Для голландского шага вперёд наружу надо стать на продольной оси вполоборота так, чтобы правая сторона тела была выдвинута несколько вперёд, а правая нога, с которой начинается фигура, была бы направлена по предполагаемой линии фигуры, в то время как левая помещается за нею пятками вместе так, чтобы коньки стояли друг к другу под углом несколько менее 90 градусов.
…И лезвия наточены. Сверкает сталь. Блестит клинок полированный. Носок упёрся остриём. Вот сейчас возьмутся, пойдут крошить, кромсать, резать.
Замерли, изготовились.
Ну же! Сигнал! Давай, давай! Жги! Ох, и хорошо пошли…
Мокий Парфёныч зажмурился от слепящего солнца, приложив ладонь козырьком.
– Знатно бегут, красавцы, – сказал он, будто душа его летела с ними.
Куда бегать в такой шубе, другой хлипкий человек с места не сдвинется. Соболя необъятные, для богатырских плеч. Какие Мокию Парфёнычу от родителя достались. Всего у него в избытке: сила, здравие, капитал. Недостаёт радости. У себя, в Саратове, что угодно к его желаниям. Скучно, надоело. Задумал получить свежие удовольствия, какие водятся исключительно в Петербурге. За чем и приехал. Летом будет некогда: навигация.
– Лучшие конькобежцы столицы, – ответила дама, что висла у него на сгибе локтя. Отметим: выглядела дама как душистый хмель, чтобы всякий мохнатый шмель позавидовал господину в шубе. – Каток Юсупова сада лучший в столице.
– Верно, верно: ухожено, ладно, красиво. Хозяйский глаз сразу виден. Кто владелец?
– Каток принадлежит Обществу любителей бега на коньках. Общество тщательно следит за порядком. Просто так сюда не попасть. Здесь только избранная публика.
– Вот, значит, как повезло мне с вами, мадам Адель, познакомиться.
В накрашенных губках мелькнула улыбка:
– Вы гость. Гостям нельзя отказать. Состязания скоро завершатся, тогда сможем покататься вдвоём. Вы любите кататься на льду?
Интонация была с намёком, чтоб сердце тронуло сладкое обещание.
– Куда уж мне, на коньки с детства не вставал, – ответил Мокий Парфёныч. – После таких орлов на льду стыдно медведем разъезжать. Ах, славно бегут…
Пятёрка конькобежцев с цифрами на спинах огибала линию пруда. Пронеслись мимо Мокия Парфёныча, обдав снежной пылью, заложили новый круг.
Дама захотела перебраться с пригорка туда, где удобнее следить за состязанием. По снежной тропинке они прошли к большому павильону с просторной верандой, с которой на лёд спускались пологие ступеньки. На веранде был накрыт стол с самоваром и закусками. Угощения стыли нетронутыми. Внимание зрителей было приковано к забегу. Господа кричали, махали руками и всячески подбадривали конькобежцев. Мокий Парфёныч удержал норов, не полез вперёд, расталкивая толпу, остался, где стоял. Рост позволял следить поверх голов за тем, что происходило на льду. А ещё приметил аспидную [1] доску, на которой мелом написаны фамилии конькобежцев с цифрами и дробями.
– Это что же означает? – спросил он тихо спутницу, указывая на доску. Хотя под крики болельщиков можно было говорить в голос.
– Представлю вас господину, который в этом разбирается.
Дама отошла к толпе, вывела молодого человека в пальто английской шерсти, но без шапки, подвела к гостю и представила господина Паратова, судовладельца из Саратова. Молодой человек назвался Иваном Фёдоровичем. Мужчины обменялись рукопожатием. Иван Фёдорович выразил удовольствие приятному знакомству, обещал удовлетворить интерес по завершении забега.
Бегуны вывернули к финишу. Двое господ растянули красную ленточку. Конькобежец с номером 22 сорвал ленточку грудью и поехал с ней, победно вскинув руки. Болельщики проводили его криками разочарования. Лишь один предъявил бумажку, получив за неё мелкую купюру. Неудачники бросили бумажные комки на пол веранды.
– Господа, завершающий забег состязаний на приз общества! Дистанция три тысячи метров, – объявил Иван Фёдорович.
С аспидной доски он стёр фамилии и быстрым мелком вписал пять новых. Рядом с каждой поставил дроби. Выстроилась очередь. Болельщик называл номер конькобежца, Иван Фёдорович делал пометку, выдавал жёлтый квиток и получал купюры, в основном десятки. Наконец с очередью было покончено, Иван Фёдорович освободился для саратовского гостя.
– Полагаю, вы уже поняли, в чём тут дело, – сказал он.
Мокий Парфёныч обладал умом быстрым, как его пароходы-ласточки. До чего в столице додумались: ставки на спортсменов делать. Как на лошадей. Нельзя сказать, что Мокий Парфёныч жить не мог без рысистых бегов. Так, иногда заглядывал на ипподром. Ставил на лошадь, которую ему советовали знающие люди. Но ведь тут другое: ставить на конькобежцев. Ново, занятно, манит.
– Ловко, ловко: тотошник [2] на льду придумали, – с уважением сказал он.
– Совершенно верно, господин Паратов. Только не придумали. Взяли пример с Англии: там ставки принимают на любое спортивное состязание. Приятное развлечение и польза: все средства идут на развитие конькобежного спорта. Принимаем ставки на бег на скорость, но возможно, вскоре расширим на состязания по фигурному катанию на льду.
– Славно, славно устроили.
– Желаете сделать ставку?
– А позволительно?
– Отчего же нет. Вы наш гость.
– Тогда не откажусь. Какие правила?
– Можете поставить на победителя, можете на пару первых, у нас говорят «дуплет», или на тройку, мы называем «тройная», или на весь порядок финиша, флеш-рояль, так сказать. Как пожелаете.
Перед верандой разминалась пятёрка забега. Мокий Парфёныч пригляделся. На кого бы поставить? Успеха в жизни он добился не одной лишь волей: у него было развито звериное чутьё. Чутьё никогда не подводило, выручало и даже спасало. Конькобежцы схожи ростом, комплекцией, одеждой. Трудно выбрать на глазок.
– На номер тринадцать желаю поставить, – сказал он твёрдо.
«13» для него было счастливое число. Конькобежец глянулся: вроде самый обычный, а что-то есть особенное.
Иван Фёдорович согласно кивнул:
– Сколько желаете поставить?
– Как у вас принято?
– Обычно до пятидесяти рублей. Редко когда сто. Однако ограничений нет, выплатим любой выигрыш.
Глазки дамы дразнили: ну что, судовладелец волжский, покажи себя.
И Мокий Парфёныч показал: вытащил из портмоне четыре «петровки» [3]. Эти купюры мало кто видел живьём, не то что держал в руках. В лавках и магазинах они бесполезны: никто сдачу не даст. «Петровки» шли в банках при крупных сделках.
– Ставлю две тысячи.
Болельщики притихли, глядя на незнакомца в собольей шубе. Написав на билетике сумму и ставку, господин Куртиц принял деньги.
– Тринадцатый номер, ставка на победителя один к трём, – доложил он официально, будто заключал контракт, поклонился и отошёл.
– Можете выиграть шесть тысяч рублей, – сказала дама с чувством, которое приласкало сердце Мокия Парфёныча. Как всякого мужчины, которым восхищается хорошенькая женщина.
– Поглядим ещё, – ответил он, довольный собой.
Конькобежцы встали на старт, пригнувшись. Судья с белой повязкой на рукаве поднял трёхцветный флажок, предупредил: «Товсь!», взял паузу и, махнув флажком, крикнул: «Старт!»
Пятёрка побежала.
Мокий Парфёныч ощутил приятное покалывание азарта.
Конькобежец номер тринадцать выглядел проворным. Постепенно обогнал соперников и вырвался вперёд. Спортсмены зашли в последний поворот, и тут вдруг… Мокий Парфёныч не верил глазам своим: тринадцатый рухнул и полетел кубарем, приложившись лицом о лёд. Четвёрка соперников скользнула мимо.
Как же так? С чего упал? Вот уж странность. Что тут поделать? Не устраивать же скандал. Мокий Парфёныч бросил обиду скомканным билетиком на пол.
Финишную ленточку сорвал номер пятнадцатый.
– Состязание выиграл господин Картозин! – объявил Иван Фёдорович. – От имени общества благодарю спортсменов и зрителей. Награждение призами состоится через полчаса.
Победитель принимал поздравления. Особо радовались те, чьи ставки выиграли.
К веранде подъехал тринадцатый. Он размазывал по подбородку кровь, густо тёкшую из разбитого носа. Жалости Мокий Парфёныч не испытывал. Досада ела его поедом: не привык он проигрывать. Немыслимое дело, чтобы Паратов остался в проигрыше. Нет уж… И не посмотрит, что тут столица.
Дама скользнула ручкой под локоток:
– Не переживайте, всякое бывает…
– Не приучен переживать о пустяках.
– Какой вы сильный мужчина!
Отстранив даму, Мокий Парфёныч отозвал Ивана Фёдоровича от разгорячённых болельщиков.
– Это как же понимать? – спросил он, глядя с высоты своего роста, отчего многие приходили в робость. Только не этот молодой человек.
– Прошу прощения, в чём дело?
Мокий Парфёныч не дал воли бешенству, всё-таки столица, мало ли что:
– Как понимать, что тринадцатый упал на ровном месте?
Иван Фёдорович пожал плечами:
– Сожалею, это обычное дело. Лёд скользкий, у коньков подрез [4] узкий, конькобежцы в азарте борьбы теряют равновесие. Даже самые опытные могут поскользнуться. Спорт не бывает без риска…
Взгляд молодого человека казался невозмутимым. Мокий Парфёныч не нашёл чем возразить.
– Когда другие забеги начнутся?
– В этом сезоне состязания окончены. Уже весна, тепло, каток закрывается. Приезжайте в новом сезоне. Считайте моим личным приглашением. Рад знакомству…
Иван Фёдорович небрежно поклонился и поспешил к приятелям, которые плотно обступили столик с закусками. После спортивных страстей на солнечном морозце шампанское под икорку – истинное наслаждение.
О наслаждениях Мокий Парфёныч больше не думал, оттолкнул даму, которая предлагала согреться кофе в гостинице через дорогу. Он пошёл искать бегуна, на котором потерял две тысячи. Прочие спортсмены смешались с болельщиками, пили чай и поглощали бутерброды. Тринадцатого не было.
Не зря саратовский градоначальник побаивался Мокия Парфёныча. Было в его натуре нечто волчье. Заметив на дощатом полу капельки крови, пошёл по ним, как по следу подранка. Следы привели в комнату для переодевания в левом крыле павильона. На лавке сидел бегун, не сняв коньки и свитер с номером 13. Кровь стёрта, в ноздри воткнуты ватные затычки. На господина, заслонившего дверной проём шубой, он бросил недобрый взгляд:
– Что вам нужно?
