную фигуру, если не сказать полноватую, не слишком высокий рост и повадки увальня, питомец умел производить впечатление милого домашнего пёсика, которого так и хочется приласкать.
На эту приманку барышни так и клевали. Одна проглотила наживку целиком. То есть вышла за него замуж. И тут поняла, с какой катастрофой придётся мучиться до гробовой доски: милейший супруг обладал полной безалаберностью, ломал и бил всё вокруг, не умел зарабатывать, чтобы содержать семью, а то, что попадало ему в руки, тут же исчезало непонятно куда. Зато он блестяще рассуждал на темы греческой философии и сыпал латинскими цитатами. Как положено выпускнику Петербургского университета. Где учился вместе с Ванзаровым.
Старинный друг имел цветастую фамилию Тухов-Юшечкин, но отзывался на студенческую кличку: Тухля. Что отвечало его талантам: виртуозному безделью и мастерскому ничегонеделанию. Выдержав пять лет семейного счастья, в конце декабря прошлого года жена Юлия указала Тухле на дверь. Желая доказать супруге, что он на что-то способен, Тухля так удачно вложил в ценные бумаги остаток своего наследства, что остался без копейки и без дома [21]. Ему предстояло уйти к бродягам, что грелись у костров на улицах.
Допустить окончательное падение друга Ванзаров не мог. Пригласил пожить. Недолго, пока Тухля не найдёт себе место хоть с каким-то жалованьем. Что было роковой ошибкой. Искать службу Тухля не думал. Зато недурно устроился в квартире Ванзарова. Носил его одежду, ел за его счёт и вообще ни в чём себе не отказывал. От безделья Тухля докатился до того, что выкопал из книжного шкафа Ванзарова «Метаморфозы» и принялся читать на диване. Сочинение Овидия полезно юноше, чтобы познать коварство женщин, но не мужу, изгнанному женой.
В это утро Тухля занимался важным делом: закутавшись в халат Ванзарова, оккупировал диван, разглядывал потолок и вздыхал. Хозяин дома понял, что воскресенье загублено. Выходной день, на который чудом не нашлось дел по сыску, нельзя провести в покое с книгой, придётся куда-то сбежать. Только вот куда? Поехать к Лебедеву? Гениальный криминалист не признаёт выходных, наверняка занят химическими опытами. Или опытами над актрисками. Что, в сущности, одно и то же. Поехать к брату Борису? Он душу вынет намёками. Как назло, в воскресенье Императорская публичная библиотека, островок спасения и тишины, закрыта. Деваться некуда.
Ванзаров глянул на тело, возлежащее на диване, размышляя, как бы отделаться от него так, чтобы не мучиться совестью. Под лёд, что ли, спустить?
– Ах, Пухля, – изрёк страдалец в чужом халате.
– Не называй меня так, – в бессчётный раз потребовал Ванзаров. Студенческую кличку поминал только драгоценный друг. Никто из старых приятелей не рискнул бы обращаться к чиновнику сыска подобным образом.
– Хорошо, Пухля, – последовал новый вздох. – Знаешь, о чём я мечтаю?
– Найти место с жалованьем и заслужить прощение жены.
– Nolens volens [22], конечно. Я бы хотел попасть на каток…
– Выбирай из пяти постоянных и пяти новых, – ответил Ванзаров.
В этом сезоне в столице открыли катки на Лиговских прудах, на прудах сада «Вена», на Обводном канале против Казачьего плаца, на Фонтанке у Симеоновского и Измайловского мостов. Кататься на коньках по замёрзшим каналам, рекам или Неве по своему усмотрению никому бы в голову не пришло: речная полиция с нарушителями не церемонилась. И штрафы приличные.
– Только коньки не забудь надеть.
– При чём тут коньки, – мечтательно произнёс Тухля. – Хотя, знаешь, я основательно изучил этот вопрос. Вот, например, пара простых коньков ещё недавно стоила 5–6 рублей, а сейчас отдают за полтора рубля. А коньки, приделанные к сапогам, раньше стоили 14–15 рублей, а нынче уже десять. Хотя, как уверяют, лучше надёжных «Галифаксов» ничего быть не может.
– Денег нет, – ответил Ванзаров безжалостно.
– Да это и неважно, – продолжил Тухля, сменив лежачую позу на сидячую. – Мне нужно попасть на каток Юсупова сада.
– Невозможно, – последовал бессердечный ответ.
– Ну почему, Пухля?
– Причина известна.
Конечно, попасть на каток Общества любителей бега на коньках – большая проблема. Билет на сезон стоил дороговато, но подъёмно: 8 рублей 10 копеек для мужчин и 7 рублей 10 копеек для дам, за детей платили по 6 рублей 10 копеек. Загвоздка в другом: оплатить билет позволялось только по рекомендации члена общества. То есть надо быть лично знакомым, иметь репутацию и состояние. Чего у Тухли не имелось. Как и у Ванзарова.
– Может быть, ты… – начал коварный друг.
– Даже не думай, – отрезал Ванзаров, прекрасно зная, куда ведут уговоры.
– Но почему? Ты служишь в полиции и мог бы как-нибудь… – Тухля изобразил ладошкой вихлястое движение лосося на нересте. Довольно упитанного лосося.
– Что бы я мог? Прийти с обыском на каток? Арестовать кого-то из конькобежцев? Вызвать на допрос председателя общества?
– Nil mortalibus ardui est [23], – ответил Тухля.
– Вот и возьмись.
– Ах, Пухля. – Печальный друг восстал с дивана и, шлёпая ванзаровскими тапочками, прошествовал к окну.
Императору Наполеону открывались поля Бородино или Ватерлоо, а перед Тухлей белел Юсупов сад. Окна квартиры Ванзарова выходили как раз на каток. Из тёплого дома можно наблюдать за катанием, иллюминацией, и даже звуки оркестра порой долетали.
– Мне надо туда, – сказал Тухля, прожигая взглядом морозный рисунок на стекле.
– Умеешь кататься?
– При чём эти пустяки… Тут вопрос жизни и смерти.
Чего следовало ожидать. Вопрос «жизни и смерти» возникал регулярно: вдобавок к прочим достоинствам Тухля имел слабость влюбляться. Платонически, в прекрасный образ. Зато постоянно и в любую милую барышню. С чем жена Юлия так и не смогла смириться.
– Ты женатый человек, – напомнил бессердечный друг.
Тухля оглянулся, бросив взгляд, полный печали:
– Сердцу не прикажешь… Она невероятная, удивительная, прекрасная.
Все барышни, которым повезло попасться на глаза Тухли, были именно такими. Ванзаров спросил, кто она. Тухля сознался: не знает. Стоя у решётки сада и наблюдая за праздничной ёлкой и чужим счастьем, он заметил девушку, которая каталась в одиночестве. Сердце его было сражено наповал. Горе заключалось в том, что с 6 января не видел её на катке. Сколько ни торчал у садовой решётки.
– Вчера заметил её снова… Мельком, случайно. Даже не вполне уверен, что это она… Издалека разглядел белую шубку… Мне надо увидеть её опять любой ценой, – закончил он признание разбитого сердца.
На катке Тухля имел шанс добавить к разбитому сердцу разбитые лоб, колени, локти и вообще всё, что можно разбить. Призывы к разуму бесполезны: разум Тухли не подавал признаков жизни.
Ванзаров подошёл к окну. Зимний сад был красив строгой белизной и пустотой. Каток открывался в десять утра.
– Посмотри, Пухля, на льду кто-то изобразил вензель. – Тухля упёрся лбом в стекло. – Какое искусство писать коньками… Я бы написал её имя… Если бы знал его… Не могу разобрать написанное, вроде «Ж» или «Щ»?
– На льду совмещено «М» с «I» десятичным [24], – ответил Ванзаров.
Маэстро коньков, который расписался на льду, не рассчитывал на его окно: с такого угла вензель читался с трудом.
– Редкое имя начинается с «I» десятичного. Кроме Iегова – не припомню.
– Сколько угодно: Iоанн, Iаков, Iона.
– И ни одного женского. Разве Iоланта… Вдруг её так зовут? Что же делать? Как попасть на каток? – заныл Тухля.
Треснуть бы его по затылку. От этого мозги Тухли в порядок не придут. Ванзаров вспомнил: надо идти в лавку. Друг не оставлял запасам еды ни единого шанса.
Тренькнул дверной колокольчик. Ранний гость – нежданный гость.
Ванзаров пошёл открывать. В клубах морозного пара козырнул городовой 3-го участка Казанской части Барашкин, хорошо знакомый. Пожелав здравия, городовой доложил, что Ванзарова срочно требует начальник сыска. Сыск находился в полицейском доме Казанской части на третьем этаже, участок – на первом. Городовых частенько использовали курьерами.
– Шереметьевский у себя? – спросил Ванзаров.
– Так точно. Присутствует лично.
Новость удивительная: чтобы господин статский советник в воскресный день пожаловал на службу? Да не бывало такого в истории сыскной полиции.
– Что случилось?
– Не могу знать.
– Происшествие по участку или в городе?
– Вроде бы нет… Приказано поторопить и сопроводить вас, господин Ванзаров.
Что может быть лучше, чем отправиться на службу в выходной день? Не с чем сравнить такое счастье. Пожалуй, только помахать Тухле, когда он съедет с квартиры.
Гостиница Василия Андреева на Большой Садовой улице относилась ко 2-му разряду. То есть служила пристанищем для гостей не слишком взыскательных, которым важнее сэкономить, чем получить столичный шик. Номера были простые, но чистые, можно заказать в номер самовар с закусками или обед с кухни. За проживание дольше месяца давали такую скидку, что выгоднее оставаться в номере, чем снимать квартиру в доходном доме.
За место горничной Таня держалась. Как не держаться, когда мечта исполнилась. Служить в гостинице лучше, чем прислугой в семье. Усвоила на горьком опыте. Скажем, сговорится на жалованье 12 рублей в месяц, честно трудится, жалованье не платят под любым предлогом. Она просит расчёт, а ей выдают рубль: дескать, скажи спасибо и на этом, ещё должна. Там украла, тут сдачу не отдала, и вообще не за что платить. А Таня за себя трудилась, за кухарку и уборку делала. Такая неблагодарность.
С одного места уйдёшь – другое сыщешь не сразу без рекомендательных писем. Надо давать объявление в газету: «Одной прислуги желаю получить место». Их там множество на странице пропечатано. За это ещё рубль отдай. Наконец пригласят, приходишь в новый дом, а там опять упрёки и обман. На Рождество подарков не дождёшься. Недаром в столице множество прислуги после зимних праздников меняет место. Долго не служат: месяца три, от силы – пять. Тяжко и голодно быть прислугой. А в гостинице хорошо: жалованье платят аккуратно, да ещё постояльцы на чай подкинут.
Послушно став на четыре дня больной, Таня пришла к владельцу просить прощения. Хозяин простил, взял немного, Тане не жалко. С неё не убудет. Чего жалеть, дело привычное.
В комнате прислуги она надела форменное платье с белым фартуком, нацепила коронку в волосы, поднялась на этаж, повстречала Лидку, занятую уборкой коридора. Горничные по-свойски обнялись.
– Ну как, подруга, жива? – спросила Лидка.
– Что нам будет, – ответила Таня.
– Выглядишь цветочком майским, будто и не хворала.
– Да ну тебя, еле ноги переставляю.
– А по тебе и не скажешь, краля… Ладно, что уж, мы понимаем-с. – Лидка подмигнула, намекая, какая болезнь одолела: сердечная, какая ещё девок мучит.
– До сих пор в груди заложено. – Таня с усилием кашлянула.
– Он-то что? – Подруга мотнула головой к потолку, где на последнем этаже находились помещения хозяина. – Не шибко серчал?
Таня улыбнулась.
– Как всегда, простил, – и оправила фартук.
– Ладно… Нам не привыкать.
– Это верно… Что у нас?
Лидка сообщила новости. В лучший номер на этаже, пятый, въехала московская генеральша с дочерью. В третьем поселился симпатичный молодой человек, да вот со вчерашнего не возвращался, загулял, видать. В четвёртом тоже жилец новый из Москвы, на вид скромный, тихий. А так все слава богу.
– Что генеральша у нас забыла? – спросила Танька, исполняя священную обязанность прислуги: посплетничать.
– Сама в толк не возьму. Им бы в «Англии» или «Эрмитаже», а они к нам вселились. Так с виду скромные, без гонора.
– Спасибо, подруга, с меня причитается, как жалованье выплатят.
– Чего уж там, в четверг и пятницу за тебя Симка помогла, с ней и сочтись, – Лидка ткнула в бок.
– Значит, Симка выручала? – спросила Таня, забирая метёлку. – Свезло мне.
Она вымела ковровую дорожку потёрто-красного цвета, обмахнула тряпкой пальму, что скучала в кадке в углу, стала протирать подоконник. Не сразу заглянула в окно. Как заглянула, так и замерла. Глаза не обманывали: знак появился. Во всей красе. Прямо на людях. Вот это сила… Чего теперь ждать?
Кто-то тронул за плечо. Таня вздрогнула.
– Ты чего? – спросила Лидка. – Нездоровится – так иди домой, я управлюсь.
– Нет… Нет… Ничего, – отвечала Таня. Об этом даже подруга не должна знать.
Будто догадавшись, Лидка глянула в окно, ничего не поняла.
– Мороз-то какой, – сказала она.
– Зима злится.
– Танюш, сбегаю к своему? – Лидка шаловливо толкнула её плечиком.
– Сбегай… Я сама управлюсь…
– Вот спасибо, удружила… К часу подай генеральше закуски с морсом. Заказано.
– Не забуду, не беспокойся.
Лидка обняла подругу, сорвала фартук, убежала.
Таня так и стояла с метёлкой, глядя в окно, думая: «Какая же у них силища. Всё могут, всё им подвластно. Что потребуют в оплату?»