Такое обращение Мокий Парфёныч не спустил бы и в Париже, но человек в расстроенных чувствах. Он уселся на лавку напротив. Было тесно, колени их соприкасались.
– Мокий Паратов, – сказал он, протягивая лапищу. – Кто таков, как величать?
Юноша назвался. Рука его потонула в ладони судовладельца, но рукопожатие выдержал. Чем заслужил уважение. Мокий Парфёныч спросил, что приключилось на льду. Обиды на него не держит, хочет знать правду. Отвечать просил без утайки, как на духу. Даже дверь прикрыл от посторонних.
Что рассказал конькобежец, осталось между ними.
Не о чем горевать. Сезон окончен.
Начало сезона случилось как никогда поздно. Весь декабрь в Петербурге стояла кислая зима, без морозов, в слякоти и простудах. Не то что на лёд не выйти, пруд толком не замёрз. Лишь в последней декаде декабря ударили морозы, повалили снегопады и началась настоящая русская зима. Общество любителей бега на коньках официально открыло сезон девяносто восьмого – девяносто девятого годов только 27-го числа.
Члены и гости Общества так соскучились по катаниям, что, кажется, в полном составе вышли на лёд Юсупова сада. Три дня на катке было не протолкнуться. Сегодня последних любителей коньков выпроводили в четверть одиннадцатого вечера, да и то еле-еле вытолкали. Дамы и господа желали кататься под гирляндами электрических лампочек, протянутых над замёрзшим прудом.
К полуночи каток погрузился в дремоту. Электричество выключено, спущены флаги на каменных опорах ворот, тихо падают хлопья снега, скользя по чёрным стволам спящих деревьев. Тихо на Большой Садовой улице, от которой сад и каток отгородились кованой решёткой. Конка не ходит, прохожих не видно, редко проедут сани или пролётка. Городового на углу улиц и то не видать. Спит столица. Отдыхает после рождественских гуляний.
Одинокая фигура жалась к решётке сада. Судя по пальто с поднятым воротником и меховой шапке, фигура принадлежала мужчине. Да и то сказать: какая барышня или дама рискнёт в такой час нос высунуть? Точнее, носик. Неизвестный господин не слишком решительно подобрался к закрытым воротам сада, огляделся на пустую улицу и легонько толкнул калитку. Кованая створка беззвучно поддалась, открыв узкую щель. Господин нагнулся, хотя высота проёма не требовала, пролез внутрь, захлопнул за собой калитку.
Темнел ледяной пруд со снежными берегами, двумя островками и деревьями. Ночью все казалось другим, непохожим, странным. Как будто знаменитый сад в центре Петербурга обернулся заколдованным лесом, за каждым кустом которого прячется нечисть – леший да кикиморы. Господин тряхнул головой, сбрасывая детские страшилки. Страхи цеплялись когтями. Он робел и, кажется, подумывал сбежать. Вдалеке мигнул крохотный огонёчек на правом островке пруда.
Собрав ошмётки храбрости, господин пошёл по снежной тропинке. И вскоре оказался напротив островка. Огонёк светил внутри небольшого куба чистого льда. Куб стоял на снежном сугробе, похожем на правильный брусок. Господину пришлось спуститься по снежному скату берега, ступить на лёд и проскользить до островка. Свет ледяного куба освещал пятно снега, на котором выделялась чёрная полоса. Господин знал, что делать. Взяв шёлковую повязку, туго завязал себе глаза.
– Кто ты?
Голос явился откуда-то позади. Захотелось обернуться. Он знал, что этого нельзя делать. Разобрать, чей это голос, не мог. Показалось, что говорит не человек, а какая-то неведомая сила: может, снег, а может, лёд или мороз. Звук глухой, жестяной, не этого мира. По спине побежали мурашки. Он приказал себе не трусить. Сорвавшимся голосом ответил, как следовало:
– Ищущий.
– Чего ты ищешь?
– Силу.
– Зачем тебе сила?
– Чтобы служить справедливости, – произнёс он заученный текст. Хотя желал нечто совсем иное, и оно было его маленькой тайной.
– На что ты готов ради справедливости?
– Я готов на всё.
– Ты готов подчиняться?
– Исполню любой приказ.
– Ты готов отказаться от своей воли?
– Моя воля принадлежит братству.
– Ты готов отказаться от своих желаний?
– Моё желание – стать частью братства.
– На что ты готов ради братства?
– На всё, что будет приказано.
– Если ты раскроешь тайны братства?
– Я готов умереть.
– Если изменишь долгу братства?
– Я готов умереть.
– Если назовёшь священное имя братства?
– Умру, но не назову.
– Ты принимаешь покорность?
– Я принимаю! – ответил господин со всей искренностью.
Церемония казалась немного старомодной, в духе масонов. Он промёрз, но мелкое неудобство стоило того. Впереди открывались большие возможности.
– Опустись на колено, рыцарь, – последовал приказ.
Господин подчинился. Коленка узнала твёрдый холод льда, от которого не спасли тёплые брюки.
– Чтобы стать членом братства, рыцарь должен пройти послушание.
– Я готов!
Щеки коснулось что-то холодное.
– Ты дал обет верности.
– Я исполню всё, что потребует братство.
– Наши послания должны становиться пеплом после прочтения. Сразу.
– Будет исполнено.
– Рыцарь, ты у порога братства. Тебе предстоят три шага, чтобы стать нашим братом. Ты готов?
– Всегда готов! – заявил он, чтобы поскорее закончить: колено окончательно промёрзло.
– Ты начал свой путь…
Что-то стукнуло его по плечам. Голос исчез.
Помедлив, господин поднялся с колена, повертел головой и снял повязку. Кубик льда с огоньком исчез. Вокруг царила тьма в белёсых пятнах снега. Вдалеке виднелись редкие фонари Большой Садовой улицы. Он был один посреди ночного сада. Тянулись корявые лапы кустов, метались шорохи, поскрипывал снег, будто кто-то невидимый пробирался сугробами.
Господин потрогал щёку. На пальцах осталась капелька крови.
– Надо же, – прошептал он, промокнул чистым платком и брезгливо вытер пальцы. Ранка пустяковая, крохотная точка. Маленькая жертва ради того, что можно получить. Ах да, ещё три шага предстоят. В сущности, тоже ерунда. Жаль, никому нельзя рассказать, что теперь он – рыцарь братства. И ведь какое представление выдержал. Не оплошал, верно заучил и отвечал. Каков молодец…
Отвлекаясь приятными мыслями, чтобы не слишком трусить, господин метнулся тенью к воротам и калитке.
Небывалое зрелище собрало толпу зевак у решётки Юсупова сада. Народ стоял плотно, не протолкнуться. Опоздавшие подпрыгивали, вставали на носочки, тянули шеи, стараясь рассмотреть хоть что-то за стеной спин, жалуясь и требуя пропустить. Никто и не думал поделиться местечком.
Было на что поглазеть. Над замёрзшим прудом парили гирлянды разноцветных лампочек: зелёных, красных, синих, белых. Иллюминация сказочным кружевом украсила большую веранду павильона, что спускалась уступом широких ступеней к самому льду. Цветными фонариками горела резная арка, украшенная крылатым коньком. Даже ёлка размером с дом, раскинув мохнатые лапы, подмигивала яркими огоньками. Словно на неё слетели ясные звёздочки с чистого ночного неба.
На отдельном помосте, драпированном алой тканью и огороженном тяжёлым шёлковым шнуром, играл военный духовой оркестр. Под звуки вальса кружились на коньках дамы и господа, которым выпало счастье попасть в сказку наяву.
Оказаться этим вечером в Юсуповом саду мечтали многие. Довелось избранным. Весь город знал, что в последний день рождественских праздников Санкт-Петербургское общество любителей бега на коньках устраивает ёлку на льду своего катка в Юсуповом саду. Знал и люто завидовал. Попасть на бал имели право только члены Общества, которые заплатили годовые взносы, принимали посильное участие во всех спортивных состязаниях сезона и ничем себя не запятнали, по мнению правления Общества. В первую очередь – бедностью. Счастливцам достались пригласительные билеты. Бродил слух, что отказали двум министрам и одному великому князю. Ну уж это точно выдумка. Всем известно, что Обществу была оказана высокая честь: великая княгиня Ксения любила кататься на льду Юсупова пруда, предпочитая его катку царской фамилии в Аничковом дворце и катку высшей знати в Таврическом саду.
Жителям столицы оставалось кусать локти, распускать сплетни и ждать завтрашнего выпуска «Листка», в котором будет расписано во всех подробностях, чего они лишились. Зато попавшие на бал наслаждались тихой морозной погодой, электрическим освещением, музыкой и скольжением по льду мимо островков, берега которых украшали стены и башенки снежных замков.
Под ёлкой топтался мужичок в белом армяке, белых варежках и белой шапке. С подбородка свисала жиденькая, но длинная бородёнка. Он сжимал палку, украшенную обрывками фольги и восьмиконечной звездой. Катавшимся отдавал поклон и махал рукой, словно провожая в дальний путь. Не все узнавали персонажа, в которого был одет старший садовник Егорыч.
Это был Дед Мороз. Председателю правления общества пришла в голову светлая идея: порадовать гостей персонажем, о котором мало кто слышал, если не читал русские сказки. А кто читал, мог бы пояснить, что персонаж этот злобный, мрачный и колючий, как мороз зимой. По чести говоря, делать ему на рождественской ёлке нечего. К счастью, про Снегурочку, дочь Деда Мороза, холодную красавицу, которая не умеет любить, знали лишь парочка учёных, изучавших славянский фольклор, и любители русской оперы [5]. Таких отчаянных оригиналов в Обществе не нашлось.
Дед Мороз вёл себя дружелюбно, старательно держался на коньках, изредка делая попытку свалиться.
Мужчины катались, демонстрируя мастерство, насколько хватало смелости не столкнуться лбами. Дамы – в паре с кавалерами, опираясь на их руку и стараясь казаться неловкими. Лишь одна барышня каталась исключительно умело, не размахивая ручками, как крылышками, а спрятав их в тёплую муфту. Из толпы за ней следил восторженный взгляд. Владелец этого взгляда был не слишком высок и крепок телом, ему приходилось вставать на цыпочки, чтобы не потерять из виду объект интереса. Интереса столь горячего, что ни лампочки, ни прочие чудеса он не замечал. До всяких взглядов из толпы барышне не было дела.
Время летело незаметно, как бывает в минуты скоротечного счастья. Прошло два часа от начала праздника, трубачи отморозили губы, ротмистр-дирижёр утомился махать палочкой. Был объявлен перерыв, чтобы приготовиться к главному событию вечера.
На деревянной веранде, с которой конькобежцы сходят на лёд, стояла пара господ, как капитаны на капитанском мостике крейсера. У них были отличные коньки, привинченные к ботинкам. К статному господину в распахнутом пальто на бобровом меху подбежал артельщик Серафимович, спросил, когда прикажут начинать. На что получил краткий ответ: «Начинайте, как только махну». Артельщик обещал исполнить в лучшем виде и убежал готовиться.
Господин взял рупор и громогласно попросил, чтобы дамы и господа собрались напротив куба, сложенного из больших кусков прозрачного льда, на безопасном расстоянии. Куб находился поблизости от ёлки, так что судьба Деда Мороза была в его варежках.
– Ну, Фёдор Павлович, бал удался вполне, – сказал господин в плотно застёгнутом пальто добротного английского сукна, полы которого доходили до коньков. – Даже подарки гостям предусмотрели. Как мило: бонбоньерка с нашим гербом, крылатым коньком, на крышке. Вашим стараниям надо отдать должное.
– Да, уж постарались, – отвечал тот, сильнее распахивая пальто, будто ему жарко. – Средств потрачено немало, Михаил Ионович. Деньги с неба не падают, сами знаете.
Намёк был прозрачен как лёд: членских взносов на такой размах не хватило бы. Председателю Общества, господину Срезовскому, это было известно. Фёдор Павлович Куртиц, член правления, добавил щедро.
– Великое дело сделали, – сказал Срезовский, будто оправдываясь. – Слава нашего Общества засияла с новой силой, а престиж поднялся на недосягаемую высоту.
– Куда уж выше, – Фёдор Павлович прихватил зубами толстую сигару, по привычке не откусывая кончик и не прикуривая.
– Что-то вы невеселы в такой день, можно сказать, вашего триумфа.
– Заботы не отпускают, Михаил Ионович.
Господин Срезовский проявил такт, не став допытываться. Злые языки, на которые кандалы не накинешь, болтали о заботах господина Куртица такое, о чём спросить нельзя. Воспитанному человеку.
– С торговлей нехорошо? – только поинтересовался Срезовский.
– Лучше не бывает. Растём.
– Убежище приносит хлопоты?
– Никаких хлопот, – ответил Куртиц. – Если бы не эта старая дура Жом… Совсем на жадности свихнулась. Всё это пустое. Пиротехник подаёт знак. Пора…
Фёдор Павлович поднёс к губам жестяной рупор и на весь притихший сад объявил:
– Дамы и господа, внимание! Внимание! Примите скромный подарок от нашего Общества.
Он махнул рукой в сторону темневшей поляны, которая начиналась за прудом и простиралась до ступенек пологой лестницы Юсуповского дворца, разлёгшегося анфиладой просторных окон по моде строителей конца XVIII века. Уф-ф, выговорили…
В далёкой темноте вспыхнули фонтаны огня. Ещё и ещё. Дорожка искрящихся факелов загоралась и стремительно приближалась к пруду. Рядом с верхушкой ёлки вспыхнули облака огня, просыпавшись дождём искр. А следом из ледяного колодца взлетел огненный сноп, словно лёд обратился вулканом. Зрелище было столь невероятным, что гости бала и публика за решёткой смотрели, разинув рты. В довершении фейерверка взлетели шутихи, пронзая огненным свистом морозное небо, оставляя за собой хвосты искр.
Посматривая, как сгорают его деньги, Куртиц не испытывал радости. Тяжкие думы не пускали радость в душу.
Что-то просвистело у его головы, осыпая искрами. Он машинально нагнулся, закрывшись рукавом. Следом пронеслась парочка шутих. Самая дерзкая вонзилась ему в плечо и упала под ноги. Срезовский смотрел, как на ткани занялся огонёк, указал пальцем, издав звук неразумного младенца. Куртиц выплюнул сломанную сигару и затушил тлеющую ткань перчаткой.
– Боже мой, – выговорил Срезовский. – У вас… дырка…
Догорел ледяной вулкан, потухли искры. Публика разразилась аплодисментами и восторженными криками. Особо драли глотки те, кто смотрел салют за решёткой. Им было видно ничуть не хуже и даром. Отдохнувший оркестр с новыми силами взялся за Штрауса. По льду заскользили коньки, дамы и господа продолжили ледяной бал. А Дед Мороз проковылял под ёлку.
Подбежал напуганный Серафимович. Владелец пиротехнической артели клялся и божился, что это чистая случайность, не знает, как так вышло, что ракеты ушли не туда, приносит свои извинения и вообще полон раскаяния. Раз в сто лет фейерверк преподносит сюрприз.
Оправдания Куртиц выслушал, показал прожжённую дыру, потребовал оплатить пальто на дорогом меху, иначе подаст жалобу приставу. Вдобавок желает получить существенную скидку на фейерверк будущего маскарада. Фёдор Павлович снял пальто и кинул к ногам оробевшего мастера. Серафимович подобрал и с поклоном удалился.
Выпустив гнев, Фёдор Павлович испытал некоторое облегчение, вдохнул мороз полной грудью, затянутой в рубашку из тонкого шёлка с чёрной бабочкой на шее.
– Восхищаюсь вашим хладнокровием, – сказал Срезовский, заново переживая запоздалый страх. – А если бы шутиха угодила в лицо?
– Мне бояться нечего, пусть они боятся, – ответил Куртиц, впрочем, не уточнив, кого имеет в виду.
Уточнять Срезовский не посмел:
– Пойдёмте в зал, Фёдор Павлович, стол уже накрыт…
– Сделаю пару кругов для моциона и присоединюсь к вам.
С этими словами Куртиц сошёл на лёд, оттолкнулся и покатил к середине пруда, где возвышалась ёлка, а под ней мёрз Дед Мороз. Вскоре он растворился среди катающихся дам и господ. Срезовский потерял его из виду. Он всё не мог отогнать странную мысль: «Экая странность, что шутихи угодили именно в Фёдора Павловича. Что с ним такое? То снежная глыба рядом упала, то чуть пролётка не снесла. Что за напасти?»
Плохим мыслям в такой вечер не место. Музыка, лёд и огоньки манили. Срезовский поехал туда, где богатые и красивые конькобежцы коньками резали лёд. А голытьба за решёткой наблюдала за роскошным балом и завидовала. От века и впредь жизнь так устроена: одним – веселье, а другим – нужда.
Ничего с этим не поделать.
Хочешь не хочешь, а делать нечего, утром чистить надо. Дворник дома по Большой Подьяческой улице, Мирон Тюнин, не отличался особым усердием или особой ленью. За старание лишнего не заплатят, за безделье можно места лишиться. Был он самым обычным дворником, не плохим и не хорошим, а в самый раз, таким, что исполняет то, что положено.
После снегопада полагалось загрести двор и часть улицы, прилегавшей к дому. Помахав лопатой по двору так, чтобы можно было пройти до ворот по узкой тропинке в сугробах, Мирон вышел на улицу. Тут было хуже: на проезжую часть не сгребёшь, городовой кулачище покажет, надо во двор тащить, накидывать гору.
Побурчав для порядка про жизнь свою тяжкую, Мирон ткнул лопатой в сугроб, что вырос аккурат у арки дома. Лопата врезалась во что-то твёрдое. Не мог ночной снег так слежаться. Мирон потыкал ещё и ещё, везде лопата встретила препятствие. Тогда он смахнул верхушку сугроба. Посреди снега открылся рукав драного полушубка. Мирон был не из пугливых, всякого навидался, в обморок не упал, засвистел в штатный свисток, который полагался по службе [6].
Прибежал городовой Васькин не в лучшем настроении. Что с утра извинительно. На дружеский вопрос: «Чего шумишь, дурья башка?» ему было предъявлено плечо, торчащее из сугроба. Васькин почесал в затылке, выразился как обычно, когда дежурство начиналось с хлопотного происшествия, отдал приказ острожить и отправился в 4-й участок Спасской части, что находился невдалеке.
Из участка городовой вернулся с помощником пристава, поручиком Брандом. Пристав дал ему строгие указания, как поступать с телом.
Подойдя к сугробу, у которого топтался дворник, Бранд сделал самое строгое лицо, какое смог, приказал разгрести снег. Мирон помахал лопатой, расчищая то, что укрыл снегопад. К стене дома привалился мужичок в рваном армячишке, из дырок торчали лохмотья ваты. С головы, давно не чёсанной и не мытой, свалился войлочный колпак. На ногах вместо ботинок – обмотки с лаптями. Лежит на боку, подогнув колени к животу, будто прилёг соснуть, да так и не проснулся.
Помощник пристава служил в полиции недавно, был молод, не женат, к виду трупов не привык. Он знал, что следует делать по инструкции осмотра тела, найденного на улице, но заставить себя не мог. Стоял, склонив голову к плечу, чтобы разглядеть лицо мертвеца. Васькин понял, в каком состоянии Бранд, пожалел молодое начальство. По мнению городовых, «мальчик», как его называли меж собой, был незлой, незаносчивый, терпеливо сносил взбучки, которыми награждал его пристав. То есть заслужил уважение служивого люда.
– Ваш бродь [7], знаю его.
– Неужели? – обрадовался Бранд: не придётся устанавливать личность. – Кто же он?
– Федька Корыто, бродяга с Никольского рынка, на нашем участке обитает. То есть нищенствует, попрошайничает.
– В самом деле? – спросил Бранд на всякий случай, показав начальственное недоверие. Голос маленько подвёл.
– Не сомневайтесь, ваш бродь, я его давно знаю, сколько раз гонял. А он снова возвращается. Местный житель, можно сказать. Вреда от него никакого, смирный.
– Допустим, так. Надо первичный осмотр провести, определить причину смерти.
– Что определять, ваш бродь: напился до бесчувствия, упал, заснул и замёрз. Много таких «подснежников» зимой. Сколько раз Федьку мертвецки пьяным находил! И вот допился. Составляйте протокол, ваш бродь, не сомневайтесь. Мирон, тряпицу тащи, чтобы укрыть и народ не пугать…
Дворник поплёлся в дворницкую.
Бранду очень хотелось согласиться. Тем более, пристав дал строгое указание: несчастный случай, и точка. Чтоб на участке дело не повисло. Поддаться уговорам сразу счёл ниже своего достоинства. Заставил себя подойти к телу, присел на корточки, осмотрел. В пустых глазах зиял холод. От бродяги пованивало, к горлу подкатывала тошнота. Бранд героически терпел. И тут заметил в снегу что-то тёмное. Сунув пальцы, вытянул небольшой цилиндр.
– Это что такое? – спросил он не столько городового, сколько себя.
– Мусор уличный. – Васькин сморщился для убедительности. – Мирон поленился тротуар вымести, за то получит по шее.
Видом предмет напоминал обгорелый палец. Бранд понюхал. Пахло крепким жжёным табаком.
– Сигара, кажется, недешёвая, – сказал он, не курив ничего дороже папирос «Витязь». Да и то в гимназии.