Леонид Алексеевич не знал, что и подумать. Начальник сыска прилагал изрядные усилия, наводя нужные связи и знакомства, чтобы быть в курсе всего, что творится в полицейской службе. Однако сегодня утром начальник сыска оплошал. Ни свет ни заря телефонный аппарат, установленный в его квартире, взорвался громом колокольчиков. Телефонировало важное лицо. Телефонировало лично. От него потребовали, нет – хуже: попросили исправить жуткую неправдивость, которую учинили над уважаемым человеком.
Это не самое странное. Странно другое. Во-первых, Шереметьевский, зная важных и влиятельных персон столицы, никогда не слышал имени обиженного. А во‐вторых, за него просило столь высокое лицо, что…
В общем, называть его не следовало. Лицо не из Департамента полиции, куда выше: с вершин МВД. Лицо, которое ранее никогда не обращалось напрямик к начальнику сыска. Шереметьевский решил, что услуга ему зачтётся. И со всех ног бросился на Офицерскую улицу.
Он не успел разузнать о визитёре, как в его кабинет без стука вошёл высокий господин мрачного вида, который повёл себя как хозяин. Он представился. Шереметьевский не поверил своим ушам: визитёр оказался владельцем магазинов, торгующих принадлежностями для спорта. И у него такие знакомства? Ну и ну…
О своей беде гость рассказал прямо и жёстко. Не успел закончить, а Леонид Алексеевич уже знал, кто справится: нужен Ванзаров.
С этим субъектом Шереметьевский мучился все четыре года, что занимал место начальника сыска. Хуже Ванзарова нет никого: дерзкий, режет напрямик, высказывает своё мнение, не почитает начальника, с бумагами вечно беспорядок. Да ещё наглый взгляд голубых глаз.
В Ванзарове Леонида Алексеевича раздражало всё: и крепкая медвежья фигура, и соломенный вихор, непокорно падающий на лоб, и особенно усы воронёного отлива. Барышни, конечно, замирали от смазливости физиономии. Шереметьевскому хотелось выдрать вихор с усами. Недавно так хорошо было: Ванзаров без усов, коротко стриженный, выглядел как сбежавший арестант. Ещё шрамы на темечке и лбу [25]. Теперь не то: волосы отросли, шрамы скрылись, усы торчат.
Весь январь чиновник Ванзаров вёл себя смирно. Будто пересмотрел своё поведение, стал как прочие чиновники сыска: покорные, послушные, обходительные, сдержанные на язык, услужливые. Словно перестал быть занозой в сердце, гадким выскочкой, шилом в мозгу начальника. Выгнать бы пинком под зад. Да только без него не обойтись: у Ванзарова не было нераскрытых дел. Вот пусть расхлёбывает.
За Ванзаровым был послан городовой. Он явился, нацепив скромный вид. Шереметьевский подозревал, что под маской затаился прежний бунтарь и наглец.
– Вот, Фёдор Павлович, позвольте вам представить: чиновник Ванзаров, – сказал Леонид Алексеевич, делая рукой движение, как конферансье, который представляет фокусника.
Ванзаров отдал официальный поклон. Ох, подлец, ох, жулик…
– Ему можно сообщить все обстоятельства.
Развалившись на стуле, высокий господин окинул взглядом, не предвещавшим ничего хорошего.
– А получше нет? – спросил он.
Шереметьевский вынужден был произнести то, что язык отказывался выговорить: это лучший чиновник сыска.
Изображая скромность, Ванзаров сделал мгновенный портрет – одно из тайных орудий, которыми владел. Наряду с главным оружием – психологикой, которая предсказывала поведение человека по чертам характера. А также логикой Сократа, маевтикой и умением прогуливаться в мыслительных дебрях.
Мгновенный портрет сообщил: господину за сорок, выглядит моложе своего возраста, хорошо развит физически, занимается спортом, привык распоряжаться, состоятельный, скорее всего торговец, следит за модой, но не денди, о чём говорят простые короткие усы; любит радости жизни, взрослые дети, домашних животных не держит, вдовец.
– Ну что ж, пусть этот…
Леонид Алексеевич опять осквернил язык похвалами Ванзарову.
– Будьте любезны повторить то, что рассказали мне, – закончил он.
Куртиц громогласно прочистил горло:
– Дело проще некуда. Моего сына убили, убили публично, можно сказать на виду у всех. А ваш идиот пристав посчитал смертью от естественных причин. Только подумайте!
Ванзаров позволил себе немой вопрос. Как подобает послушному чиновнику.
– Пристав 4-го участка Спасской части, возможно, ошибся, – вслух ответил Шереметьевский.
– Не «возможно, ошибся», а совершил гнусное преступление! – заявил Куртиц. – Его надо предать суду. Или отдать в дом умалишённых как идиота.
Крепким выражениям Шереметьевский лишь смиренно улыбнулся. И метнул Ванзарову немой приказ: «Да начинайте же!»
– В вашего сына стреляли?
– Ещё не хватало!
– Ударили ножом?
– Кто бы посмел…
– Прошу прощения, как публично был убит ваш сын?
Куртиц издал звук умирающего зверя:
– Катался на катке, упал замертво.
– На каком катке?
– На нашем! – рявкнул Куртиц, будто полиции должно быть известно. – Каток Общества любителей бега на коньках…
– Почему решили, что вашего сына убили?
– Молодой, здоровый, крепкий юноша, спортсмен-конькобежец, который выступает в фигурном катании на коньках, вдруг падает мёртвым. Что можно подумать?
– Внезапная смерть без видимых причин, к сожалению, случается.
– Только не мой сын.
– Что написал в заключении участковый доктор?
Куртиц шмякнул кулаком по столу так, что бронзовая чернильница подскочила. Шереметьевский счёл пустяком: нервничает обиженный господин.
– Участковый доктор идиот! – заявил Куртиц. – Лыка не вязал.
Порыв гнева добавил в мгновенный портрет деталь: господин не умеет себя сдерживать, не владеет нервами, позволяет бесконтрольные всплески эмоций.
– Необходимо подробно расспросить вас о сыне.
Куртиц вытащил карманные часы.
– У меня мало времени, слишком долго ждал вас, Ванзаров. Спешу на вокзал, надо встретить важного гостя. Часа через три, нет – четыре приезжайте ко мне. – Он назвал дом на Вознесенском проспекте. – Прежде осмотрите тело моего сына как следует… Послал к вам на квартиру посыльного…
– Зачем? – спросил Ванзаров, зная, что адрес сдал Шереметьевский.
– Вручить гостевой билет нашего общества. Без него на каток не пустят.
Ванзаров не стал огорчать нервного господина тем, что полиция может войти на любой каток. Даже знаменитого общества. Если полиции будет надо. Ну а билет… Редкий случай, когда Тухле повезло. Сбудется его мечта.
Не прощаясь, Куртиц вышел из кабинета.
С видимым облегчением Леонид Алексеевич плюхнулся на своё кресло, в которое не смел присесть при госте. Так и стоял гостеприимно.
– Родион Георгиевич, вам ясно, с кем придётся иметь дело? – спросил он крайне любезно.
– Безусловно, – ответил Ванзаров. – Торговец?
– Да, владеет магазинами спортивных товаров «Куртиц и сыновья», – ответил Шереметьевский, не понимая, как Ванзаров узнал. – Бывали у него в магазине?
– Никогда. – Ванзаров в самом деле не слышал о такой фирме.
Шереметьевский не стал унижаться, прося раскрыть фокус. Ещё чего не хватало! Отдал приказ: разобраться и выяснить. Приставу 4-го Спасского участка телефонирует лично, приведёт в чувство: к сожалению, он действительно идиот. Точнее – пройдоха. Ванзарову остаётся сущая мелочь: найти убийцу. А лучше подтвердить естественную смерть.
Трёх дней должно быть достаточно.
Тухле не хватало фантазии. Вернее, ему не хватало денег и положения. Любые идеи, которые приходили на ум, заканчивались на капитале или чинах. Без них на каток не попасть. В горячности он надумал упасть в ноги к жене. Такой поступок выглядел недостойным: просить помощи у брошенной женщины, чтобы обрести счастье с другой. Так римляне не поступают. Юлий Цезарь его осудит.
Бродя по квартире в халате, Тухля то и дело поглядывал в окно. Каток будто дразнил: ну как, сможешь? Или кишка тонка…
Тухля не отвечал наглому льду. В его голове разгорались картины, знакомые каждому ребёнку: вот он находит клад золота, вот захватывает корабль, полный драгоценностей, вот получает в банке миллионное наследство, вот становится королём…
Сладкие грёзы разрушил дверной колокольчик. Наверняка Ванзаров вернулся, ленится открыть своим ключом. Делая большую любезность другу, Тухля прошлёпал к двери.
– Сам не мог, что ли, – начал он, распахивая створку.
За порогом оказался человек в тёплой тужурке, замотанный шарфом так, что виднелись одни глаза.
– Здесь проживает господин Ванзаров? – спросил он гнусавым голосом.
– Здесь, – ответил Тухля. – Только сейчас его нет, он на службе.
– Ему пригласительный билет. – Замотанный протянул плотный конверт. – Передай, любезный, не забудь. Сам будь здоров…
– Спасибо, – невольно ответил Тухля.
Посыльный скрылся по лестнице. Тухля закрыл дверь. И тут понял, что его приняли за слугу. Его… самого Тухова-Юшечкина… Андрея Юрьевича… Знатока Овидия и Цицерона… Мудрейшего и прекрасного… Какая дерзость!
Тухля собрался догнать и объяснить ошибку, но в халате и тапочках бегать по морозу не слишком достойно. Если ты не любовник, который спасается от разъярённого мужа. Такие шалости Тухля не пробовал. Он погрозил кулаком окну. И стал изучать конверт.
Это куда же Ванзарова приглашают?
Соблазн был слишком велик, а клапан не заклеен. Тухля засунул пальцы и вытянул… вытянул… вытянул…
Он не мог поверить, что держит в руках… Нет, не может быть…
Ванзарову прислали гостевой билет на каток Юсупова сада. На обложке красовался типографский заголовок Общества любителей бега на коньках, а под ним на свободной линии чернилами было выведено имя владельца: «Г-н Ванзаров Р. Г.».
Какая подлость! Так обмануть друга! Оказывается, Пухля втайне шустрил, юлил и хлопотал, чтобы попасть на каток. И добился успеха. Сам же скрывал от друга, врал в лицо! Вот и верь после этого полиции. Удар в самое сердце.
Нельзя простить такое предательство святой дружбы.
Смяв конверт, Тухля сунул его в карман халата. Тут же сбросил халат с плеч, на манер Цезаря, который срывал пурпурный плащ в гневе, когда римский сенат доводил его до печёнок. В чём Ванзаров преуспел не меньше сената.
Тухля был непреклонен: он, конечно, не Цезарь, но предавший дружбу ещё горько пожалеет… Как говорят римляне в таком случае: factum est factum! [26] Ну, или что-то подобное говорят. У них на всё поговорки имеются.
Поговаривали, что господин Достоевский поместил в полицейском доме на углу Большой Садовой и Большой Подьяческой улиц место службы известного Порфирия Петровича. Туда к нему являлся небезызвестный Родион Раскольников. Кроме этого сомнительного факта полицейский дом имел пожарную каланчу, с которой обозревалась вся округа, чтобы не пропустить дымок пожара, и вывешивались сигнальные знаки наводнения, тумана и штормового ветра. Под самой каланчой находились служебные помещения Спасской части, 4-й полицейский участок и конюшни, в которых полицейские пролётки соседствовали с пожарной водовозкой. Соседний дом держался за полицейский перекинутой аркой, как дама цепляется за локоть кавалера.
Около арки пара городовых была занята службой. То есть обсуждали нечто такое тревожное, что не заметили, как рядом с ними оказался господин в тёплом пальто и шапке фасона «Рафаэль». Вопросы моды городовых беспокоили мало, а вот прозевать господина не следовало. Опомнившись, они отдали честь удалявшейся спине.
Ванзаров не одолел половины двора, как дверь участка вылетела и со страшным треском шарахнула о стену, а в дверном проёме возникла высокая фигура в модном пальто светлого драпа, распахнутом до пиджака и жилетки, с цветастым галстуком и заколкой. Фигура сжимала жёлтый походный саквояж, а на роскошной седеющей шевелюре несла шляпу мягкого фетра, презирающую мороз. Завершала незабываемый облик никарагуанская сигарилья, от смрада которой разлетались воробьи, мальчишки и беременные женщины.
Кто видел великого криминалиста в гневе, запоминал этот день навсегда, а некоторые отмечали в календаре красным кружочком. Аполлон Григорьевич Лебедев, кто же ещё, как не он, позволял себе немыслимую дерзость: дураков называть в лицо дураками, а дураков упёртых охлаждать броском в ближайшую петербургскую речку или канал, благо таких поблизости множество. Что случилось с одним неумным приставом. Ужасная репутация Лебедева помогала ему не тратить времени на убеждения. Хватало движения бровей, чтобы полицейские всех чинов соглашались с его заключением. Опыт и талант Лебедева не допускали ошибок.
Судя по клубам дыма, Аполлон Григорьевич находился в той степени ярости, в какой бык гоняется за тореадором.
– Безмозглый идиот! – заявил он, подходя.
Приветствие Ванзаров не принял на свой счёт. Имелись кандидаты достойнее. Например, Шереметьевский, который рискнул вызвать великого криминалиста в участок. Обычно начальник сыска поручал это своим подчинённым. Никто, кроме него, на такую дерзость в воскресенье не решится.
– Доброе утро, Аполлон Григорьевич, – сказал Ванзаров миролюбиво.
– А! И вас втянули в этот цирк! – гаркнул Лебедев, размахивая сигарой. – Отчего бы не поставить на уши всю полицию!
На таком взводе он мог наговорить лишнего. Даже лучшему другу. Следовало соблюдать осторожность. Ванзаров не боялся, что в порыве гнева может оказаться в Фонтанке. Побороть чиновника сыска никто не смог. Он слишком уважал Лебедева, чтобы дразнить его.
– Что случилось?
– А вы будто не знаете! – Лебедев выпустил облако дыма. Пролетавший голубь упал бы замертво. Если бы пролетел, конечно. – Чудовищная глупость! Безграмотность! Гнать в шею за такое заключение! Надо быть слепым и безмозглым! Патентованный идиот! А ваш начальник просит сделать вскрытие и найти причину. Тоже редкостный идиот!
С этими словами Аполлон Григорьевич махнул рукой, будто разгонял стайку идиотов, и отправил сигарилью в сугроб. Издав звук голодного буйвола, он прошествовал мимо. Останавливать криминалиста так же бесполезно, как вставать на пути паровоза.
Ванзаров вошёл в приёмное отделение участка. Последствия визита Лебедева были заметны. Пристав Коялович утирал багровое лицо платком, участковый доктор Филинов жадно пил из графина. Завидев Ванзарова, пристав скривился, будто ему в спину вонзили шип, заявил, что сыскная полиция может делать что угодно, участок в полном распоряжении, он лично умывает руки. Сунул взмокший платок в карман сюртука [27] и удалился. Доктор Филинов последовал за ним нетвёрдой походкой, прижимая графин к груди.
Из-за стола дежурного поднялся молодой человек в полицейском кафтане с погонами поручика, подошёл, отдал честь.
– Приветствую, господин Ванзаров, – сказал он напряжённым голосом, будто волновался перед важной персоной.
Чистое лицо с аккуратными усиками, ясный взгляд и шелковистая, чуть длинноватая причёска говорили, что юноша поступил на полицейскую службу недавно. Ещё не избавился от романтических иллюзий. Числится помощником пристава. Ванзаров невольно вспомнил себя пять лет назад. Он слышал, что юношу ругали так, как обычно ругают новичка, не привыкшего к неписаным правилам полицейского участка. Но это пройдёт.
– Рад видеть, господин Бранд, – сказал Ванзаров дружелюбно. – Вам поручено передать дело мне?
– Так точно. – Бранд протянул тонкую папку мутно-синего цвета. Будто пустую.
Ванзаров раскрыл. Внутри оказался одинокий листок с грифом участка, заполненный шатким почерком доктора. Заключение было кратким: смерть от естественной причины.
– Это всё? – спросил он, возвращая папку.
– Так точно… Господин Ванзаров, позвольте дать пояснения?
Поручику было позволено, он продолжил с видимым азартом:
– Странная история, господин Ванзаров. Вчера господин пристав сделал то, что ему было указано, а сегодня перевернулось с ног на голову: мы стали виноваты.
– Кто попросил доктора написать ложное заключение?
– Ну почему же ложное. Не ложное…
– То, что в деле.
– Не просил, буквально приказал. – Бранд понизил голос и оглянулся. – Господин Куртиц, отец погибшего. Как только прибыл на каток, глянул на тело и говорит: «Пишите, что умер сам». Пристав предложил вскрытие сделать, он и слушать не пожелал. С таким господином не поспоришь.
– Как полагаете, что случилось?
Бранд замялся.
– Говорите откровенно, пристав не узнает, – подбодрил Ванзаров.
– Слушаюсь. Полагаю, это не естественная смерть.
– Какие факты?
– Не силён в судебной медицине… Мне кажется… Я бы сказал… – Поручик наконец решился и выпалил: – Это отравление.
– Доказательства?
– Лицо у него будто судорогой сведено, глазные яблоки навыкате, зрачки расширены и ещё… Запах тяжёлый, кислым воняет…
У юноши цепкий глаз.
– Вы прибыли на место происшествия?
– Сопровождал пристава, – уточнил Бранд.
Ванзаров попросил описать, что происходило. И добавил:
– Смените официальный тон, Сергей Николаевич, мы не на приёме в министерстве.
– Слушаюсь! – ответил Бранд и смутился: – Простите, Родион Георгиевич… Значит, так. Прибежал городовой, доложил: в Юсуповом саду кто-то важный умер… Пристав тут же отправился, меня взял, младшего помощника Акулина… Прибыли…
– В котором часу?
– Без десяти час вышли из участка, время нарочно заметил, не позже четверти второго были на катке…
– То есть смерть наступила не позже половины первого.
Бранд согласно кивнул:
– Значит, прибыли… На льду лежит молодой человек, вокруг него толпа, дамы охают: «Ах, Иван Фёдорович, ох, Иван Фёдорович…» Простите… Оказалось, это сын господина Куртица… Стали опрашивать. Все в один голос говорят: Иван Фёдорович катался с барышней, вдруг она закричала на весь каток. А он на льду лежит недвижимый.
– Медицинскую помощь вызвали?
– Так точно… Простите… Вызвали. Доктор прибыл позже нас.
– Что за барышня каталась с Иваном Куртицем?
– Говорят, новенькая…
– Установили личность?
– Так точно… Простите… Некая Гостомыслова… Распорядитель показал, что она впервые на катке появилась.
– В толпе её не было? – спросил Ванзаров.
– Убежала в слезах.
– Составили протоколы опроса свидетелей?
– Так точно… Как положено…
– После распоряжения господина Куртица пристав их изъял.
Прозорливости сыска Бранд молча выразил согласие.
– Смерть была назначена естественной, – добавил он, будто оправдывая поступок пристава.
– Ну раз так, ведите, – сказал Ванзаров.
– Куда? – растерялся поручик.
– В мертвецкую. Шинель наденьте, живому мёрзнуть ни к чему.
Они прошли через двор в одноэтажную пристройку, в которой мертвецы, найденные на территории участка, дожидались своей участи. После визита Лебедева дверь забыли запереть. Распахнув её, Бранд зажёг электрическую лампочку, свисавшую под чёрным колпаком. В помещении было как на улице. На столе, обитом жестью, лежало тело в новенькой венгерке, в облегающих рейтузах, на руках кожаные перчатки, меховая шапочка жалась к правому боку. На вошедших были направлены подрезы, будто стражи охраняли лежащего обнажёнными клинками.
– «Jackson Haynes»! – произнёс Бранд, словно восхищался бриллиантом.
– Это коньки?
– Да, лучшие из лучших.
На лезвии виднелась аккуратная марка «Куртиц и сыновья», нанесённая чёрной краской. Ванзаров переместился к дальнему краю стола. Голова юного Куртица лежала неровно, чуть скосившись к плечу. Признаки, замеченные Брандом, были слишком очевидны. Особенно в неподвижных глазах. Застывшее лицо в крупинках инея походило на ледяную маску. Но даже сведённые мышцы не могли скрыть фамильные черты: Иван Фёдорович походил на своего отца, будто сам господин Куртиц помолодел лет на двадцать.
– Осмотр вещей сделали?
– Никак нет, господин Ванзаров. На катке пристав не разрешил, а потом смысла не было. Искать негде: в костюме для фигурного катания карманов нет. Одет с иголочки, настоящий фигурист.
– Любите конькобежный спорт, отчего сами не катаетесь? – спросил Ванзаров, ощупывая венгерку и находя скрытый кармашек. А в нём что-то твёрдое.
– Неудобно как-то… – ответил Бранд, застенчиво улыбнувшись. – Помощник пристава – и на коньках… В форме нельзя, а когда форму снимал, не припомню… Служба…
Бранд стеснялся признать: переодеваться ему не во что. Гардероб его состоял из шинели, форменного кафтана, шаровар, сапог и дюжины чистых сорочек. К тому же помощник пристава обязан неотлучно находиться на службе: он жил в участке. Какое тут катание.
Засунув пальцы в прорезь потайного кармашка, Ванзаров выудил дверной ключ. С кольца свисала бирка с выдавленной цифрой «3» и надписью «Андреев» вокруг.
Бранд рассматривал с интересом:
– Что это господин Куртиц носит ключ с чужим брелоком?
– Ключ от номера в гостинице, – ответил Ванзаров.
– Ах, ведь! – Бранд шлёпнул себя по шинели. – Гостиница Андреева на нашем участке, напротив Юсупова сада. Зачем ему номер, он же с отцом проживает?
– Зачем номер молодому неженатому человеку? Особенно в такой гостинице.
Намёк был понят, Бранд хмыкнул, будто смутился. Дескать, он себе таких вольностей не позволяет. Хоть сам молод, не стар. Его интересы – служба. И только служба.
Ванзаров покрутил ключ на пальце и спрятал в карман пальто.
– Сергей Николаевич, в костюме Куртица по улице можно идти?
– Ни в коем случае! – заявил Бранд. – Настоящие конькобежцы такую вольность не допускают: костюм для льда. Коньки к ботинкам привинчены. От гостиницы не пошёл бы на коньках.
– Где он переоделся и оставил уличную одежду?
– Ах, ведь! – воскликнул поручик. – Как я забыл… В Юсуповом гостевой павильон с комнатами для переодевания. В суматохе упустил… Да, и вот ещё что. Свидетели показали: Ивана Куртица давно не видели на катке. Только появился – и такое несчастье.
– Как давно не был?
– Не уточнил. Простите…
– Благодарю, – сказал Ванзаров, протягивая руку для прощания. – Скажите приставу, чтобы доставили тело в Мариинскую больницу, господин Лебедев там проведёт вскрытие.
Бранд повёл себя дерзко: нарочно завёл руку за спину:
– Господин Ванзаров… Родион Георгиевич… Позвольте дальше с вами…
– Зачем?
– Признаюсь: в участке скука смертная, пристав из меня душу вынимает, ругает почём зря, бумагами заваливает, а я хочу… Хочу настоящую полицейскую службу… В сыск хочу… Простите за откровенность… Можно с вами? Прикажите быть при вас… Имеете право прикомандировать меня от участка для помощи в розыске…
Ванзаров вспомнил, как весной 1895 года пришёл в участок служить и защищать [28]. И как быстро узнал, что в жизни нет места иллюзиям. А в полицейской службе – тем более. На какой-то миг заглянул в зеркало прошлого. В Бранде он увидел себя.
– Башлык на фуражку наденьте, – сказал он. – Отмороженные уши сыску бесполезны.
– Слушаюсь! – обрадовался Бранд. – Я мигом!
Выбежал из мертвецкой, забыв запереть. Бойкий юноша, есть за что приставу злиться.
Выходя, Ванзаров прижал дверь мертвецкой куском льда.
Сердце Тухли обратилось в камень. Ни жалости, ни раскаяния. Пусть будет стыдно тому, кто виноват. Он оделся во всё лучшее, что нашёл в платяном шкафу Ванзарова, натянул своё пальтишко ещё приличного вида и модный котелок – память семейной жизни и забот жены.
Полный решимости, Тухля спустился с лестницы. Вышел из дома и перешёл улицу, чуть не попав под несущуюся пролётку, однако не испугался. Но стоило ему подойти к витым воротам Юсупова сада, решимость покинула его.
Над опорами ворот гордо реяли флаги – флаг Общества любителей бега на коньках с крылатым коньком и трёхцветный государственный. За воротами виднелась чёрная шинель швейцара с золотым шитьём на отворотах. Её владелец с окладистой бородой и фуражкой с крылатым коньком на тулье казался маршалом коньковых войск.
На пруду пятеро садовых работников в валенках и чистых полотняных фартуках заливали лёд из огромных леек, будто грядки поливали. Струи воды почти смыли вензель, от него еле угадывались верхушка «I» и острые уголки «М». Величественная картина. Сердце Тухли дрогнуло заячьим хвостиком. Обман раскроется, ему скажут: «Да какой вы Ванзаров, посмотрите на себя! Ванзарова мы знаем, он орёл, герой. А вы кто? Тухля, одним словом».
Как известно, римляне презирали трусость. Шли на кинжалы друзей с гордо поднятой головой. Тухля был истинным римлянином. Не по рождению, по духу. Как он считал. И подошёл к воротам. Оглядев его с ног до головы, швейцар вынес не лучшее мнение. Открывать не поспешил.
– Что вам угодно? – спросил он строго. Как бродягу.
Тухля пожалел, что он римлянин. В душе. А тут ещё городовой на углу улиц глянул как-то подозрительно. Да ещё ворона закаркала. Ну всё, конец, сейчас разоблачат, позора не миновать… Немного дрожащей рукой он предъявил гостевой билет.
Внимательно рассмотрев пригласительный билет, швейцар поклонился и даже приложил ладонь к фуражке.
– Добро пожаловать, господин Ванзаров, на каток Юсупова сада.
– Благодарю, – ответил Тухля, подражая манере друга. Страх держал холодными лапками.
– Извольте пройти к главному павильону. – Швейцар указал на длинное одноэтажное строение, поставленное на берегу пруда. – Господин распорядитель всё покажет. Приятного катания…
– Благодарю, любезный. – Тухля ощутил, как окрепла гордость римлянина. Надо бы швейцару на чай дать, да только нечем. Он ограничился поклоном.
Каток пустовал. Раза два поскользнувшись на утоптанной дорожке, Тухля добрался до павильона. Ступив на деревянный наст, испытал облегчение и вошёл в гостевые сени. Из-за конторки поднялся моложавый господин приятной наружности, модно одетый, с модно завитыми усиками. Окинул Тухлю оценивающим взглядом. К счастью, Тухля не знал, что о нём подумали. Гордость римлянина могла сникнуть.
– Чем могу служить?
Тухля бесстрашно вручил гостевой билет и добавил:
– Я тут впервые…
Распорядитель изучил билет, будто убеждаясь, что не фальшивка, даже не поленился раскрыть. Он наградил гостя самой приветливой улыбкой:
– Господин Ванзаров…
Тухлю передёрнуло, он затравленно огляделся.
– А? Где? Ах, да… Это я… да… – сам же подумал: «Как тяжко жить под чужим именем».
– Господин Ванзаров, – повторил распорядитель, всё ещё протягивая билет. – Рады приветствовать на катке Общества. Я распорядитель, Иволгин Николай Иванович. Всегда к вашим услугам.
– Благодарю. – Тухля овладел собой, насколько это вообще возможно, и забрал билет. – Уже можно кататься?
Наивности можно было умилиться. Иволгин и бровью не повёл:
– Придётся немного подождать, только лёд залили. Вы у нас сегодня первый посетитель. Позвольте познакомить с правилами катка…
Иволгин сообщил, что каток открыт с десяти утра до десяти вечера все дни недели, когда поднят флаг с крылатым коньком над воротами. Если флаг не поднят, кататься нельзя. В первую очередь по причине тёплой погоды и состояния льда. Тут он добавил, что нынешний сезон неудачный: минувшая зима запоздалая и неблагоприятная. Кататься смогли только с 27-го.