– Господа могут себе позволить. Охота вам руки пачкать.
Бранд подумал: не внести ли находку в протокол? Но постеснялся насмешки городового. Метким броском отправил окурок под колеса пролёток.
– Может, сыскную вызвать?
Не захотел Васькин, чтобы «мальчик» сделал глупость, за которую поплатится нагоняем от пристава. Более всего не хотелось ему торчать на морозе, сторожить труп.
– Они, ваш бродь, и пальцем не шевельнут. А господин пристав выразит недовольство.
Появился Мирон с куском тряпки, в которую превратился старый мешок. Тело было накрыто, протокол составлен, санитарная карета доставила мертвеца в Мариинскую больницу, куда свозили бездомных и несчастных.
Дело было заведено и сразу закрыто. Происшествие столь мелкое, что не попало в газетную рубрику «Приключения». Кому интересен бродяга, замёрзший по пьяному делу. Нет, читающей публике такое неинтересно. Вам, дамы и господа, подавай лихие приключения с отчаянными бандитами, благородными пиратами, роковыми красотками, огнедышащими драконами и злыми волшебниками.
Ну, извольте получить, раз желаете…
Каждый приезд в Москву для Фёдора Павловича был мучительным приключением. Город наводил на него брезгливую тоску. Столичному жителю Первопрестольная казалась суетным, крикливым, несуразным базаром. Да ещё простота московских нравов: где это видано, чтобы малознакомый господин сразу лез целоваться, мазал жирными слюнями да хлопал по спине. Подобное обращение раздражало Фёдора Павловича: оттолкнуть нельзя, терпеть невозможно. Ладно бы господа, так московские дамы не лучше.
Целоваться не кидались, и на этом спасибо, но глазками так стреляли, глубоким декольте кокетничали, плечиками манерничали, что Фёдор Павлович испытывал муки пчёлки, которую соблазняют вареньем. Московское радушие, сердечность и хлебосольство казались ему чрезмерными, наигранными, дикими. В общем, были глубоко чужды его строгому характеру. Он так и не привык к московским манерам. И привыкать не собирался.
В этот раз визит в Москву имел причину, которая была объявлена членам Общества, и причину глубоко скрытную. Товарищам, которым страсть как хотелось узнать, зачем это господин Куртиц едет в нелюбимую Москву, было сказано: намерен изучить каток, на котором в феврале пройдёт состязание на звание чемпиона России по бегу на скорость. Если повезёт, подсмотреть, как тренируются будущие соперники.
Тратить время на подобную чепуху Фёдор Павлович не собирался. Каток известен: ленивые москвичи устроят забеги на Пресненском пруду, что похож на растянутую колбасу. Дистанции проще не придумаешь: два прямых отрезка с двумя крутыми поворотами. Да и это неважно. От Общества будет отправлен конькобежец Крюков, ученик и наследник славы непобедимого Паншина. Победа на дистанциях 1500 и 5000 метров, можно сказать, в кармане Петербурга.
Есть дело поважнее.
Сразу после святок сын Алёша преподнёс сюрприз: заявил, что поступает трудником в монастырь. Желает проверить себя в тяготах простого труда, а затем, если сил хватит, выберет монашескую жизнь. Чтобы отец не донимал, нарочно уедет в Москву, в Знаменский монастырь на Варварке. Фёдор Павлович убеждал, извергал гром и молнии, но сын настоял на своём. Отец был уверен, что Алёша не выдержит, характер его не приспособлен к монастырскому затворничеству: сын не проявлял интереса к религии, любил модную одежду, дорогие одеколоны, тонкие блюда, лёгкую сигару с кофе и коньяком. Однако пускать дело на самотёк было нельзя: Куртиц решил вернуться из Москвы с Алёшей.
Поездку Фёдор Павлович обставил так, будто столичный житель везёт сыновей в Москву на сезон смотрин. Где же искать невесту, как не в Москве? Выбор обширный, на любой вкус, размер и приданое. Московская невеста с младенчества воспитывается стать заботливой женой. Муж будет купаться в семейном счастье, пока не захлебнётся. Будет он сыт, одет в чистое, обласкан. Что составляет мужское счастье. Правда, не все понимают. Но те не женятся.
В поездку взял сына Ивана и сына Митю. Вдобавок и Симку, чтобы сорочки были отглажены как надо, а манжеты накрахмалены правильно. По некой причине Фёдор Павлович не снял номер в гостинице, а поселился в домике на Пресне.
Первым делом трепетный отец посетил настоятеля монастыря. Архимандрит Серапион заявил, что отговаривать Алексия не станет, но и насильно в монахи не тащит: тут решает не человек. От трудника до пострижения путь неблизкий, будет время передумать.
С таким ответом Фёдор Павлович не согласился и вызвал сына. Алёша обрадовался отцу, они расцеловались. Встретились совсем не так, как расставались. Алёша принял приглашение пообедать в ресторане. Фёдор Павлович заказал роскошный стол в «Континентале» на Театральной площади. Алёша ел и пил с видимым удовольствием, соскучился по хорошей пище, доводам отца не возражал, согласно кивал. Фёдор Павлович спросил напрямик: не пора ли вернуться? Алёша смирно ответил, что решения своего не изменит.
Новая попытка была предпринята на другой день. Фёдор Павлович выложил безумные деньги, но достал билеты на «Снегурочку» в Большой театр, помня любовь сына к музыке. Алёша дремал в кресле, музыку не слушал, будто потерял вкус к оперному пению. Вполне недурно исполненному.
В панике Фёдор Павлович удумал свозить Алёшу в весёлый дом, какими славилась Москва. Мужчина молодой, кровь кипит: прочувствует, от каких удовольствий придётся отказаться. Но вовремя одумался. Только хуже будет.
Как бывает, когда кажется, что выхода нет, выход нашёлся. Такой ясный и простой, что нельзя не попробовать. Фёдора Павловича осенила идея, которая должна была решить дело. Или погубить окончательно.
Утром 16 января Фёдор Павлович приказал Ивану с Митей собираться. Пешком дойдут, тут поблизости, он привезёт Алёшу.
Последним шансом должен был стать каток Зоологического сада. Как известно, граф Толстой здесь устроил встречу влюблённого Левина и юной Китти [8]. С тех пор ничего не изменилось: на катке по-прежнему собиралось исключительно приличное общество. Не то что на катке Патриарших прудов, где голытьба катается и студенты.
Фёдор Павлович вылез из пролётки, осмотрелся. Погода солнечная, лёд искрился, публики не слишком много – можно разогнаться вволю, показать скорость, как любил Алёша. Сын проявлял способности конькобежца [9], мог стать чемпионом в фигурной езде на льду, как считал отец. Глупости про бег на скорость он приказал сыну выкинуть из головы раз и навсегда: никакого изящества фигурной езды, бежишь, как лошадь. Пусть другие в этом упражняются, только не его сын.
За вход на каток содрали безумные пять рублей. Симке на льду делать нечего: прислуге кататься не разрешалось, их место на берегу. Фёдор Павлович выдал Алёше новенькие «Яхт-спорт» [10], которые прихватил на всякий случай, сам же предпочитал надёжные «Галифаксы» [11]. Мужчины разошлись по комнатам для переодеваний, которые были устроены в большом деревянном домике-тереме в стиле «а ля рюс».
Фёдор Павлович нацепил ботинки с навинченными коньками, снял пальто на медвежьем меху, надел короткую тужурку, отороченную мерлушкой, и шапочку-кубанку, подготовил сигару. Глянув на себя в зеркало, нашёл вид, достойный столичного конькобежца. И вышел на лёд.
Выскочил Иван и укатил, будто убегал от нравоучений. Митя осторожно ступил на лёд, неторопливо заложил широкий круг. Наконец, вышел Алёша. По льду Юсупова сада он кружил красавцем. Нынче его спортивную фигуру скрывала мешковатая куртка и широкие штаны, подвязанные снизу верёвочками. На голове торчала фуражка-московка. Выглядел Алёша по-деревенски.
Тем не менее Фёдор Павлович обнял сына:
– Какая радость кататься по льду. Невероятное чувство свободы и счастья.
Алёша улыбнулся, но промолчал. Оттолкнулся и поехал. Даже в простецкой одежде было видно истинного конькобежца. Фёдор Павлович невольно залюбовался, глядя, как Алёша, разгоняясь, скользит голландским шагом. Мог бы превзойти великого Паншина, который разумно оставил бег на скорость, чтобы взять все чемпионские звания в фигурном катании. Вот с кого надо брать пример. Ну и знаменитого Панина, новую звезду, тоже переплюнул бы.
Каток большой, Алёша умчался быстро и далеко. Не став мешать сыну, Фёдор Павлович поручился на милость судьбы. Он давно не участвовал в соревнованиях, катался для собственного удовольствия. Скольжение наполняло душу покоем.
Со столичным шиком зажав в зубах сигару, Фёдор Павлович покатился, заведя руки за спину, держа спину прямо. Он сохранил идеальную фигуру, которая много значит в фигурном катании, и отмечал, с какой завистью поглядывают на него московские недотёпы. Куда им тягаться, катаются в пальто и меховых шапках. Дикари, право слово. А ещё высшее общество.
Сделав три круга, Фёдор Павлович огляделся, чтобы найти Алёшу. И невольно притормозил. В середине льда он заметил нечто чудесное.
Из дверей полицейского дома Казанской части вышел самый обычный господин. Проходившая мимо барышня, глянув на него украдкой, отчего-то улыбнулась и не смогла сразу спрятать взгляд, как требуют приличия. Она испытала нечто вроде магнитного притяжения, которому трудно противиться. Не она одна это испытала.
В сущности, молодой человек, которому до тридцати оставалась парочка лет, не был красавцем, не был изысканно-вежлив, не знал светской любезности, ничем не походил на моншера, жуира, вивьера или пьшюта [12], которые только и делают, что угождают дамам. Напротив, с женщинами держался подчёркнуто сухо, холодно и даже отстранённо. Однако дамы и особенно барышни тянулись к этому магниту, как стальные иголочки.
Ведь ничего особенного в нём не было. Росту обычного, в фигуре ничего элегантного, смахивает на мишку с крепкой шеей. Что в нём находили барышни? Быть может, сердечки привлекал русый вихор, непослушно падавший на лоб? Кто знает… Или роскошные усы воронёного отлива? Быть может… Или особый магнетический взгляд, проникавший в душу? Трудно сказать, мы не барышни.
А быть может, особая энергия силы, надёжности и чести, которую не объяснить, но каждая женщина ищет её в мужчине. Найти не может, а потому соглашается на то, что имеется. Потом жалеет всю жизнь. Быть может, все это выдумки, секрет прост: барышни чуяли неженатого мужчину и считали своим долгом исправить несовершенство мира. Впрочем, особо чуткие натуры могли уловить огромный нерастраченный запас любви, скрытый под холодной оболочкой. Или угадать, сколько горя и разочарований пережил этот молодой мужчина.