Тухля искренно посочувствовал: сам измучился безо льда.
Распорядитель продолжил. Пригласительный билет не может быть передан другому лицу. Совершивший такой поступок гость навсегда лишается права посещать каток. Тухля выразил глубокое одобрение. На этом правила не закончились.
Оказывается, гостям нельзя бросать на лёд окурки, спички, мусор – для предупреждения несчастных случаев. Вход в дамские комнаты мужчинам воспрещается. Не на коньках ходить по льду запрещается. Провожатых слуг надо оставлять в передней павильона. Нянюшки с маленькими детьми на лёд не допускаются. Музыкальные дни, когда играет духовой оркестр: четверг, суббота, воскресенье. Гостевой билет на особые мероприятия Общества на катке недействителен.
Тухля невольно подумал, что в царском дворце правила проще.
– Господин Ванзаров…
– А? Где? – Тухля выскочил из своих мыслей.
– При вас имеются коньки? – спросил Иволгин ласково.
– Оставил дома… Сегодня… Спешил…
– Гости часто забывают, особенно в первый раз. Одну минутку…
Распорядитель вошёл в чуланчик, который находился за его конторкой, и вернулся с парой ботинок с прикрученными коньками. Тухля понял, что ему придётся встать на узкие металлические полоски с острыми как бритва лезвиями. Стоять. И даже прокатиться. Какой ужас…
– Полагаю, ваш размер, господин Ванзаров.
Тухля обречённо взял ботинки. Тяжёлые.
– Мужские комнаты для переодевания направо. – Ему указали.
– Да, да… Благодарю… Я только… Немного прогуляюсь… Осмотрюсь… Тут у вас…
– Как вам угодно.
Иволгин счёл свои обязанности исполненными, вернулся за конторку. Тухля оставил ботинки на ближайшем стуле. Выйдя из павильона, он принял независимый вид и направился по снежной тропинке, огибавшей пруд. Со стороны могло казаться, что господин совершает моцион. Тухля знал: это позорное бегство. Римлянин испугался, римлянин отступил. И отступал всё дальше. Не находя сил встать на коньки.
Он шёл, пока не оказался на дальнем берегу пруда напротив островка, на котором виднелись остатки разрушенного снежного городка. Прибежала чёрная кудлатая дворняга, повиляла хвостом, села на задние лапы, издав жалобный вой.
– Пшла вон! – буркнул Тухля с горя. Некогда зверей утешать, его бы кто утешил. Собачка поплелась прочь.
Тухля понял, что покинет каток, как эта собачка: с позором. Хуже другое: что сказать Ванзарову? Ну, положит билет дома, будто не трогал. Придёт Пухля на каток, тут ему говорят: «Вы какому жулику билет передали? Правила нарушили? Ах вот как? Вам отныне запрещён вход на каток! Пшёл вон!» После такого Ванзаров погонит с квартиры. Катастрофа…
Тухля бросил прощальный взгляд на павильон. Невдалеке от него распорядитель слушал барышню в сером полушубке, послушно кивая. Она явно отдавала распоряжения.
Глаза не обманывали – это она! Сердце Тухли издало радостный клич. Он вспомнил, ради чего обокрал друга. Ну конечно, всё ради неё! Невероятной, чудесной, волшебной! Ради неё надо на коньки встать.
Барышня сказала что-то, распорядитель поклонился, она быстрым шагом направилась к воротам. Тухля не знал, что делать: учиться кататься? Последовать за ней?
И он выбрал.
Тухля очень спешил. Когда выскочил за ворота, пролётка с барышней удалялась. Быть может, навсегда.
– Извозчик! – закричал Тухля, как цезарь, который требует коня и готов отдать за него полцарства.
Откуда ни возьмись подъехала пролётка. Тухля взлетел орлом, плюхнулся на диванчик и приказал: «Вон за той пролёткой!» Он не знал, есть ли у него хоть копейка. Это неважно. Тухля пустился в погоню за счастьем.
Швейцар у ворот Юсупова сада оказался упрямым, как несмазанные петли. Зелёная книжечка Департамента полиции не произвела на него впечатления. Как и помощник пристава. Он заявил, что у них порядок, воскресное катание, играет духовой оркестр, посторонних пускать не велено. Трудно сказать, изучил швейцар законы или крепко держался за место, но формально был прав: полиция не имела права входить без существенной причины. А причины не имелось: известно, что Куртиц-младший умер самостоятельно.
Ванзаров мог поднять и переставить швейцара в сторонку, как кадку с пальмой. Но такой поступок разрушил бы в глазах Бранда светлый образ сыска. А это всегда успеется. Ванзаров попросил швейцара вызвать распорядителя. Страж дверей отправился в глубины сада. Вскоре он вернулся, сопровождая моложавого господина. Мгновенный портрет указал: распорядитель не старше двадцати трёх, выдержан, спокоен, уверенный, не лакействует, держит себя с достоинством, играет джентльмена в английском стиле, в драке сломан нос, носит модное пальто, перчатки тонкой кожи и заколку в галстуке с крылатым коньком. Не женат.
– Добрый день, господин Бранд, – сказал он. – Мы полицию не вызывали.
Поручик собирался доказать, кто главный, но не успел.
– У нас личное указание от Фёдора Павловича Куртица проверить некоторые обстоятельства вчерашнего случая, – ответил Ванзаров.
Распорядитель приказал швейцару открыть калитку, поклонился и представился незнакомому господину.
– С кем имею честь? – спросил он. Когда узнал, с кем имеет, выразил удовольствие: – Сегодня утром ваш брат, господин Ванзаров, посетил нас. Приятный господин, похожий на вас.
Иволгин сделал неудачный комплимент: Борис Георгиевич похож на младшего брата чуть меньше, чем павлин на ворона. Не стоило углубляться в эту скользкую тему.
– Что именно хочет проверить Фёдор Павлович?
Бранд опять не успел вставить слово.
– Каток находится под вашим присмотром, господин Иволгин?
Распорядитель согласно кивнул:
– Слежу за порядком. Чтобы члены общества и наши гости чувствовали себя как дома. За исключением вчерашнего несчастья, происшествий у нас не бывало. Не так ли, господин Бранд?
Помощник пристава многозначительно хмыкнул.
– Что вам известно о вчерашнем случае?
Вопрос чиновника сыска показался странным. Иволгин немного замешкался.
– То же, что и всем, – наконец ответил он. – Наш милый Иван Фёдорович умер на катке. Полиция установила смерть от естественной причины. Наверное, сердце остановилось. Огромное несчастье и потеря для фигурного катания. Иван Фёдорович, как все полагали, должен был взять первый приз на состязаниях, что начнутся завтра.
– Случилось нечто иное, – сказал Ванзаров, следя за лицом Иволгина.
Брови его только чуть дрогнули.
– Неужели? – спросил он, понизив голос.
– Проводится розыск по убийству Ивана Куртица. Сведения строго конфиденциальные. Вам понятно, что это значит?
Как ни старался Иволгин казаться джентльменом, новость сломила невозмутимость.
– Вот как, – растерянно проговорил он. – Вот, значит, как… Бедный Ваня, простите, Иван Фёдорович. Но как это возможно, господа?
Бранд оставил попытки войти в разговор.
– Выясним, – ответил Ванзаров.
Снизу каток был красивее, чем из его окна: зеркало льда в кружевах снега. По зеркалу скользят дамы с кавалерами. Кажется, в таком волшебном месте нельзя помыслить о смерти, бедах и прочей чепухе.
Иволгин овладел собой, одёрнул пальто, как солдат оправляет шинель перед боем:
– Господа, располагайте мной. Полностью к вашим услугам.
– Благодарю. Иван Куртиц был вашим другом?
Распорядитель позволил себе печальную улыбку:
– Я наёмный сотрудник катка. Иван – сын члена правления Общества. У нас были добрые отношения, насколько позволительно. Иван Фёдорович никогда не показывал верховенства.
– У него были враги?
– Невозможно представить. Иван со всеми был дружен, никому не делал зла. Исключительной доброты человек.
– Кто мог завидовать его спортивным достижениям?
Иволгин смущённо кашлянул:
– Достижения были впереди. Иван Фёдорович обладал несомненным талантом к фигурному катанию, но призов ещё не брал. Его победу ожидали на ближайшем состязании.
– Что происходило вчера?
– Ничего особенного. – Иволгин чуть заметно пожал плечами. – Иван появился довольно внезапно…
– Прошу пояснить, – перебил Ванзаров.
– С отцом, господином Куртицем, он отбыл в Москву в десятых числах января, точнее не помню. Фёдор Павлович вернулся, Иван остался готовиться к выступлению на московских состязаниях, как нам было сказано. И вдруг появился.
– В чём причина?
Распорядитель только развёл руками:
– Простите, мне не докладывали. Иван был весел, шутил, в отличном настроении.
– С кем общался до выхода на лёд?
Вопрос вызвал затруднение:
– Прошу прощения, точно не помню, кто-то из членов Общества был в павильоне… Поздоровался, пошёл переодеваться.
– Постарайтесь вспомнить, господин Иволгин, с кем общался Иван Фёдорович.
– Да… позвольте. – Распорядитель задумался. – Протасов был, Картозин был. Возможно, кого-то не заметил.
– Кто эти господа?
– Конькобежцы нашего общества. Готовились выйти на лёд.
– Где Иван переодевался?
– В личной комнате господина Куртица, – Иволгин указал на павильон. – Такие предоставлены самым уважаемым членам правления Общества. Господин Куртиц разрешает пользоваться сыновьям. Я выдал Ивану ключ.
– Дальше…
– Собственно, всё. Иван в костюме для состязаний вышел на лёд.
– С кем он катался?
Иволгин позволил себе многозначительную улыбку:
– Мадемуазель Гостомыслова из Москвы. У нас по пригласительному билету Общества. Барышня первый раз на нашем льду, произвела впечатление.
– Иван Фёдорович с ней знаком?
– Вероятно. Они же совместно катались.
На веранде павильона поднимался дымок самовара, вазочки с вареньем поблёскивают хрусталём, закуски не разглядеть.
– Он перекусил перед выходом на лёд? Выпил чаю или чего-то крепкого?
Вопрос полицейского мог вызвать улыбку. Иволгин не позволил себе вольность:
– Иван Фёдорович – опытнейший конькобежец. Перед катанием приём пищи нежелателен.
– Кто сопровождал мадемуазель Гостомыслову?
– Мадемуазель пришла на каток самостоятельно.
– Проводите нас в комнату для переодевания.
Колебания были недолгими. Иволгин предложил следовать к павильону, спускавшемуся пологими ступеньками ко льду.
Середину деревянного дома занимал не слишком просторный холл с конторкой. В обе стороны расходились коридоры с шеренгами закрытых дверей. Из ящичка, что висел на стене за конторкой, Иволгин взял ключ, провёл в левый коридор, остановился у двери с номером 10, отпер замок и почтительно распахнул створку.
Комната оказалась шириной с кладовку. Несмотря на тесноту, в ней имелись электрическая лампочка, вешалка, полочка для мелких вещей, круглый столик-консоль, небольшая тумбочка и стул на потёртом коврике. Всё для удобства конькобежцев. С крючков свисали пальто на меху, пиджак и брюки на подтяжках. Под ними ждали добротные ботинки на толстой подошве. В угол комнатки уткнулся ком упаковочной бумаги с разорванной верёвкой.
– В этом был упакован костюм Куртица? – спросил Ванзаров, поднимая и разворачивая ком. Бумага плотная, новая, пахнет глажкой.
– Совершенно верно, – ответил распорядитель.
Он был невозмутим. Терпеливо смотрел, как сыщик обшаривает карманы пальто и одежды.
– Сергей Николаевич, проверьте тумбочку. – Ванзаров посторонился, пропуская Бранда, чтобы тот не стоял без дела.
– Есть проверить. – Бранд деловито вошёл, наклонился и распахнул дверцу. – Тут стопка тёплых носков и кильсонов.
– Господа, это личные вещи Фёдора Павловича! – не удержался Иволгин. – Проявите уважение.
Бранд готов был перевернуть тумбочку, но Ванзаров дал знак не усердствовать.
– Иван Фёдорович часто здесь переодевался?
– Всегда. Господин Куртиц теперь редко выходит на лёд.
– Со вчерашнего дня кто-нибудь открывал?
Иволгин выразил крайнюю печаль:
– До того ли Фёдору Павловичу было?
Ванзаров приказал запереть дверь, нашёл в кармане пальто восковый катыш, размял, вдавил в стык дверного косяка, разгладил большим пальцем и процарапал ногтем букву «V».
– Комната опечатана сыскной полицией, – сообщил он. – Нарушивший печать будет отвечать перед судом. Касается господина Куртица тоже.
Распорядитель безропотно принял условия. Под суд он явно не собирался.
– Господа, прошу извинить, вынужден вас оставить. Сегодня тренировочные забеги на скорость у конькобежцев, надо отдать распоряжения.
– Где проживает мадемуазель Гостомыслова? – спросил Ванзаров.
– В гостинице Андреева, напротив через дорогу. – Иволгин поклонился и отправился хлопотать. Без хозяйской руки работники всё сделают наперекосяк.
Из павильона Ванзаров с Брандом вышли на заснеженный пригорок, что спускался к берегу пруда.
– Что нашли, Родион Георгиевич? – выпалил поручик.
Ему был показан билет: поезд из Москвы отправлялся вечером 29 января, в пятницу.
– Иван Куртиц приехал в восемь часов в субботу, около девяти был в гостинице.
– И сразу побежал на лёд, – заключил Бранд.
– Не сразу. Что-то делал не менее трёх часов.
– Да хоть сел завтракать.
– Конькобежец перед катанием не станет есть.
– В номере с дороги отдохнул. Вздремнул – и на каток. Не терпелось покататься. На таком катке. Как его понимаю…
– Кататься можно и в Москве, – ответил Ванзаров. Он смотрел на лёд, где не осталось и следа от утреннего вензеля.