Что-то мы заболтались. Прохожая барышня давно удалилась. Господин, привлёкший её внимание, пожал руку городовому, дежурившему у дверей, свернул с Офицерской улицы в Львиный переулок, чтобы перейти мостик, перекинутый через Екатерининский канал.
Он направлялся домой после службы.
Присутственный день был окончен. Чиновник сыскной полиции исполнил свои обязанности. Переписал бумаги. Составил справки о происшествиях. Подал запросы в полицейские участки. Провёл допросы пойманных беглых. Подписал протоколы. Спокойная бумажная работа. Государственное жалованье, доплачивают квартирные, дровяные и разъездные, в год выходит около тысячи трёхсот рублей. Не слишком много, но жить можно. Жить честно. Не марать руки. Любой чиновник мечтает о таком житье. С добавлением взяток, разумеется. Как же без них.
Всё было размеренно и стабильно. Последние три недели Ванзаров жил чудесной жизнью. Начальник сыска, статский советник Шереметьевский, его не трогал, коллеги-чиновники не донимали. Происшествия случались мелкие. На вызовы пришлось выехать от силы пару раз. Да и то расследовать нечего, приставы справлялись сами. За пять лет службы в сыске у него не бывало такого мирного и спокойного существования. Ванзаров стал подумывать: не напиться ли до бесчувствия? Или искупаться в проруби на Неве. Или жениться. Чтобы выбить тоску дурацким поступком, как клин клином вышибают.
Он перешёл канал и направился по набережной к Екатерингофскому проспекту. По дороге следовало купить колбасу, сыр, хлеб. Холостой человек не утруждает себя готовкой, Ванзаров ел в трактирах. Но с недавних пор у него завёлся домашний питомец, которого полагалось кормить.
Из лавки Ванзаров вышел с кульками покупок. Его окликнули. В неверном свете зимних фонарей виднелся невысокий мужчина в английском кепи, линия пальто подчёркивала достоинства фигуры.
– Добрый вечер, Родион Георгиевич, – сказал он и коснулся козырька кепи, словно отдавал честь. – Давно не виделись.
С этим вежливым господином любой чиновник полиции предпочёл бы не встречаться никогда. Кульки девать было некуда. Ванзаров ответил поклоном вместе с кульками.
– Неужто женились, Родион Георгиевич?
Вопрос прозвучал так, будто господин в кепи опечален.
– Ужин холостяка, – ответил Ванзаров, чтобы пресечь разговоры о женитьбе, которые утомили его изрядно.
– Свобода даётся мужчине однажды, и потерять её надо с выгодой. Чем заняты по службе?
Вопрос от человека, который должен знать всё, был излишним.
– Текущие дела, господин ротмистр.
– Что за официальности, мы же приятели.
Приятелями они не были. И быть не могли. Иметь дружеские отношения с офицером Секретного отдела Департамента полиции – немыслимо. Этого отдела в Министерстве внутренних дел официально не существовало. Занимались они самым важным и неблагодарным делом: боролись с революционной крамолой, невзирая на закон. Корпус жандармов и Охранное отделение были у всех на виду и на слуху. О Секретном отделе знал ограниченный круг высших должностных лиц. Это было тайное оружие против нараставшей революции. С безграничными полномочиями и властью. Состав Секретного отдела, чины и фамилии офицеров были государственной тайной. Ванзарову не повезло прикоснуться к этой тайне года два назад, когда обстоятельства розыска свели с ротмистром Леонтьевым. Если это была настоящая фамилия. И чин. Утверждать наверняка невозможно.
– Чем могу служить, господин ротмистр?
Леонтьев тихонько хмыкнул:
– А вы всё такой же… Должен выразить восхищение поступком, который недавно совершили [13]. Настоящий подвиг. Печально, что мы проглядели. Но это между нами… Кстати, не хотите поступить к нам? У нас вакансия, примем вас с радостью.
– Благодарю, доволен службой, – ответил Ванзаров, мысленно проклиная кульки с их содержимым.
– Подумайте. Моё предложение всегда в силе. Такие, как вы, нам нужны.
– Благодарю.
– Поужинать не приглашаю: вижу, торопитесь. Буду краток…
Не размениваясь на вежливость, ротмистр перешёл к делу.
Недавно Секретным отделом был зафиксирован слух о новом таинственном обществе. Цели общества, состав и даже название неизвестны. Информаторы донесли жалкие клочки: якобы в общество входят влиятельные лица, которые что-то такое устраивают – то ли магическое, то ли религиозное, вроде нового культа для избранных. Не декабристы, не народовольцы, не эсеры-бомбисты. Скорее всего – игры пресыщенных лентяев. Прямой опасности государственному строю и монархическому правлению не представляют. Однако надо знать точно. Со времён масонов к тайным обществам в России относились недоверчиво. То есть уничтожали под корень.
– Есть сведения, что тайные встречи проходят в Юсуповом саду, – закончил ротмистр.
– Что требуется от меня?
– Родион Георгиевич, вы же всё понимаете: ради пустых слухов выделять силы или филёров неразумно. Во всяком случае, пока.
Обнимая кульки, Ванзаров ждал главного.
– Следите внимательно за любым странным происшествием в Коломенской, Казанской и Спасской частях, особенно в Юсуповом саду, – сказал ротмистр так, что просьба прозвучала приказом. – Любой намёк на членов или само общество прошу зафиксировать и сообщить. С вашей прозорливостью и умением видеть скрытое это нетрудно.
– У общества есть название?
– Одни слухи: что-то имеющее отношение к зиме, снегу, морозу, льду. Точнее неизвестно.
– Сделаю, что смогу, – ответил Ванзаров.
Ротмистр позволил несколько незначащих фраз и более не задерживал. Буквально исчез в зимней мгле. Растворился как призрак.
Чудо было в изящной белой шапочке из горностая и белой короткой шубке. Вместо тёплого балахона, в какой дамы кутают ноги, лёгкая шёлковая юбка. На сапожках сидели «Снегурочки» [14]. Намётанным глазом Фёдор Павлович отметил редкое мастерство барышни. Её сверстницы на катке обычно привлекают внимание кавалера беспомощностью. Она же кружилась уверенно, легко, делая «петли», «параграфы» и даже «восьмёрки». Как настоящая конькобежка. Показалось, будто эту незнакомую московскую девушку где-то видел. Было в ней что-то необъяснимо знакомое, что-то мучительное – как дежавю или слово, которое вертится на языке, но не можешь вспомнить.
Пустые домыслы Фёдор Павлович отогнал. Он заметил, что Алёша делал вокруг барышни широкие круги, поворачивая голову, как стрелка компаса на север. Могло показаться, что Алёша просто катается. Отец отметил интерес сына.
Судьба давала шанс. Нельзя его упустить. Подъехать и познакомиться нечего думать. За такую вольность можно загреметь в полицейский участок. Даже в Москве. Барышня не могла прийти на каток одна, наверняка среди публики родители или сопровождающие.
Фёдор Павлович жестом подозвал Митю, поручил разузнать: кто вон та барышня в белой шубке, с кем здесь находится. Митя вернулся шустро, доложил: дочь генерала Гостомыслова, на катке с матерью, которая расположилась в кресле для посетителей. Митя указал на даму в беличьей шубе. Благодаря статной осанке, заметной в мехах, дама выглядела вдовой генерала. Каковой и была, по заверению Мити.
Смяв сигару в кармане тужурки и засунув приличия ещё глубже, Фёдор Павлович подъехал к пандусу с креслами для зрителей, отвесил самый изысканный поклон и, сыпля извинениями, представился. Мадам Гостомыслова ответила кивком не слишком радушно, спросив, что ему угодно.
Фёдор Павлович пошёл с козырей. Причём со всех сразу.
Он сообщил, что является членом правления Санкт-Петербургского общества любителей бега на коньках, самого именитого, престижного и уважаемого в столице. Ну и в России, конечно, что уж тут скрывать. Общество основано в 1877 году, среди основателей архитекторы Бруни и Кавос. У них строжайший отбор членов, только избранная публика, собственный каток в Юсуповом саду и великие спортивные достижения как в фигурном катании, так и в беге на скорость. Стараниями общества началось фигурное катание в империи. Именно они пригласили знаменитого американского фигуриста Джексона Гайнса, который дал первые уроки нового фигурного катания и подарил свой портрет. Они приглашают для обучения юных фигуристов знаменитого тренера-учителя Зейберта. Они устраивают ежегодное состязание на первенство России в искусстве катания на коньках среди конькобежцев-любителей и забегах на скорость. Они ввели у себя упражнения в игре «хоккей на льду» – модная забава, завезённая из Англии. У них на катке имеется электрическая установка с машинами, обширный барак со всей обстановкой. Общество организовало безвозмездное обучение юношей, подающих надежды стать хорошими конькобежцами, и ежегодно устраивает испытание конькобежцев по разрядам с выдачей особых знаков отличия. Три года назад, в 1896 году, общество провело первое состязание на первенство мира с участием конькобежцев из Америки, Англии, Австрии, Голландии, Германии, Швеции, Норвегии и Финляндского края.
От усердия Фёдор Павлович запыхался. Его лекция произвела впечатление меньше чиха воробья. На лице дамы не дрогнул ни единый мускул.
– Это чрезвычайно мило, господин Куртиц. Но что же вам угодно? – повторила она, делая ударение на «вам».
Оглянувшись, Фёдор Павлович отметил, что чудо в белой шубке направилось к пандусу, а за ним на некотором отдалении следует Алёша.
– Позвольте от имени Общества пригласить вас и вашу дочь к нам на каток. – Фёдор Павлович выразил светскую любезность, на какую был способен. – Приём и расходы путешествия за наш счёт, разумеется.
– Приехать на какой-то каток в Петербург?
– Лучший каток в столице.
– Для чего же отправляться в такую даль? У нас льда достаточно. – Вежливость вдове-генеральше была незнакома. Ох уж эта Москва, одни крайности.
– Мечтаем насладиться искусством фигурного катания вашей дочери. У неё подлинный талант. Поверьте моему опыту. В нашем обществе состоят членами великие конькобежцы Паншин и Панин.
– Насколько мне известно, фигурное катание – сугубо мужской спорт. Девушки в состязаниях не участвуют. Или в столице уже шагнули далеко вперёд?
Столкнувшись с московским упрямством, Фёдор Павлович скрыл досаду улыбкой.
– Состязаний среди дам пока нет. Ваша дочь может принять участие в совместной езде с кавалером.
– Разве допускается катание барышни и кавалера, не женатых между собой?
– В этом виде катания наши правила не так строги. – У Фёдора Павловича был готов веский предлог: – Мы подберём вашей дочери достойного кавалера для совместного катания.
Такой кавалер уже подкатил к пандусу.
Лёгкий ветерок коснулся гладко выбритой щеки Фёдора Павловича. Рядом остановилась барышня в белой шубке. Румянец украшал её щёчки.
– Маменька? – спросила она, как положено послушной дочери.
– Вот, Наденька, господин Куртиц из Петербурга…
Фёдор Павлович чуть не потерял шапочку, отдав слишком глубокий поклон. Ответным кивком барышня повторила манеру матери.
– Очень приятно, – добавила холодно.
– Господин Куртиц приглашает тебя покататься на их катке.
– На катке Санкт-Петербургского общества любителей бега на коньках, – поторопился Фёдор Павлович. – Самого знаменитого среди конькобежцев России.
Судя по лицу мадемуазель, слава Общества обошла Москву стороной. Ох уж эти ленивые москвичи…
– Зачем ехать так далеко? – спросила барышня.
В голове Фёдора Павловича мелькнуло: «Сговорились они, что ли?»
– Имею честь пригласить вас, мадемуазель Гостомыслова, присутствовать почётной гостьей на состязаниях за звание чемпионов России в фигурном катании, – проговорил он и ощутил присутствие сына за спиной. – А вот, кстати, позвольте представить: мой сын, Алексей Фёдорович, блестящий фигурист.
На дочь генерала Алёша смотрел слишком прямо, лицо его казалось напряжённым. Он не поклонился. Забыл, что ли, приличия в монастыре. Впрочем, барышня не замечала его взгляд.
– Как мило, – только сказала она.
Обдав фонтаном снега, у пандуса затормозил Иван.
– Отец, представь меня, – бодро заявил он, не сводя глаз с барышни.
– Мой сын, Иван Фёдорович, – сказал Фёдор Павлович раздражённо. – Буду бесконечно счастлив видеть вас, мадам Гостомыслова, с дочерью в Петербурге.
– И я буду счастлив! – вставил Иван некстати.
Алёша упрямо молчал.
Отбросив плед, вдова поднялась, как снежная королева в мехах, став на голову выше всех, кто стоял перед ней на льду.
– Благодарю за приглашение. Вынуждена отказать, – сказала она и, опережая возражения, добавила: – Окончательно.
Фёдор Павлович пропустил оскорбление:
– Позволите нанести вам визит?
– Мы не принимаем, – последовал ответ, похожий на пощёчину. – Пойдём, Наденька.
Генеральша царственно направилась к выходу.
Дамы уселись в сани, поджидавшие их, укрывшись меховым покрывалом. Возница гикнул, сани скрылись под свист полозьев. А вместе с ними исчезла последняя надежда. Фёдор Павлович ощутил это сердцем. Ни на кого не глядя, он поехал переодеваться.
У выхода с катка дожидалось семейство.
– Где Алексей? – спросил Фёдор Павлович, швырнув Симке ботинки с коньками и ком одежды.
– Простился, – осторожно сказал Митя.
– Просил передать, чтобы его не беспокоили, – беззаботно ответил Иван.
– Попридержи язык! – рявкнул Фёдор Павлович и осёкся, видя, как на лице сына появилась холодная почтительность. – Прости, Ваня, устал… К тебе будет дело.
– Слушаю, отец, – ответил Иван, как полагается послушному сыну, обиду затаив.
– Остаёшься в Москве.
– Но отец…
– Не спорь! – опять повысил голос Фёдор Павлович и сменил тон: – Пожалуйста, не спорь. Тебе поручения. Первое: делай что хочешь, но вытащи Алёшку из монастыря. Хоть жени его, хоть… Второе: познакомься с владельцами катка, дальше сам знаешь…
– Хорошо, но…
– Никаких «но», Иван. Без Алёшки не возвращайся и вообще раньше трёх месяцев не возвращайся. Жить будешь в доме на Пресне. В гостиницы не смей соваться. Театры и прочее веселье попридержи. Получишь тысячу на расходы, должно хватить, если не промотаешь сразу…
Иван был мрачен.
– Как же состязания в феврале? – спросил он. – Я хотел участвовать.
– Выступишь на состязаниях здесь. Кроме бега у них в программе будет фигурное катание.
– А забегами кто будет заниматься? Митя?
– Не твоего ума дело, – отрезал Фёдор Павлович и смягчился: – Протасов давно напрашивается. Справится.
– Протасов? – Иван позволил себе ироничную ухмылку. – Ну-ну…
– Обсуждать нечего. Вопрос решён. Митя, езжай на вокзал за билетами, возвращаемся в Петербург сегодня… нет, послезавтра вечером.
– Сделаю, отец, – ответил сын.
– Симка, упакуешь чемоданы.
– Не беспокойтесь, барин…
– И вот что… Отправишься на Кузнецкий Мост, купишь у «Сиу» печенья, ну и прочего. С собой в дорогу. – Фёдор Павлович протянул два червонца.
– Ваш любимый сорт знаю. – Бумажки юркнули в варежку Симки.
– Не жалея бери. Разного. Сахар ванильный не забудь, у них отменный.
– Помню, барин, помню.
Не простившись, Фёдор Павлович отправился неторопливым шагом в сторону московского университета, не замечая глубокого снега, в котором утопали ботинки тонкой кожи. Ему требовалось многое обдумать.
Симка дёрнула Митю за рукав.
– Это кто ж такая? – спросила она.
– Вам-то что за дело, драгоценная Серафима?
– Любопытно, что за краса.
– Ох уж это женское любопытство.
– Митенька, не томи…
– Мадемуазель Гостомыслова, Надежда Ивановна, генеральская дочка.
– Надо же… Как узнал?
– Самым верным способом: у её горничной.
– А проживают где?
– Что же за допрос, Серафима?
– Ну скажи, Митенька, драгоценный наш.
– В своём доме на Малой Бронной, – ответил Митя и подхватил Ивана под руку. – Ну что, братец, как Алёшку будем выручать?
Ботинки с коньками мотались в руке Ивана подстреленными птичками.
– Так поступить со мной, – проговорил он. – Вышвырнуть из дела, прогнать из столицы, лишить состязаний. И ради чего?
– Не страдай. Спасёшь Алёшу и вернёшься. Будут у тебя состязания.
– Так подло…
– Помалкивай. – Митя дружески толкнул брата плечом.
– Выгнать в разгар сезона…
– Наверстаешь в следующем… Извозчик! – крикнул Митя и осёкся: – Тьфу ты, у них же тут в Москве ямщики… Ямщик!
Он умело свистнул пальцами.
Иван обернулся. На катке скользила беззаботная московская публика, не ведая чужих горестей. И пробормотал еле слышно:
– Ладно, ещё поглядим…
Сани просто загляденье. Блестят лаком, подпорки гладкие, без сколов, полозья ладные, подушки вычищенные, вышитые, покрывало медвежьего меха, молью не побитое. Лошадка впряжена коренастая, сытая, ладная, бока в серых яблочках, хомут серебряным колокольчиком украшен. Сразу видно: должный уход.
В послеобеденный час сани стояли готовые к выезду. В своём дворе дома на Малой Бронной, где конюшня. Лошадь мотала гривой и била копытцем плотный снег, будто не терпелось ей показать себя рысцой. На облучке восседал возница невеликого роста, зато в новеньком овчинном полушубке, с мохнатой шапкой и в чистых валенках. В меховой варежке сжимал кнут.
Горничная, замотанная накрест шерстяным платком, распахнула дверь чёрных сеней и выпустила барышню в лисьем полушубке и меховой шапочке «пирожком» с вуалеткой. Она пробежала до саней, хозяйски устроилась на подушках и укрылась покрывалом, натянув его до самой муфты, в которой спрятала ручки в шерстяных перчатках. Возница оборотился.
– Ну и куда нынче изволишь, душа моя? – спросил он с добродушной строгостью.
– Дядя Миша, ты же знаешь! – ответила она с невинной улыбкой.
– Ох, достанется нам на орехи.
– Ничего, маменьке не до того нынче. Поехали, дядя Миша, поехали, миленький.
– Не терпится, значит… Ох, Надежда…
Дядя Миша хмыкнул для пущей важности, но во взгляде его было обожание, скрытое воротником полушубка.
Странные отношения между хозяйской дочерью и кучером, отношения, надо сказать, немыслимые, имели скучное объяснение. Молодым солдатом Михаил поступил денщиком к тогда ещё штабс-капитану Гостомыслову да так и дослужился с ним до генеральского денщика. Когда генерал ушёл в отставку, а затем покинул этот мир, Михаил остался в семье на правах незаменимого помощника.
Он занимался выездом, зимним и летним, убирал двор, колол дрова, топил печь, выполнял мелкий ремонт, носил тяжести и справлялся с домашними хлопотами. К тому же Михаил добровольно взял на себя роль няньки. Надежда выросла у него на руках. Не имея своих детей, Михаил отдал ей сердце. Наденька отвечала ему детской преданностью, которая не ослабла с годами. Между ними установилось общение на «ты», правда, когда не было посторонних глаз.
Мадам Гостомыслова отпускала Надю с кучером без малейших волнений. Знала, что Михаил в обиду не даст. Вот, например, вчера с Надеждой заговорил какой-то хлыщ и даже позволил делать сомнительные комплименты. Михаил спрыгнул с облучка, махнул кнутом и огрел наглеца по спине. Тот позорно сбежал, потеряв шапку.
Сани выехали на заснеженную улицу. Дядя Миша прекрасно знал слабость своей любимицы: Наденька обожала сладкое. Конфекты, печенья, пирожные, торты, тортики, сладкие пироги и даже варенье исчезали в изумительных количествах. Причём без последствий для фигуры. Сладкая экспедиция начиналась с посещения магазина «Сиу и Ко», затем наступал черёд магазина Елисеевых, а после – пара кондитерских и кофейных. Отовсюду Наденька выходила с кульками и коробочками. Непременно угощала дядю Мишу. Он терпеть не мог сладкого, но отказать «ребёнку» был не в силах. Жевал и нахваливал.
Привычным порядком дядя Миша приехал на Кузнецкий Мост. Наденька вышла из саней и обещала «недолго». Что означало: не менее двух чашек кофе с пирожными у Сиу. Ну или как получится. Дядя Миша укутал лицо воротником и закрыл глаза, чтобы скрасить ожидание дремотой. Как поступают все кучера, извозчики и ямщики.
В тепле он задремал чуть дольше, чем следовало. Дядя Миша вздрогнул, огляделся. Наденьки в санях не было. Часов у него не имелось; судя по угасавшему свету зимнего дня, прошло больше часа. Вон лошадка озябла, подрагивает боками. Нехорошая мысль «Не случилось ли чего?» заставила слезть с нагретого места. Нехорошая мысль взялась потому, что показалось, будто за санями бежал кто-то от самого дома. Дядя Миша не оборачивался, но краем глаза отмечал. Теперь пожалел, что не разглядел, кто это был.