– Кроме билета, ничего? – спросил Бранд.
– Карманы пусты. Немного мелочи можно не учитывать. Ни портмоне, ни записной книжки, ни расчёски.
– Несколько странно, вам не кажется? Может, в номере оставил?
Ванзаров не имел привычки к гаданиям:
– Где лежало тело?
Бранд указал рукой в сторону отдалённого правого островка с руинами снежного городка, отметив, что тело находилось от него шагах в двадцати. Свидетели уверяли, что не трогали с места.
Духовой оркестр играл «Дунайский вальс». Сквозь его волны пробивалось тоскливое тявканье. К собакам Ванзаров был равнодушен.
– Родион Георгиевич, позвольте вопрос…
Бранду было позволено.
– Почему спросили про еду?
– Без заключения криминалиста не берусь утверждать, но смерть Ивана Куртица похожа на отравление сильнейшим ядом: внезапная и быстрая смерть, – ответил Ванзаров, мысленно добавив бешенство Лебедева, что бывало, когда великий криминалист сталкивался с очевидными признаками и глупостью участкового доктора.
– Какой же яд? – Бранд проявил мальчишеское любопытство.
– Вы как полагаете?
– Судебную медицину в полицейской школе давали мало… Мышьяк?
– Человек не крыса, мышьяком убивать долго.
– Что же тогда?
– Подождём выводов эксперта.
Бранд отчего-то задумался:
– Может, Иван в гостинице поел: там подсыпали отраву в еду.
Многоэтажное здание виднелось за решёткой сада. Прямо через улицу.
– Проверим, – повторил Ванзаров вслед за стариком Сократом, когда тот отправлялся с учениками на поиски истины. Чего бы это ему ни стоило.
– Проверим, Родион Георгиевич!
От нетерпения Бранд притопнул снег сапогом. И без того утоптанный.
Нетерпение толпы следовало за стрелкой перронных часов. На дебаркадере [29] Варшавского вокзала собралась необычная толпа встречающих. Виднелись генеральские фуражки с красными тульями, цилиндры солидных господ, а среди них – студенческие фуражки с околышами. И даже несколько фуражек гимназистов. Вокруг сновали котелки газетных репортёров. Публика ждала прибытия парижского поезда.
Тухля сунул в лапу извозчика всё, что выгреб из кармана, фантики с хлебными крошками, и побежал к перрону. Барышня исчезала в толпе. Ругань извозчика затихала, Тухля чувствовал себя гончей, взявшей след. Он втиснулся в толпу встречающих и огляделся. Барышня нашлась невдалеке. Только подойти нельзя: она стояла рядом с высоким господином в дорогом пальто с меховым воротником. Барышня что-то быстро говорила, он слушал, чуть наклонив голову, увенчанную цилиндром. Тухля догадался: этот богач не муж и не жених. Значит, счастье возможно…
Оглушительно свистнув и обдав паром, подкатил паровоз. Толпа отпрянула стайкой напуганных рыбок и вернулась, окружив двери вагона 1-го класса. Выходившие пассажиры выражали недовольство теснотой, носильщики с трудом забирали чемоданы. Встречавшие кого-то ждали. И дождались.
В проёме вагонных дверей появился господин среднего роста в клетчатой дорожной крылатке, мягкой фетровой шляпе и пенсне. Черты лица его отличала некоторая грубоватость, как у закалённого штормами моряка. Ярко-рыжие усы казались приклеенными. Он напоминал матёрого лиса. Под мышкой у него сидела собачка. Кажется, гладкошёрстный терьер. Не успел он шагнуть на перрон, как толпа, подняв цилиндры и фуражки, разразилась троекратным «ура». Собачка сжалась и покосилась на хозяина. Тот был удивлён не меньше.
Тухля не верил своим глазам. Глаза не обманывали. Это был он – кумир и упоение. Сам Джером. Джером Клапка Джером. Невозможно поверить, что писатель приехал в Петербург. Но вот он – собственной персоной. Тухля прочёл в русском переводе «Втроём по Темзе» [30] и был очарован юмором. Перечитал в оригинале и не мог остановиться: глотал всё, что написал великий юморист. Печальный юмор Джерома помогал ему пережить изгнание из семьи и другие мелкие неприятности.
– Ура! – одиноко закричал Тухля и помахал котелком. На него оглянулись. Джером невольно повернул голову на выкрик.
Из толпы вышла дама, на отличном английском поприветствовала мистера Джерома в Петербурге от имени кружка его почитателей. Юморист отдал серьёзный поклон и протянул руку. Дама смутилась, но рукопожатие состоялось под восторг толпы. Как известно, в России не принято пожимать дамам руки. Только целовать. Гостям закон не писан. Мужчины приветствовали смелый поступок. Надоело им целовать ручки.
Следующим из толпы вышел господин, снял цилиндр и стал говорить речь. Говорил он, в сущности, вздор. Как они счастливы визиту известного писателя, как надеются, что гость будет доволен, как покажут настоящее русское гостеприимство, ну и прочее. Переводила смелая дама, которой пожали ручку. Тухля слушал перевод и отмечал, что дама упрощала и доносила по-своему. Впрочем, смысл трудно испортить. Закончив речь, господин поклонился. Затем вышел какой-то генерал и говорил об удовольствии, какое доставил ему визит. За ним вышел господин в фуражке чиновника почт и телеграфов, тоже изливал восторги. Носильщики замёрзли с чемоданами, а речи не кончались. Джером мёрз не меньше: костюм его не был рассчитан на русский мороз. Собачка подрагивала.
Наконец барышня, переводившая речи, обратилась к публике и попросила пожалеть гостя. Толпа крикнула троекратное «ура», носильщики подхватили чемоданы, все двинулись к выходу из вокзала. Непонятно, как Тухлю вынесло прямо к господину в цилиндре. Он услышал, как тот строго внушал переводчице:
– Смотрите, чтобы было как договорено.
– Не сомневайтесь, Фёдор Павлович, обязательно, – она хрипела и шмыгала промёрзшим носиком.
– Чтоб не зря деньги заплатил.
– Всё будет как обещано.
– Вот тебе на расходы. – Тухля увидел, как переводчице сунули пачку десяток. Не толстую, но всё же. Она спрятала ассигнации в сумочку. – Чтобы всё в лучшем виде, как условились.
– Можете не сомневаться.
Господин погрозил ей пальцем и отошёл от толпы. Только тут Тухля опомнился: его звезда исчезла. А он не заметил… Прозевал… Упустил… Что же теперь делать?
Переводчица сильно закашлялась.
– Господа… – проговорила она хрипящим шипением. – Кто может переводить? Я голос потеряла на морозе. Помогите…
Господа переглядывались. Мало кто знал английский. К чему? Язык бесполезный. Не французский или немецкий. Только аристократы и чудаки его учат.
– Я могу! – заявил Тухля.
– Чудесно, – еле прошептала она. – Позвольте представиться, Жаринцова, перевела роман Джерома.
– Тухов-Юшечкин, перевожу с древнегреческого и латыни, – ответил Тухля и добавил: – Ну и с других языков тоже…
– Просто чудо. Едемте с нами.
Тухля всегда был готов подчиняться женщине, даже потерявшей голос. Сказано в гостиницу – значит, туда ему и надо.
Владельцы гостиниц 1-го разряда предпочитали иметь добрые отношения со своим полицейским участком. Владельцы гостиниц 2-го разряда – тем более. Василий Андреев поздравлял пристава Кояловича с праздниками, днём ангела и днём рождения его и каждого члена семейства, аккуратно подавал паспорта приезжих на регистрацию временного пребывания в столице, как требовал закон, и вообще выражал искреннее радушие. Насколько хватало средств.
Появление помощника пристава стало неприятным сюрпризом. С чего вдруг без предупреждений? Молод ещё на подарки рассчитывать. Да и праздники кончились. Вслух Андреев выразил радость такому приятному визиту. Когда же узнал, что спутник Бранда, похожий на мишку, из сыскной полиции, радость хозяина гостиницы не имела пределов.
– Чем могу служить, господа? – спросил он, ощутив пересохшее горло.
Бранду хотелось показать себя в деле. Ванзаров не позволил.
– У вас остановился господин Куртиц, – сказал он строго утвердительно.
Андреев вежливо согласился, чувствуя, как страх подползает к сердцу: иметь дело с сыском ему не хотелось. Особых нарушений нет, так, пустяки: бывает, бланкету с клиентом пустит, ну ещё по мелочи всякое…
– Именно так-с…
– Приехал утром в субботу около девяти.
– Иван Фёдорович? Да-с…
– Взял номер, просил не сообщать отцу.
Сказано так, что не возразишь. Прочистив горло, Андреев согласился:
– К сынкам уважаемого Фёдора Павловича относимся с пониманием. Это ведь не нарушение, полагаю.
– Часто снимает номер? – Ванзаров смотрел напрямик.
Вроде бы ничего особого: ну уставилась пара голубых глаз. Но ведь так смотрят, будто душу просвечивают, будто знают, что у тебя там спрятано. Так и хочется сознаться во всём, чего не делал. И особенно что скрываешь. Неприятный взгляд, тяжёлый… Андреев оказался не готов.
– Первый раз, господа… Никогда прежде… Честно слово, – заторопился он, будто оправдываясь.
– Когда видели Ивана Куртица последний раз?
– Позвольте… Вероятно… Да… Как вчера с утра ушёл, так не появлялся…
– Не удивило, что постоялец пропал?
Вот тут Андреев не знал за собой вины.
– Иван Фёдорович – взрослый человек, в своём праве, наверняка дома остался. Не понимаю, господа, в чём тут…
Ванзаров показал ключ с биркой:
– От его номера?
– Именно так-с… Откуда у вас…
– Проводите, – невежливо ответил Ванзаров.
Бранд помалкивал. Он впитывал науку полицейского сыска. Вот это по-настоящему! Не то что пристав: только кулаком умеет стучать и протоколы требовать.
Андреев старался быть исключительно любезным, что на лестнице трудновато. Приходится изворачиваться. Забежал вперёд, с поклоном указал дверь с цифрой 3.
– Вот, извольте, – сказал он и чуть не задохнулся: полицейский вставил ключ в замочную скважину, повернул и открыл номер. – Что вы делаете, господа, это недопустимо. Проникать в жилище без основания… Даже полиция не имеет права…
– Основание есть: проводится розыск, – Ванзаров подтолкнул вперёд замешкавшегося Бранда. – Номер убирали?
– Нет-с… Вчера было рано, сутки с заезда не прошли, сегодня воскресенье, сами понимаете, нельзя убирать. – Андреев хотел добавить, что горничные с утра в храм ушли. Но язык не повернулся соврать этому господину.
– О нашем визите прислуга ничего не должна знать. Вам ясно, Андреев?
Хозяин выразил глубокое понимание. Перед ним захлопнули дверь. Тут он кое-что пробормотал себе под нос, но мы не расслышали.
Ванзаров включил электрическое освещение. Бронзовая люстра с тремя десятисвечовыми лампочками осветила номер. Обстановка простая, только самое нужное: застланная кровать, круглый стол для еды или письма, накрытый скатертью, платяной шкаф, кресло, пара стульев и трюмо. На окнах плюшевые шторы.
– Зачем вы так строго? – спросил Бранд.
– Жулик, – просто ответил Ванзаров.
Помощник пристава не нашёл чем возразить: он слышал про делишки Андреева с проститутками и номерами, которые не замечал пристав. Недаром не замечал, конечно.
– Ваша мысль, Сергей Николаевич, что Иван Куртиц вздремнул перед катком, отвергнута.
– Потому что кровать не тронута? Так ведь горничная могла убрать.
– Не могла.
Бранд вовремя понял ошибку. Ай, как стыдно, а ведь в пехотном училище лучше всех шахматные задачки решал. Вот что участок с мозгами наделал. Надо быть начеку.
Обойдя номер, Ванзаров подошёл к платяному шкафу и распахнул створки:
– Взгляните.
Внутри висел аккуратный ряд вешалок-плечиков, щётки для одежды, сложенные чехлы для одежды, полки для сорочек и нижнего белья, открытые коробочки для всякой мелочи, которая водится у дам.
– Что заметили?
Осмотрев со всем старанием, Бранд признался: ничего.
– Сигарная коробка и склянка с этикеткой «Sucre vanillé» [31], – добавил он.
– Хьюмидор из кедрового дерева. Остальное верно: ничего. Ни чемоданов, ни дорожного портпледа, ни смены белья, ни пиджачной тройки про запас. Портмоне и записной книжки здесь тоже нет.
– Может, вечером хотел обратно в Москву?
– Билет на что покупать?
– Мог у друзей одолжить. Или у отца.
– Для этого не надо снимать номер в гостинице.
– Ох, верно ведь… Что же тогда?
– Важен другой вопрос: зачем приехал?
Над вопросом Бранд задумался всерьёз:
– Может, дело особое имелось?
Ванзаров промолчал.
Поставил на стол сигарный хьюмидор, блестящий лаком, открыл. Сигары походили на толстые колбаски, на красном колечке надпись «H. Upmann». Кубинские. Пахло куда приятнее, чем сигарильи Лебедева. Сигары лежали строгим рядом. Одно место из двенадцати пустовало.
Повторяя за чиновником сыска, Бранд взял склянку с белым порошком, внутри которого виднелся чёрный стручок.
– Из кондитерской «Сиу и Ко», – сказал он, разглядывая затейливую эмблему на этикетке. – Из Москвы.
Бранд вытянул плотно притёртую крышку и понюхал. Мотнув головой, тяжело закашлялся и чуть не высыпал содержимое.
Выхватив склянку, Ванзаров воткнул пробку в горлышко:
– Это мальчишество – совать нос куда не надо.
По щекам поручика текли слёзы.
– Простите, Родион Георгиевич, я случайно, – проговорил он, давясь кашлем.
– Голова кружится?
– Да… Немного… Мутная… – Бранд потряс головой и потёр виски. – Ну и запах у ванили. Никогда не думал…
– Не доверяйте этикеткам.