Зайти в магазин, где дамы выбирали сладости, в тулупе и шапке дядя Миша постеснялся. Пробовал разглядеть через витринное стекло, отражения улицы путали бликами.
Подхватив хлыст, дядя Миша шагнул к стеклянным дверям с резными завитушками. Створка распахнулась, вышла Наденька. Без кульков и коробочек. Дядя Миша заметил: глазки-то красные. Слова не молвив, Наденька залезла в сани, натянула покрывало. Сидела молча, уставившись на конский хвост. Видя, что дела творятся неладные, дядя Миша склонился к саням.
– Кто обидел? – спросил он со всей строгостью. Какие тут шутки.
– Ничего… Всё хорошо… Всё хорошо… – бормотала она, не подняв головы. И вдруг крикнула: – Чего стоим? Поехали отсюда! Поехали! Трогай!
Обижаться дядя Миша права не имел, видел: с Наденькой творится неладное. Залез на облучок:
– Куда прикажете, барышня?
И услышал:
– Дядя Миша…
Так жалобно, так горько, с такой тоской, чуть сердце не выпрыгнуло. Не мог больше характер показывать:
– Что приключилось, милая? Говори как есть.
Наденька не плакала. С детства плакать не умела. Только в глазах печаль, что словами не высказать.
– Ничего, дядя Миша… Ничего… Всё будет хорошо…
– Что ж хорошего, на тебе лица нет.
– Это так, замёрзла… Пройдёт…
– Не скрывайся, скажи, кто обидел. Он там прячется? – Дядя Миша мотнул головой на окна магазина.
– Вот ещё придумал. Там посетители, официанты.
– Тогда что?
– Просто плохое настроение.
– Ну как знаешь.
– Прости, прости меня, дядя Миша, славный, добрый, замечательный. Прости меня… – И она вцепилась зубками в край покрывала. Чего маленькой не позволяла себе.
– Куда теперь, к Елисеевым?
Она мотнула головкой, выпустив покрывало:
– Нет, не хочу, не хочу… Поехали на каток. Поехали…
– К Зоологическому саду? – удивился дядя Миша. – Ты не одета как должно, коньков нет. Давай домой вернёмся.
– Не хочу домой… Знаешь что, едем сейчас… Едем в Столешников переулок к дому Никифорова.
– Никак, в фотографический салон собралась?
– Да, к Фландену. Где мы всегда снимаемся.
– Так не причёсана, не одета. Чего ради так спешить? Да и матушка позволения не давала…
Наденька показала сторону характера, какую лучше не знать.
– Едем! – и откинулась на подушки.
Разговор окончен. Ничем не свернёшь. Упрямством в отца.
Дядя Миша залез на облучок, дёрнул вожжи. Лошадка резво побежала.
Вид чиновника говорил об успешной карьере в Министерстве иностранных дел. Борис Георгиевич Ванзаров излучал сияние благополучного человека. Свет этот невидимый ни с чем не спутаешь. Ему низко кланяются швейцары и услуживают официанты, городовые на всякий случай отдают честь, а извозчики сдирают втридорога. Свет этот включается при переходе из чина коллежского советника к статскому советнику. Или при удачной женитьбе на дочери тайного советника [15], не меньше. Все это было источником света Бориса Георгиевича. Ну и конечно, ум, который в семье достался целиком ему, а младшему брату перепали жалкие крохи. Ну скажите: пойдёт умный человек, которому светит блестящая академическая карьера, служить в полицию? Вот именно…
– Борис, что тебе нужно? – напомнил недалёкий младший брат, который упорно не замечал сияния, исходившего от старшего. – У меня мало времени.
Борис Георгиевич пригласил Ванзарова в ресторан «Медведь» на Невском проспекте. Он рассчитывал, что доброта откроет дверцу в кладовку благодарности в душе младшего. Ничего подобного. Ванзаров не поддержал светский разговор, сидел с таким видом, будто сбежит в любую минуту.
– Вопрос достаточно тонкий, – начал дипломатический подход Борис Георгиевич.
– Тонкие вопросы скрывают мутные делишки, – ответил Ванзаров и выразительно посмотрел на часы. – Что тебе нужно?
Полицейская прямота ранила Бориса Георгиевича в самое сердце. И потушила свет. Не совсем, конечно. Тихонько тлело.
– Раз у вас в полиции принята такая простота…
– Мы только протоколы писать умеем и водку из графина пьём.
Борис Георгиевич кисло улыбнулся. Если б не нужда – никогда бы не просил об услуге.
– Родион, ты прекрасно знаешь, сколько я для тебя сделал, – начал он отеческим тоном.
Другой младший брат промолчал бы из вежливости. Но не Ванзаров. Известно ведь: ему ума не досталось.
– Будь любезен, перечисли три случая, когда ты для меня что-то сделал.
– Изволь… Когда тебе было десять лет, я повёл тебя на каток на Екатерининском канале. Помнишь? Вот…
– Раз. – Ванзаров загнул палец. – Ещё.
– Ну, знаешь… Много чего было… У тебя неблагодарная память, вспомни сам. – Борис Георгиевич применил приём дипломатических переговоров. – Не о том речь. Ты знаешь, что для карьеры мало талантов и стараний, нужны некие дополнительные факторы.
– Тебе не хватило женитьбы на дочери тайного советника Мертенса, члена Совета Министерства внутренних дел?
Прямолинейность брата была возмутительной. Борис Георгиевич возмутился. Но про себя.
– Родион, чтобы достичь желаемого, надо быть вхожим туда, где решаются судьбы.
– Ты про тюремные камеры? – спросил младший. – Захочешь посидеть – только скажи. Подберём сухую и чистую. Без мышей и клопов.
О, сколько надо терпения, чтобы общаться с полицейским чурбаном.
– Благодарю за приглашение. – Борис Георгиевич владел собой. Всё-таки пригодился опыт переговоров с туземцами. – Мне нужно иное. Не так давно я вступил в Общество любителей бега на коньках, это непросто, но меня рекомендовали. Теперь остался последний шаг…
– Купить коньки?
О небеса, ну почему это чудовище – его младший брат? Ванзаров умел доводить до бешенства лучше супруги Бориса Георгиевича. С виду – сама невинность. Или в самом деле безмозглый идиот?
– Коньки уже куплены, – терпеливо ответил старший. – Мне нужно найти подходы к братству.
Ванзаров позволил паузу, чтобы обдумать: совпадение или…
– Какому братству? – спросил он.
– Не делай вид, что не знаешь. Вы у себя в сыске за такими обстоятельствами всегда следите.
– Конечно, следим. Тебя какое братство интересует?
Тут Борис Георгиевич оглянулся, как настоящий заговорщик, перегнулся через стол и прошипел чуть слышно:
– Братство льда. – И принял самую непринуждённую позу, будто не он это сказал. – Подскажи хоть одного члена. Дальше я сам найду подходы. Поверь, Родион, если бы это не было так важно для карьеры, не стал тебя просить. Помоги, пожалуйста…
За всё доброе, что Борис Георгиевич сделал младшему брату, его следовало бы сдать ротмистру Леонтьеву. Пусть ему расскажет про карьеру. Но ведь это брат, тем более самый умный в семье. Тем более это могло оказаться случайным совпадением. Мало ли о чём болтают в коридорах министерства.
– Откуда ты узнал о братстве?
– Прости, не могу! – Борис Георгиевич развёл руками. – Скажу лишь, что мне по секрету сообщил человек, который рекомендовал меня на каток.
– Почему он не указал тебе члена братства?
– Он сам не знает, ищет туда дорогу. Это всё большой секрет. Даже название братства – большая тайна.
– Что такого в этом братстве? – спросил Ванзаров и поправил ошибку: – Спрашиваю, чтобы свериться с нашими данными.
– У них безграничные возможности. – Борис Георгиевич опять понизил голос, от волнения наверное. – Могут всё. Оказывают любую услугу. Протекцию и так далее. Понимаешь, как это важно для меня.
Ванзаров помнил, что брат спит и видит себя на вершине карьеры министром иностранных дел. Ну или хотя бы товарищем [16] министра.
– За такие услуги обычно требуют плату, – сказал он.
– Не больше, чем они дают своим членам. Ты поможешь?
– Когда арестую и допрошу кого-нибудь из членов братства, дам знать, – сказал Ванзаров и, перечеркнув приличия вместе с родственными отношениями, вышел из ресторана. Не простившись.
Борис Георгиевич был глубоко изумлён таким поведением младшего. Что поделаешь: родственников не выбирают. Иного брата у него не было.
Иных дел, кроме как встречать гостей, занимать гостей, слушать болтовню гостей, кормить гостей, провожать гостей в сезон смотрин, у хозяйки дома нет. Конечно, в доме, где дочка стала невестой на выданье. А если у невесты приданое, да не абы какое, а одно из лучших в Москве, если принадлежит она к уважаемой фамилии, если хороша собой, то тут, матушка, только держись. Женихи с родителями, свахи с женихами, свахи без женихов, женихи без свах толпами валят. Отказать никому нельзя. В Москве если кто не дальний родственник, то знакомый родственника, или просто знакомый, или сослуживец мужа. У всех, как нарочно, повырастали сыновья-женихи. Откажешь принять – нанесёшь обиду. А порой так хочется.
Сезон сватовства в самом разгаре, пытка продлится до конца февраля и мясопустной недели. Елизавета Петровна так устала, что готова была заколотить дверь. Мало того, виновница её мучений принимала визиты женихов первые дня три, а потом заявила: с неё хватит, они дураки, им нужна не её любовь, а приданое. Прямотой дочери Елизавета Петровна возмутилась, но в душе была согласна: и дураки, и денег желают.
К гостям Наденька больше не выходила. Мать оправдывалась тем, что у дочери недомогание, головная боль, простуда, инфлюэнца и расстройство нервов. Женихов это не смущало, больше невесты их интересовали пункты приданого. Елизавета Петровна мстительно оставляла вопрос без ответа.
Сегодня она расправилась уже с двумя визитёрами. Надеялась немного передохнуть. Однако вошла горничная Лизка, сообщив, что пожаловал новый гость.
– Кто ещё? – спросила Елизавета Петровна, борясь с желанием угостить визитёра дубиной.
– Назвался господином Куртицем, – отвечала Лизка не слишком твёрдо.
– Опять? Ему было отказано. Снова пожаловал?
– Вроде тот, да не тот. – Лизка пребывала в неуверенности. Ещё расплачется, такая тонкая натура.
– Ладно, проси. – Елизавета Петровна в отчаянии махнула рукой.
Вошёл молодой человек крепкого сложения, не слишком высокий и не мелкий, в простом пиджаке и русской рубашке-косоворотке чёрного сукна. Поклонился довольно воспитанно. Елизавета Петровна поняла смущение горничной: гость был похож на брата, даже слишком.
– Иван Фёдорович, кажется? – Она нарочно изобразила ошибку. Что для дамы в её возрасте позволительно. Женихи похожи, как дворняжки.
– Алексей Фёдорович, – ответил он. – Иван мой брат.
Гость мял в руках фуражку-московку, с которой не расстался в прихожей.
С этим господином Елизавета Петровна решила не церемониться.
– Что вам угодно? – спросила она.
Молодой человек насупился, стал разглядывать персидский ковёр, украшавший малую гостиную. Ну так и есть: сейчас признается в большой любви. Не забудет спросить про приданое. Без приданого любви не вспыхнуть. Во всяком случае, у его брата Ивана Фёдоровича это так. Ох уж эти современные деловые юноши.
– Я вас слушаю. – Елизавета Петровна поторопила неизбежное.
Юный Куртиц тяжко вздохнул.
– Сказано, конечно: кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь, – проговорил он глухо.
Елизавета Петровна отметила оригинальное начало предложения руки и сердца.
– Первое соборное послание святого апостола Иоанна я помню, – ответила она. – Что же ещё?
– Помните, что и другое сказано: блудников и прелюбодеев судит Бог! [17]
Цитата апостола Павла была так не к месту, что Елизавета Петровна растерялась. Лишь на мгновение.
– Знание Священного Писания делает вам честь. Какое у вас дело?
Алексей Фёдорович глянул, будто бросал вызов. В нём явно шла борьба, он что-то хотел сказать. Такого жениха Елизавета Петровна ещё не видывала. Неужели так робок, что не может произнести простые слова? По виду не скажешь, крепкая порода.
– Я желаю сказать… Вам сказать… – Он никак не мог решиться. Как вдруг выпалил: – Бог наш есть огнь поядающий! [18]
Он потряс рукой, сжимая фуражку, и выбежал вон, будто его гнали палками.
Хлопнул дверью. Елизавета Петровна нарочно поморгала: уж не привиделось ли? С ума, что ли, сошёл? Брат его был куда занятнее. Хотя в мужья Наденьке не подходят оба. Надо же было повстречаться на катке. Теперь вот с предложениями смеют являться. Несмотря на окончательный отказ. Ох уж столичная наглость.
После такого спектакля Елизавета Петровна решила больше никого не принимать. С неё хватит. Она взяла колокольчик, чтобы вызвать горничную, но Лизка явилась сама, неся на серебряном подносике письмо. Такая проворность не случалась у неё практически никогда.
– От кого? – спросила Елизавета Петровна.
– В прихожей лежало. Наверно, посыльный принёс…
Елизавета Петровна взяла конверт. На лицевой стороне написана её фамилия, марки и почтового штемпеля нет. Она небрежно оторвала боковую сторону, вынула сложенный листок, развернула. Послание краткое:
«Ваша тайна раскрыта. Чтобы избежать позора, выполняйте, что велено».
Далее следовали указания.
Елизавета Петровна прочла дважды и даже трижды. Убедилась, что глаза не обманули. Чего не могло быть, что не могло случиться, обрушилось на неё. Показалось, что взорвалась бомба, ударив взрывной волной и обдав жаром. Как тогда, на полковых манёврах. Она скомкала листок в кулачке, прошептала:
– Негодяй!
Подслушать некому, Лизка давно удалилась.
Чтобы остудить гнев, она подошла к окну. Елизавета Петровна смотрела на белую улицу. У дома на той стороне виднелась фигура в чёрной тужурке. Фигура стояла недвижно, наблюдая за домом. Гость ушёл недалеко.
Холод и сила воли помогли овладеть собой. Елизавета Петровна смогла мыслить разумно. Сделать вид, что ничего не случилось? Невозможно. Если он решился на такое, значит, ни перед чем не остановится. Пожаловаться в полицию? Немыслимо. Только хуже будет.
Что делать? Что ей делать? Что же?
Послышались тихие шаги. Елизавета Петровна спрятал комок за спиной.
– Маменька? – Надежда казалась встревоженной. – Что-то случилось?
Елизавета Петровна отметила: у дочери чуткое сердце.
– Всё хорошо, милая. Утомили твои женихи. – Она улыбнулась.
– А сейчас кто был?
– Пустое. Беспокоиться не о чем. У меня для тебя новость.
Надежда насторожилась:
– Что за новость?
– Не беспокойся, милая, замуж тебя не отдаю.
– И на том спасибо, маменька.
– Я подумала принять приглашение конькобежного общества. Хочу, чтобы ты блистала на их хвалёном катке.
– Чудесно, – ответила Наденька, не выказав ни радости, ни веселья и даже не захлопав в ладоши.
– Будем надеяться на чудо, – сказала Елизавета Петровна, поняла, что чуть не проговорилась, и добавила: – А ты что к конфектам не притрагиваешься? Вазочка нетронутая стоит, Лизка вон одну стянула. И дядя Миша говорит, что больше по кондитерским не путешествуешь.
– Не хочется, маменька… Значит, мы едем в Петербург.
– Да, милая, мы едем в столицу.
– Как скоро?
– Ночным в среду. Прибудем утром в четверг.
В субботу в Юсуповом саду играл духовой оркестр. Военные музыканты располагались на дощатом настиле рядом с павильоном, в котором гости катка переодевались перед выходом на лёд. А закончив катание, согревались чаем на веранде. Самовар дымил в окружении чашек, сушек, баранок, пряников и бутербродов.
В полуденный час публики немного: несколько гостей оттачивали исполнение фигур, три пары дам с кавалерами катались для удовольствия, два конькобежца носились по кромке большого пруда на скорость. Посетители были знакомы. Появление нового лица было отмечено.
На лёд выехала барышня в белой шубке. Такое событие могло вызвать обычный вопрос: «Кто это?» Однако катящиеся дамы и господа задавались другим вопросом: «Кто это?!» Именно так, с восклицательным знаком. Не иначе. Удивить мастерством фигурного катания на льду Юсупова пруда трудно. Незнакомке это удалось: она каталась как настоящий фигурист, то есть натурально в мужском стиле. Только не могла высоко поднимать ногу при поворотах. Юбка и приличия не позволяли. В остальном её исполнение «двукратной тройки», «выкрюка», «параграфа» и «восьмёрки с двумя петлями» [19] было на высшем уровне. Будто исполняла программу произвольного катания на три минуты.
Дамы требовали от кавалеров ответа – «Кто это?», юноши прекратили тренировки, и даже бегуны притормозили. Все следили за дивным явлением. Она же, не обращая внимания, кружилась, кружилась, кружилась.
Из павильона выскочил молодой человек в измайловке и венгерке [20], разогнался и поехал напрямик. Оказавшись в середине пруда, он сделал несколько виражей голландским шагом, показывая достоинства фигуры. Как павлин распускает хвост перед скромной цесаркой. Старания барышня заметила, кататься не перестала. Выбив фонтан снега, юноша затормозил около неё. Некоторая бесцеремонность прощалась тем, что на катке чужих нет, все знакомы.
– Надежда Ивановна, рад вас видеть в Петербурге! – Он отвесил игривый поклон.
Барышня приняла фотографическую позу: правый конёк впереди, левый отведён назад, спина прямая, руки скрещены за спиной. Для общения не располагающая, скорее надменная.
– А, это вы, – сказала она малоприветливо. – Вы, кажется… Эм-м…
Молодой человек поправил измайловку.
– Вечное проклятие близнецов: опять перепутали с братом Алёшкой. – В тоне его слышалась весёлость, будто участвует в игре. – Я Иван Фёдорович. Приветствую вас на катке Юсупова сада! Фейерверк к вашему прибытию не успел приготовить, но гром оваций при мне: гип-гип-ура! Ура! Ура!
Троекратный возглас сопроводил взмах руки. Левой он держал сигару. Теперь дамы мучились более сложным вопросом: «Как это он запросто общается с новенькой? Собирается сделать предложение? Или уже помолвлены?»
– Что вам угодно? – ответила Надежда Ивановна.
Иван хмыкнул.
– Всего лишь выразил искреннюю радость, увидев вас в столице. В этом нет ничего дурного. Надеюсь, ваш кучер с кнутом остался в Москве? Незабываемая была встреча и впечатления, даже шапку потерял. Позвольте теперь предложить вам руку, – сказал он и сделал то, что предлагал.
– Зачем мне ваша рука?
Вопрос был задан столь серьёзным тоном, что Иван растерялся:
– Прошу прощения. Позвольте пригласить на совместное катание.
– Не могу без дозволения маменьки.
– Мы на людях, не позволю ничего за рамками приличий. Всего лишь тур совместного катания.
– Я не катаюсь совместно.
– Ну так пробуйте! Чудесный день, чудесный лёд. Зачем упускать такое счастливое стечение обстоятельств? Надежда Ивановна, соглашайтесь. Это катание загладит мою сердечную рану, которую нанесла ваша маменька своим отказом. Про кучера не говорю. Будьте милосердны к отвергнутому рыцарю. Всего лишь пару кругов!
Мадемуазель ещё колебалась:
– Если только один…
– Как прикажете! Буду счастлив проехать с вами по Юсупову пруду. Так сказать, большим променадом. Обещаю не объясняться в любви и не просить более вашу руку с сердцем. Обещаю вести себя исключительно смирно.
Ручка в тёплой вязаной перчатке коснулась сгиба его локтя, показав, что Надежда Ивановна согласилась исключительно из вежливости. А не по иной причине.
Они поехали. Зажав в зубах сигару, как пристало столичному щёголю, Иван заложил левую руку за спину, кивал знакомым. Надежда Ивановна осматривала заснеженные берега пруда, дворец князей Юсуповых, видневшийся между деревьями, и Большую Садовую улицу за решёткой.
Совместное катание с кавалером было скучным. Без фигурных движений Надежда Ивановна стала замерзать и уже хотела поблагодарить за доставленное удовольствие, как вдруг кавалер споткнулся и толкнул её. Вернее, повалился на неё. Не ожидая такой выходки, Надежда Ивановна невольно приняла на себя тяжесть мужчины.
– Как вы посмели! – проговорила она и тут заметила, что кавалер не позволил себе дерзости, он не держится на ногах, размяк и сползает, свесив руки. Будто заснул на ходу.
– Что с вами, Иван Фёдорович?
Иван пал на колени, свалился мешком на лёд, странно дёрнул головой, раскидал судорожно руки, по ногам пробежала дрожь.
– Иван Фёдорович…
Молодой человек лежал неподвижно, вытаращив глаза и раскрыв рот.
Сжав кулачки, Надежда Ивановна пробормотала:
– Помогите…
Происшествие заметили, катающиеся дамы и господа остановились.
– Помогите же, господа…
Не слышат, не видят, не понимают. Только пальцем показывают.
И Надежда Ивановна закричала что было сил:
– Помогите!
Крик разлетелся по Юсупову саду, спугнув замёрзших птиц.