Склянка отправилась в карман пальто. Ванзаров подошёл к окну, отодвинул штору. Отсюда каток Юсупова сада открывался под небольшим углом. Картина как у малых голландцев: лёд и конькобежцы, зима во всей красе и катание на коньках.
Вернув штору на место, Ванзаров подошёл к туалетному столику. На нём дожидались маленькое круглое зеркальце, коробочка для пудры, флакон для духов, рамка для фотографии и две вазочки для цветов. Без цветов. Растение с узкими колючими листьями торчало из цветочного горшка. Посреди столешницы в хрустальной пепельнице скорчился пепел с уцелевшим уголком игральной карты. Около него свернулась червячком сгоревшая спичка. Прикасаться нельзя, пепел рассыплется и погибнет окончательно. Ванзаров подозвал Бранда:
– Сможете прочесть?
Поручик шмыгнул носом, поморгал покрасневшими глазами, сощурился:
– Кажется, в букву «М» вписана «I» с точкой.
– Что над ней?
– Могу разобрать: «шаг». Вроде карту игральную сожгли. Туз червей.
– Когда двое видят одно, так и есть, – сказал Ванзаров, возвращая пепельницу с огарком на место.
Бранд утирал нос, продолжавший безобразить:
– Родион Георгиевич, что с мадемуазель Гостомысловой?
– А что с ней?
– Где будем искать?
– Не поверили Иволгину?
– Он ошибся. Разве может приличная барышня жить в таком месте? Тут бланкетки с клиентами номера берут… Никогда не поверю.
Скомкав платок, Бранд выразительно засопел.
– Заключим пари?
Бранд слышал о невероятных способностях Ванзарова угадывать. Доходили сплетни, что чиновник сыска то ли обманывает, то ли фокусы показывает. Ну не может человек обладать такой безграничной проницательностью, как смотреть сквозь стены. На всякий случай поручик воздержался.
Они вышли в коридор. Андреев тёрся поблизости. Ему было приказано номер не убирать, прислуге держаться подальше. Ванзаров демонстративно запер замок и опустил ключ в карман.
– Господин Куртиц оставил багаж в кладовой?
– Не имеем такого помещения, – ответил Андреев почтительно. – Не припомню, чтобы у Ивана Фёдоровича были чемоданы.
– Лакированный ящик для сигар держал в руках?
– Не припомню, прошу простить. Гостей было много, суета-с. – Андреев был уверен, что полиция не станет докапываться.
За что и поплатился.
– С бланкеткой ругались, не хотела двойную цену платить за номер? – спросил Ванзаров, как о житейском деле. Действительно, хозяин гостиницы просто обязан обирать проституток, которым сдаёт номера. Иначе чем с приставом делиться.
Андреев беспомощно улыбался. Догадливость сыщика испугала. Он обратил взор к поручику. Бранд был непроницаем. Как закон. Который каждый старается обойти.
– Ну что вы, как можно-с. У нас приличное заведение…
– У вас остановилась мадам Гостомыслова? – продолжил Ванзаров.
– Именно так-с… Мадам из Москвы, с дочерью, почтенная дама, вдова генерала.
Ванзаров обменялся взглядом с поручиком: «Проспорили?» Бранд выразил только: «Как угадали?» И похвалил себя за благоразумие.
– В каком номере?
– Здесь, в пятом-с. – Андреев указал рукой по коридору.
Дверь четвёртого номера была прикрыта неплотно, оставалась узенькая щёлка. Ванзаров указал пальцем:
– Номер свободен?
– Сдан-с… Желаете опросить жильца? – Андреев явил готовность помочь.
– Не задерживаю.
Когда полиция «не задерживает», это приятная новость. Андреев поклонился и удалился. Не слишком далеко, за угол коридора.
– Как угадали, Родион Георгиевич? – спросил Бранд, невольно думая о бланкетках. Вечно липнут к мыслям. Стоит только о них подумать.
– Угадывать не умею. Просто логика: юная барышня в чужом городе катается на катке без родителей или сопровождающих, что это значит?
– Что? – отозвался Бранд.
– Мать следит из окна. Два соседних дома – доходные. Остаются окна гостиницы.
– Мадам Гостомыслова могла быть на катке.
– Не могла.
– Почему же?
– Потому что мать не разрешила бы незамужней дочери кататься с молодым мужчиной в её присутствии.
– Может, он её жених? – не унимался Бранд. – Вот вам и причина возвращения из Москвы: заскучал по невесте, захотел хоть глазком взглянуть на свою мечту, примчался и поселился в одной гостинице. Чтобы дышать одним воздухом с любимой.
Неженатому мужчине часто приходят в голову сладенькие глупости. Психологика утверждает: этот тип помешательства лечится браком. Сразу и навсегда. Хотя говорят, что романтика не лечится. Мы не проверяли.
– Нет, не может, – ответил Ванзаров, сметая романтические иллюзии поручика.
– Отчего же?
– Представьте: на руках невесты умирает жених. Да не простой, а красавец, богач. Что делает невеста?
– Плачет.
– Не без этого. А вот её мать, генеральша Гостомыслова, уже бы из вас с приставом душу вынула, выясняя виновных в трагедии её дочери. Вы её в участке видели?
– Никак нет.
– Вот вам и ответ.
– Тогда кто же мадемуазель Гостомыслова Ивану Куртицу?
– Просто московская знакомая. Знакомая ровно настолько, чтобы дать согласие на совместное катание.
– Дальняя родственница?
– Скорее барышня, которая отказала Ивану Куртицу. Не без советов маменьки, как обычно. Совместное катание – форма извинения отвергнутому жениху.
– Как просто, когда вы раскладываете, – вздохнул Бранд. – Хотел бы я овладеть вашим методом.
– Логика – не жена: научитесь – не покинет.
Приезд почтенного гостя не обошёлся без криков, гама, суеты и чудовищной путаницы. Почитатели мистера Джерома не подвели. Устроили такой кавардак, что прохожие останавливались поглазеть.
Причина спора была в том, что на Малой Морской улице стояли рядышком гостиницы «Пале рояль» и «Франция». Владелец один, гостиницы одного разряда, и даже адрес одинаковый: дом 6. К несчастью, половине господ требовалось, чтобы Джером жил в «Пале рояле», а другие настаивали, чтобы великого человека поселили только во «Франции», и нигде более. Обмен мнениями перерос в крики с маханием кулаками. Как принято в культурном европейском городе.
Джером проявил терпение джентльмена, не вмешивался. Собачка наблюдала не столь миролюбиво, выбирая, кого бы тяпнуть.
Как часто бывает, спор погас сам собой. Чемоданы англичанина занесли во «Францию». Где же жить англичанину в России, как не во «Франции»? За багажом проследовал Джером. На этом почитатели таланта не угомонились и донесли чемоданы до самого номера.
Жаринцова попросила Тухлю задержаться.
– Сколько дней можете сопровождать мистера Джерома? – спросила она чуть слышным шёпотом.
– Сколько потребуется.
– Чудесно… Моё горло не отпустит несколько дней. Все расходы будут оплачены. Позвольте разъяснить вам, господин Тухов-Юшечкин, одно важное обстоятельство. Я могу надеяться, что это останется сугубо между нами?
Тухля поклялся честью римлянина.
– Визит мистера Джерома оплатил один господин, а впрочем, что тут скрывать: член правления Общества любителей катания на коньках. Мистер Джером должен…
Мадемуазель Жаринцова приблизилась к уху Тухли и пояснила, в чём тайная цель визита Джерома, о которой он не должен догадаться.
– Сделаю, что могу, – искренно обещал Тухля.
Жаринцова протянула тонкую книжицу. Тухля узнал обложку. Строчка владельца была не заполнена.
– Ваш гостевой билет, – прошептала она.
– У меня есть, – гордо ответил он.
– Чудесно… Умеете кататься?
– Давно не практиковался, – уклончиво солгал Тухля. Отступать всё равно поздно.
– Вспомните. Сегодня пусть мистер Джером придёт в себя с дороги, а завтра утром сразу начинайте. Боюсь, что буду лечиться дома. Вся надежда на вас…
– Ни о чём не беспокойтесь, сделаем в лучшем виде, – заявил Тухля. И поразился собственной отваге.
По парадной лестнице спустился мистер Джером в сопровождении поклонников. Жаринцова представила ему мистера «Тухофф-Ушшшечечекин», который будет переводить вместо неё и помогать во всём. На лице Джерома не дрогнул ни один мускул. Он героически попытался повторить варварское русское имя. Зато терьер прорычал нечто злобное на собачьем английском. Тухля сжалился над своим кумиром, сократив гордое имя до «Тухофф». И постарался наладить отношения с псом.
– Вероятно, зовут Монморанси? – вежливо спросил он.
– Иногда, – ответил мистер Джером.
Терьер тявкнул, предупреждая: налаживать отношения с этим толстяком он не намерен. Укусить – всегда готов.
– Господа… нас ждёт… обед… в ресторане Палкина… на Невском, – кое-как выговорила Жаринцова. Голос окончательно отказал ей.
– Разыщу пролётку, – вызвался Тухля, лихо нацепив котелок.
Бранд снял фуражку, расправил башлык на плечах и тщательно вытер нос. Ванзаров стянул с головы шапку. Постучал. Не как горничная, настойчиво.
– Войдите, – послышалось из-за двери. Голос сильный, уверенный.
Ванзаров вошёл первым. Чтобы поймать драгоценные мгновения.
В большом кресле сидела дама в чёрном платье. Старше сорока лет, вовсе не старуха, красива, как вино многолетней выдержки. Убранные волосы чуть тронула седина. Никаких украшений, кроме обручального кольца на левой руке. Мгновенный портрет отметил: жёсткая, властная, привыкла получать то, что хочет, умеет прятать волнение, под глазами синяки, что говорит о тревогах и бессонной ночи, держится скромно.
Она резко встала:
– В чём дело, господа?
Бранд оробел, что поручику не пристало, а помощнику пристава – тем более. Ванзаров представил себя и спутника, проглотившего язык.
– Требуется задать вопросы о вчерашнем происшествии, – закончил он.
– Ах, это. – Мадам Гостомыслова будто испытала облегчение. – Ну раз вы из сыскной…
Сев в кресло, она приняла величественную позу. Как генерал на совещании в штабе. Только погон не хватало. Сесть визитёрам не предложила.
– Необходимо опросить вашу дочь.
– Надежде Ивановне нездоровится.
Одна из дверей распахнулась, вошла девушка в тёмно-синем домашнем платье. В гостиной будто стало холоднее. Будто повеяло морозом. Будто пахнуло снежком. Лицо её, чистое, белое, казалось, вырезано изо льда. Мгновенный портрет запнулся и промямлил, что барышне не больше двадцати одного, воспитана, умна, не избалованна, не капризна.
– Мама? – спросила она, бросив взгляд на незнакомых мужчин и на одном из них задержавшись чуть дольше, чем позволено воспитанной барышне.
Щекотливая ситуация не смутила генеральшу.
– Это из полиции, Наденька. Выясняют вчерашнее происшествие.
Ванзаров выдержал взгляд светлых глаз, похожих на замёрзшие омуты. Бранд чихнул и стушевался окончательно.
– Спрашивайте, господа. – Барышня присела на диванчик рядом с матерью.
Ванзаров счёл нужным представиться ещё раз. И смущённого Бранда тоже представил. Что не произвело на Надежду Ивановну впечатления. Редкая барышня, не интересуется сыщиками. Не любит, что ли, криминальные романы…
– Когда приехали из Москвы?
– В четверг утром, – ответила мадам Гостомыслова вместо дочери.
– Какова цель визита?
– Цель визита! – возмущённо повторила она. – Захотели посетить столицу и приехали. Ни у кого дозволения не спрашивала и не стану.
– Часто бываете в Петербурге?
– Никогда прежде не была. Не люблю ваш каменный колодец. То ли дело Москва: простор и уют.
– Как Надежда Ивановна оказалась на катке? – Вопрос Ванзаров обратил генеральше, дочь без матери рта не раскроет, покорна воле родительницы.
– Перешла через улицу.
– Чтобы попасть на каток Юсупова сада, нужно иметь приглашение Общества любителей бега на коньках.
Мадам нахмурилась:
– У нас гостевые билеты.
– Их может вручить только член Общества. Прошу назвать, кто вам вручил.
Надежда Ивановна чуть повела головку к матери. Та тихонько погладила её ручку. Белую как снежок.
– Слышала, что полиции манеры незнакомы. Что ж, вы в своём праве. Билеты предоставил господин Куртиц.
– Иван Фёдорович?
– Нет, его отец.
– Вручил в четверг, в пятницу или в субботу утром?
– Лежали на столе в этом номере, – ответила мадам, а дочь чуть заметно кивнула.
– Давно знакомы с Фёдором Павловичем?
– Меньше двух недель, – вдруг ответила Надежда Ивановна. На лице матери скользнула тень досады.
– При каких обстоятельствах познакомились в Москве?
– Какое это имеет отношение к происшествию? – строго спросила мадам. И получила краткий ответ:
– Требует выяснения.
Взвесив на мысленных весах, она мягко погладила руку дочери.
– Фёдор Павлович с сыновьями посетил каток Зоологического сада, увидал мастерство Наденьки, пригласил на каток Общества. – Она взяла паузу. – А потом сделал приглашение, от которого нельзя отказаться.
– Ваша дочь знакома с Иваном Фёдоровичем? – спросил Ванзаров под сопение Бранда.
– Был представлен отцом.
– Иван Фёдорович посещал вас с визитом в Москве?
Мадам Гостомыслова позволила себе усмехнуться:
– Каким только дуракам не дано право посещать приличный дом в сезон смотрин.
Спрашивать, зачем Иван Фёдорович нанёс визит барышне на выданье, получил ли отказ, было неприлично и не нужно. Даже Бранд понял и подивился всесилию логики. Ванзаров собрался переходить к главному. Раздался робкий стук в дверь.
Гостомыслова разрешила войти.
Появилась горничная с массивным подносом, уставленным тарелками, блюдами и графином с морсом. Девушка старательно смотрела под ноги. Сделав несколько шажков, остановилась и подняла лицо:
– Куда прикажете…
Выскользнув из рук, поднос рухнул на пол, разразившись звоном битого стекла и грохотом серебряного блюда. Надежда Ивановна бровью не повела, мадам поморщилась:
– Как таких дур на службу берут! Где милейшая горничная, что до тебя прислуживала?
Сжав руки на фартучке, горничная стала умолять о прощении, обещала всё прибрать вот сейчас же и принести новое. Генеральша выгнала её. Перед Андреевым, заглянувшим на шум, снова захлопнулась дверь. На ковре осталась груда битой посуды вперемешку с едой. Как будто в столице так принято. Бранд даже сопеть перестал.
– Господа, у вас всё?
– Надежда Ивановна, прошу рассказать, что случилось, – обратил Ванзаров прямой вопрос.
Не выразив смущения, барышня ответила прямым взглядом:
– Я катала фигуры, Иван Фёдорович подъехал, предложил совместное катание.
– Какая дерзость, – проговорила генеральша. – А ты, Наденька, должна строже себя держать.
– Я согласилась сделать один круг в качестве любезности, – не оправдываясь, ответила дочь. – Он подал руку, мы поехали. Внезапно споткнулся, стал падать и упал окончательно. Мне пришлось звать на помощь, прибежали люди. Я вернулась в гостиницу.
– Иван Фёдорович выглядел болезненно?
– Нет, был весел и любезен. Счёл возможным кататься с сигарой во рту. Видимо, в Петербурге так принято.
– Иван Фёдорович закурил сигару?
– К счастью, нет. Не выношу сигарного дыма.
– Угощали его конфектами или монпансье?
– С какой стати?
– Мадам Гостомыслова, вы следили за дочерью из окна, – сказал Ванзаров, будто не сомневался. – Заметили ещё что-то?
Генеральша чуть не сказала, что думает о дерзости полиции.
– Не понимаю, почему столько суеты из-за несчастного случая, – возмутилась она. – Искренне жаль молодого человека, но при чём тут мы?
– Обстоятельства смерти господина Куртица требуют выяснения, – ответил Ванзаров.
На правах полиции он попросил, а точнее – приказал мадам с дочерью не выходить из номера и не покидать Петербург. Мадам Гостомыслова испепелила его взглядом. Но не слишком удачно. Он поклонился и вышел. Бранд отправился следом, старательно отдав официальный поклон и закрыв за собой дверь.
– Что скажете, Сергей Николаевич?
Поручик многозначительно хмыкнул, как человек, не знающий, что сказать.
– Вы оказались правы насчёт причин катания барышни с Куртицем и степени их знакомства.
– Пустяки. Что ещё?
– Суровая семейка. На убийц не похожи.
– Благородные люди не выглядят преступниками, но бывают ими. Что вас смущает, говорите прямо.
Бранду осталось позавидовать такой проницательности.
– Ничего существенного.
– Тем более говорите.
– Слушаюсь… Мадемуазель вижу впервые, а такое чувство, будто видел её раньше. Как это называется?
– Дежавю.
– Вот оно. Слово забыл. Говорю же, ерунда. Что теперь, Родион Георгиевич?
– Вернусь в третий номер, – ответил Ванзаров громко, заметив, как за углом прячется Андреев, и добавил: – Затем на каток.
Вероятно, Бранд ожидал чего-то более занимательного.
– На каток? – повторил он. – А что там делать?
– Прокатимся.
– Господа, прошу простить, сейчас это решительно невозможно.
Иволгин говорил почтительно, но фигура его выражала непоколебимый запрет: на лёд никто не допускается. Даже почтенные члены Общества. И точка. Выдать коньки отказался категорически.
Посторонним на льду делать было нечего. Лёд принадлежал конькобежцам, которые носились по линии пруда. Тренировочные забеги на скорость не отличались от состязаний. Только призы не давали и финишную ленточку не натягивали. Бегуны были в спортивной форме, то есть в тёплых трико, шерстяных свитерах грубой вязки, кожаных перчатках и тёплых вязаных шапочках, облегавших голову колпаком. На спины нашиты квадраты белёной ткани с крупными чёрными цифрами.
– Сколько продлится тренировка? – спросил Ванзаров, невольно следя за быстролетящими фигурами.
– Около двух часов.
– Хорошо бегут, ах, хорошо, – сказал Бранд. Он увлёкся, окончательно забыв, зачем они здесь.
– Лучшие спортсмены, – не без гордости ответил Иволгин. – За небольшим исключением.
В этот момент конькобежец под номером 33, который сильно отстал от основной группы, рухнул на пустом месте, будто срезанный камыш. Шлёпнулся боком, раскинув руки, его развернуло по инерции. Сев на льду, он возмущённо стукнул кулаком. Как ребёнок, которому не купили игрушку.
– Какая досада, – посочувствовал поручик.
Распорядитель хмыкнул довольно презрительно:
– С ним такое происходит регулярно. Господин Котов чудесный человек, но у него печальный недостаток.
– Считает себя спортсменом? – спросил Ванзаров, наблюдая, как упавший поднялся и коряво пытается пристроиться к трём бегунам, чтобы закончить дистанцию.
– Не просто спортсменом – чемпионом. Принимает участие и в забегах, и в фигурном катании. С неизменным результатом. Классический неудачник. Летом на лодочках катается, а зимой на льду себе развлечение нашёл, – Иволгин не скрывал иронии.
– Упрямства ему не занимать, – заступаясь за беднягу, заметил Бранд. Он всегда был на стороне униженных и оскорблённых. Хоть и полицейский.
Публика встретила конькобежцев на финише бурными криками. Одинокие личности стояли по берегу, основная толпа собралась на веранде павильона. Как по команде, болельщики повернулись к большой аспидной доске, на которой были написаны фамилии и цифры, плохо различимые издалека. Кое-кто получал от господина у доски купюры, остальные бросали скомканные бумажки на пол.
Среди разгорячённого мужского общества была заметна одинокая дама. Она не приняла участия в ставках, держалась у столика с закусками, пригубила рюмку ликёра. Не заметить ярко-красный полушубок с вышивкой, пушистый воротник и шапочку с ярким пером было так же трудно, как не заметить тропическую птичку в русских снегах. Взгляд её остановился на Ванзарове. И не отрывался дольше, чем позволено невинному женскому любопытству.
– Похоже на тотошник, – сказал Ванзаров.
– Именно так, – без тени смущения ответил Иволгин.
Почему в центре столицы устроены азартные игры на тотализаторе, запрещённые везде, кроме ипподрома, спрашивать не имело смысла. Приставу Кояловичу виднее, что у него на участке творится.
– Господа Протасов и Картозин присутствуют?
– Протасов ставки принимает, Картозин только что в забеге участвовал, номер 15, наш чемпион-победитель. Если возможно, сейчас их не трогайте. – Распорядитель проявил заботу. – Вспомнил одну странность, господин Ванзаров.
– Не скрывайте, господин Иволгин.
– Вчера, когда Иван катался, я, признаться, вышел посмотреть на новенькую, мне показалось… Показалось… Как бы это сказать…
– Говорите как есть.
– Мне показалось, что все, кто был на льду, будто ждали, что с Иваном что-то случится. Следили, как он катается. Нет, зря сказал, пустое… Выдумка… Показалось…
– Благодарю вас, – ответил Ванзаров. – Иногда кажется то, что происходит. Знаете всех посетителей катка?
Распорядитель согласился с достоинством джентльмена: его обязанность знать всех. Подняв веточку, Ванзаров нарисовал на снегу вензель: буква «М», перечёркнутая «I» десятичной.
– У кого такие инициалы?
Иволгин оглянулся, будто опасаясь, и затёр снег ботинком:
– Таких нет.
Даже Бранд заметил, как странно повёл себя до сих пор уверенный господин.
– Утром на льду был написан этот вензель, – продолжил Ванзаров.
– Не могу знать! – вскрикнул Иволгин и овладел собой. – Пришёл, когда уже залили лёд. Господа, прошу простить, я всего лишь распорядитель катка.
Обычно Ванзаров вытаскивал из человека то, что тот отчаянно скрывал. Не применяя силы или борцовских приёмов. Но к ним быстро приближался господин, одетый в пальто светлого драпа с куньим воротником. Мгновенный портрет отметил цветущий вид, что для мужчины около пятидесяти добродетель, хорошо стриженные бакенбарды без усов и бородки, начальственную строгость в лице.
– Что это значит? – сурово вопросил он и бросил через плечо: – Здравствуйте, господин Бранд.
– Здравия желаю, – отрапортовал поручик, склонился к плечу Ванзарова и прошептал: – Господин Срезовский Михаил Ионович, председатель Общества. Фактически владелец катка.
– Почему являетесь, когда на катке публика? Пугаете нашего распорядителя. Вы кто такой?
Вопрос был брошен в лицо чиновнику сыска. Ванзаров ответил.
– Знаю, что из сыскной, – не сбавлял напор Срезовский. – Кто вам дал право здесь находиться? Что вынюхиваете? Что тут забыли?
Бранд издал звук, будто слова ползут из горла и не могут вылезти.
– Проводится розыск по убийству, – ответил Ванзаров.
Срезовский небрежно махнул рукой:
– Что за чушь? Кто убит?
– Иван Фёдорович Куртиц. Его отец настоятельно просил найти убийцу. У вас имеются возражения?
– Но какое ещё… – начал Срезовский, и тут смысл сказанного наконец проник сквозь стену самоуверенности.
Председатель Общества снял котелок, провёл рукой по лбу, будто у него жар. Лицо его поблекло и осунулось.
– Боже мой, – проговорил он. – Но ведь это ужасно… Ивана Фёдоровича убили… Какой ужас… В такой момент… Завтра у нас торжественное открытие состязания на звание чемпиона России по фигурному катанию… А тут будет рыскать полиция… Господин Бранд, как же так?
Бранд мог бы пояснить, если бы ему дали слово.
– Полиция рыскать не будет, – ответил Ванзаров. – Расследование конфиденциальное. Прошу хранить молчание. Никому не сообщать, что случилось. Вам ясно, господин Срезовский?
– Куда уж яснее. – Он нахлобучил котелок. – Подумать нельзя: Ивана Фёдоровича убили… Добрейший юноша, а какой талант конькобежца… Ждали, что возьмёт не меньше второго приза на состязаниях… Ошибки быть не может?
Ванзаров промолчал. Срезовский кивнул распорядителю и отправился к павильону.
– Сколько у вас садовых работников? – спросил Ванзаров.
– Пятеро, – ответил Иволгин. – Только сейчас их нет, отпущены до вечера.
– Кто есть из обслуги?
– Егорыч, старший садовник.
Ванзаров попросил проводить. Иволгин повёл по дорожке, которая огибала пруд, к каменному домику под скошенной крышей. Летом здесь размещался учебный класс Общества спасения на водах. Зимой, когда спасать на льду скучно, домик приютил старшего садовника.
Егорыч, в валенках и холщовом фартуке, рубил дровишки. Господам поклонился, сняв шапку, но топорик не выпустил.
– Этот предмет вам знаком?
Бранд увидел, что в руке Ванзарова появилась толстая сигара. Вот для чего заходил в номер, а поручика в коридоре оставил.
– Это оно, конечно, – ответил Егорыч. – Сигарка.
– Утром лёд чистили?
– И мели, и поливали как положено, вот господин Иволгин подтвердит, у нас порядок.
– Сигару находили?
– Не было такого. – Егорыч спрятал топорик за спину. – Робяты бы похвастались.
– Утром ваши работники будут убирать сад, пусть ищут такую сигару. Как найдут – голыми руками не касаться. Только в варежках. Это ясно?
Егорыч основательно закивал.
– Искать в снегу по берегам пруда или островков. Повторяю: нашли – лопатой поддели, в коробку любую или банку положили. Не лопатой – тогда варежками, – повторил Ванзаров. – Как нашли, нести городовому. Сергей Николаевич, предупредите, чтобы городовой доставил в участок. И чтоб сам не прикасался.
– Будет исполнено, – ответил Бранд, не понимая, в чём участвует.
Прикинув, сколько осталось денег до жалованья с учётом аппетита домашнего нахлебника, Ванзаров объявил:
– Нашедшему – рубль серебром.
Такую награду Егорыч точно не упустит.
На льду начался новый забег. Ванзаров направился к выходу:
– Слышите?
Иволгин слышал шум ветра и свист полозьев.
– Собака лает.
– Ах, это… Наша собачка Кузя, добрая, умная дворняжка. Егорыч её кормит, она сад сторожит по ночам.
– Давно лает?
– У меня хватает обязанностей, – ответил распорядитель с достоинством. – Господа, вынужден извиниться, меня ждёт господин Срезовский.
Он поклонился и быстрым шагом отправился к павильону.
Ванзаров придержал поручика, который излишне торопился:
– Сергей Николаевич, вам поручение.
Бранд вытянулся, хоть ему ужасно хотелось узнать, зачем искать какую-то сигару:
– Приказывайте…
– Проследить, куда отправится мадам Гостомыслова с дочерью.
– Вы же запретили им выходить? – удивился Бранд и понял, что иногда лучше молчать. Умным покажешься.
– Прикажи женщине – она сделает наоборот. Если выйдут с чемоданами и сядут в пролётку, задерживайте с городовым – как положено.
– Слушаюсь, – отчеканил Бранд и добавил искренно: – Не сомневайтесь, Родион Георгиевич, не подведу.
Ванзаров легонько похлопал его по плечу:
– Не стойте, где вас можно заметить из окна гостиницы. Постараюсь скоро вернуться.
Пора. Ванзаров нажал кнопку электрического звонка. Модная игрушка, указывает на состоятельность хозяина. Дескать, электричества не жалко: лампочки палим, в звонок трещим. В таком доме иначе быть не может. Пятиэтажная махина с мраморной лестницей, укрытой ковровой дорожкой, чисто выметенной, парадная с тёплым тамбуром и швейцаром, чистота и блеск. Квартира господина Куртица занимала половину самого почётного второго этажа.
За дубовой дверью замок был еле слышен. Ванзаров взялся за меховой козырёк шапки, чтобы снять головной убор, как только откроют. Хорошие манеры сыскной полиции не чужды. Когда нужно для дела.
Щёлкнул замок, створка плавно открылась. Ванзаров забыл про шапку.
В дверях стояла барышня, по виду не горничная, не кухарка, не прислуга. Скорее учительница или бонна для детей. Простое серое платье с воротничком до подбородка. Волосы туго приглажены. На вид – лет двадцать. Довольно привлекательна, напускная строгость не портила её. Визитёра окинула быстрым движением светлых глаз от ботинок до шапки, смотрела не смущаясь и не кокетничая.
Ванзаров снял шапку. На кратчайший миг он потерялся. Странное, неуловимое видение. Показалось, будто эту девушку встречал прежде. Не в конкретном месте или происшествии, а вообще: встречал прежде. При этом он был твёрдо уверен, что никогда её не видел. Мгновенный портрет бормотал что-то невнятное. Логика помалкивала. Ванзаров позволил улыбнуться усами. Чудо-оружие сражало барышень наповал. Когда надо было сразить для дела. А не для всяких глупостей.
Эта барышня осталась несражённой.
– Полагаю, вы господин Ванзаров? – спросила она как равная и продолжила, не дожидаясь ответа: – Фёдор Павлович просил передать вам, чтобы зашли в магазин на Гороховой. Он ждёт вас там.
И назвала номер дома. После чего дверь неспешно закрылась.
Ванзаров не верил в дежавю и никогда не знал этого странного чувства, о котором говорили дамы, неудачно выбравшие мужа, и поручик Бранд. Принять на веру, что встречался с человеком в прошлой жизни? Что может быть наивнее. Душа старого знакомого в новом теле? Логика такое отвергает. Встречались на пыльных дорожках иных миров? Случайная игра воображения, да и только. Сомнение скрылось, но не исчезло. Затаилось в глухих дебрях разума. Или что там скрывается в области души, наличие которой современная наука отвергает.
Экономя на извозчике медяки, которые проест Тухля, Ванзаров добрался до Гороховой пешкой. Витрины магазина «Куртиц и сыновья» соблазняли здоровьем и прочими развлечениями. Внутри магазина соблазн стал безграничен. Огромный выбор коньков, шеренга лыж для бега по снегу, гантели, эспандеры, гири, гимнастические кольца и турники для гимнастики. На них Ванзаров засмотрелся. Мечту иметь дома турник душили размеры его квартиры. Домовладелец не разрешит ввинчивать в стены и пол мощные винты, держащие стойки и перекладины.
В магазине пахло патентованной мазью для лыж, кожей и ещё чем-то особенно спортивным вроде пота. Пронзительный звук испытывал терпение и крепость ушей.
Приказчик не слишком спортивного вида, одолевая шум, прокричал: «Что угодно-с?» Ванзарову было угодно, чтобы хозяин магазина обратил на него внимание. Хозяин был слишком занят: следил, как другой приказчик в защитных очках катал на каретке лезвие конька по абразивному диску, рассыпая искры. Станок, наверняка английский, визжал драконом, которому натуралисты рубят крылья, чтобы не мешал развитию эволюции.
– Господин Куртиц!
Мощный окрик пронзил иностранный шум. Куртиц оглянулся, указал пройти за прилавок. Похлопал приказчика, дескать, продолжай до бритвенной остроты, и прошёл в глубины магазина.
Контора находилась за стеной торгового зала. Здесь визг станка казался обёрнутым ватой. За крохотным столиком молодой человек перекидывал костяшки счёт и записывал в ведомость. Он поднял голову.
– Это тоже мой сын… Митя, – сказал Куртиц, усаживаясь за свой стол.
Ванзаров обменялся кивками с юным Куртицем. И в нем была заметна порода. Порода фамильная, сильная, от крепостного прадеда, который ловкостью и упорством получил вольную, начал своё дело, передал сыну, а тот своему, не растратив, накопив состояние. Фёдор Павлович уже ничем не походил на своих крестьянских предков, выглядел лощёным столичным барином. Только порода никуда не делась. Порода передалась Мите, но пока не раскрылась во всей полноте. Юноше от силы двадцать. Скоро станет копией папаши. Трудно не заметить, что Митя слишком похож на брата.
– Видели мой станок? – спросил Куртиц, напрашиваясь на комплимент. – Замечательный. Американский. Чисто зверь. В столице такого ни у кого нет. Затачивает подрез идеально. Денег отдал уйму. Теперь все ко мне прибегут.
Фёдор Павлович сиял. Незаметно, что вчера потерял сына. Ванзарову жестом было указано сесть.
– Ну что там у вас?
Ванзаров предпочёл стоять. Возможно, из-за тесноты.
– Господин Куртиц, как узнали о смерти сына?
– Он прибежал с выпученными глазами. – Фёдор Павлович указал на сына.
Митя оставил счёты и гроссбух.
– Вы как узнали?
– Я зашёл на каток по делам. – Митя скривился, как от зубной боли, и забарабанил кулаком в стену. Американский визг затих. Тишина разлилась пуховым облачком. – Прошу прощения. Только захожу на каток, ко мне подбегает распорядитель Иволгин. Лицо перекошено, кричит: «Ваш брат умер!» Я спрашиваю: «Какой брат?» А он говорит: «Иван Фёдорович!», я говорю: «Что за чушь?» Он: «Сами взгляните». Ведёт к толпе на льду, я коньки не надел, господа расступаются. Вижу, Иван лежит. Сразу понял, что умер.
– По каким признакам определили смерть?
– У Ивана глаза неподвижные, лежит на холоде неподвижно, не дышит.
Толковый юноша: говорит чётко, складно, рассудительно.
– Почему не сразу поверили, что умер ваш брат?
Митя глянул на отца.
– Говори уж, чего скрывать.
– Слушаюсь, отец. – Митя тронул галстук-регат [32]. Подобный сейчас мучил шею Ванзарова. – В начале года мы поехали в Москву. Отец дал Ивану поручение оставаться. Он не имел права приехать в Петербург. Это самовольство.
Фёдор Павлович одобрительно качнул головой.
– Не мог пропустить завтрашние состязания? – спросил Ванзаров.
– Не знаю, что ему на ум пришло.
– Откуда у Ивана Фёдоровича костюм для состязаний в фигурной езде по льду?
– Был заказан у портного. К состязаниям.
– Ботинки с коньками тоже взял у портного?
Фёдор Павлович выразил на лице презрение к безграничной тупости полиции.
– Лучшим фигуристам дозволено хранить коньки на складе катка, – сказал он с явным неудовольствием.
– Вы разрешали Ивану пользоваться вашей комнатой для переодевания?
– Сын, как откажешь. Какое отношение ваши вопросы имеют к смерти Ваньки? Что толком узнали?
Ванзаров позволил затянуть паузу.
– Вашего сына убили, – сказал он, когда терпение готово было лопнуть.
Куртиц смахнул невидимую пылинку с лацкана пиджака:
– Вот оно как оказалось.
– Почему просили пристава записать в протокол естественную смерть?
Судя по робкому взгляду, Митя об этом не знал. Фёдор Павлович закинул ногу на ногу.
– Не хотел, чтобы полиция испортила открытие состязаний. Сына всё равно не вернуть. А потом думаю: какого лешего пристав так легко согласился? Обрадовался, гадёныш. Не бывать этому. Зря, что ли, прохвоста кормим! – Он крепко стукнул кулаком по колену. – Значит, убили Ваньку. И как же?
– Отравление, – ответил Ванзаров. – Кому была выгодна смерть вашего сына?
Куртиц покрутил головой, будто обозревая тесную контору, заставленную кипами перевязанных бумаг.
– Намекаете на наследство? Вот вам без подробностей: каждый из сыновей знал, что продолжит семейное дело во главе с Иваном. Только все вместе или ничего не получат, – сказал он тихо. – Его все любили. Любимчик катка. Некому желать смерти Ваньке. Какого лешего его принесло в Петербург!
– Кто из его друзей может подписать записку вензелем «М» с «I» десятичной?
Отец с сыном обменялись немыми вопросами.
– Не припомню таких.
Митя подтвердил: среди их круга знакомых с такими инициалами никого нет.
Повисла тишина. Было слышно, как скрипнула входная дверь под трель колокольчика, как приказчик приветствует покупателя. Вдалеке засвистел городовой. Телега прогромыхала мимо магазина. Невнятный разговор приказчика. Звякнуло стекло прилавка.
Молчание прервал Ванзаров:
– Иван Фёдорович курил сигары?
Куртиц фыркнул:
– Эх вы, сыщик, простых вещей не знаете: фигуристам, участвующим в состязаниях, нельзя курить, лёгкие должны быть крепкими. Какие сигары.
– А вы, господин Куртиц?
– Что я?
– Предпочитаете папиросы?
Фёдор Павлович отчего-то смутился.
– Что скажут покупатели, если владелец фирмы спортивных товаров дымить будет, – сказал он. – Однако вкус сигарного табака почитаю.
– Сигару не раскуриваете?
В проницательность сыска Куртиц не поверил.
– Наболтали уже, – сказал он, выразив презрение к сплетникам. – Извольте, позволяю себе подобную слабость, когда один катаюсь по льду. Мороз и табак – приятное сочетание, знаете ли, особенно когда у табака сладковатый вкус. При чём тут сигары?
Вопрос Ванзаров спустил мимо ушей:
– Перед смертью ваш сын катался с барышней. Знаете, кто она?
Куртиц пожал плечами:
– К нему девицы так и липнут. Кто-то из общества. Какая разница.
– Вам знакома фамилия Гостомыслова?
Задумавшись, Фёдор Павлович сморщил бровь, глянул на Митю. Тот беззвучно подтвердил. Телепатическая связь между отцом и сыном.
– Ах да… Это же та самая московская генеральша, дочь у неё чудесно катается.
– Пригласили её на каток Общества?
– Приглашал. Да только получил решительный отказ.
– У Ивана Фёдоровича было при себе портмоне?
Раздражение выдалось игрой желваками.
– Скажи ему, – бросил Куртиц сыну.
– Батюшка подарил Ивану чудесное портмоне английской кожи с его вензелем, – ответил Митя так, будто не завидовал. – Иван им очень дорожил.
– Записной книжкой он пользовался?
Митя принялся разглядывать бумаги:
– В комплекте с портмоне.
– Вы по делу что разузнали? – не выдержал Фёдор Павлович.
Ванзаров позволил себе испытать терпение хозяина магазина до предела.
– Ваш сын приехал из Москвы утром в субботу, поселился в номере гостиницы Андреева, – сказал он, следя за движением лица Фёдора Павловича. – Приехал налегке, без вещей. Забрал костюм для состязания. Имел встречу с неустановленным лицом, от которого получил записку и сжёг её. После полудня пришёл на каток, переоделся в вашей комнате, упаковочную бумагу от нового костюма скомкал, бросил в угол, вышел на лёд и погиб.
Куртиц выслушал без эмоций.
– Отравил Ивана кто? – спросил он.
– У вас есть третий сын? – вопросом ответил Ванзаров.
– Ну есть… Кто вам сказал?
– Вы, господин Куртиц.
Фёдор Павлович выразил недовольство:
– Ещё в своём уме, ничего вам не говорил. Что за шутки?
– Вы сказали: «Каждый из сыновей». Если Дмитрий Фёдорович был один, вы бы сказали «оба сына». Значит, есть третий.
Куртиц глянул на чиновника сыска с уважением:
– Ишь какой прыткий. Алёшка тут ни при чём…
Митя молчал слишком старательно. Будто боялся проговориться.
– Где Алексей Фёдорович?
– Вот напасть. – Фёдор Павлович издал звук скользящего конька. – Он в Москве в Знаменском монастыре. Подался в трудники, чтобы потом в монахи. За что мне всё это? Сын погиб, другой от мира ушёл. Продам всё и уеду в Монте-Карло коротать деньки.
Митя молчал, стиснув губы ниточкой. Ванзаров подумал, что на юге Франции коньки не нужны. В казино с ними не пустят. Он нацепил на затылок шапку.
– Господин Куртиц, прошу проехать со мной.
– Ещё чего? Некогда мне.
– Это необходимо, – твёрдо сказал Ванзаров и добавил: – Мне открыла девушка…
– Моя дочь Настасья, – перебил Фёдор Павлович. – Служит у меня. Вроде секретаря. Толковая, моя кровь.
– Ваша горничная взяла расчёт после Рождественских праздников?
– Ещё чего. – Куртиц встал, потягиваясь. – Ушла в пятницу под вечер и загуляла. В доме бардак, приходится в ресторане Палкина всякой дрянью питаться. Куда прикажете, господин сыщик?
– В Юсупов сад.
– Надо же. Ну поехали. Митя, сбегай за извозчиком.
Пролётка остановилась у подъезда гостиницы. На той стороне улицы помощник пристава выделывал руками фигуры, будто перекидывал горы снега за спину. Не заметить его было так же трудно, как циркового клоуна. Городовой, стоящий на углу Большой Садовой и Екатерингофского проспекта, вежливо не замечал аттракцион начальства.
– Ишь ты, как Бранд старается, мельницу изображает. Наверняка напился. И в таком виде явиться на люди, – сказал Фёдор Павлович, демонстрируя обычное презрение к полиции благородного человека.
– Несёт службу со всем старанием, – ответил Ванзаров, обходя пролётку сзади. Он понял, что означают энергичные знаки. – Нам в сад.
– Вы же сказали: у Андреева?
– Извозчику здесь встать удобнее.
Куртиц неодобрительно покачал головой: если полиция об извозчиках заботится, куда мы скатимся! Так и до революции недалеко. Ужасный век, ужасные нравы…
Он перешёл улицу, не замечая проносившиеся сани. Швейцар открыл калитку, с поклоном держась за козырёк фуражки. Куртиц прошёл мимо, похлопал по согбенной спине, как покупатель хлопает добрую лошадь. Ванзаров дал знак Бранду не соваться. Скрывая досаду, поручик козырнул и остался топтать уличный снег.