Как и многие молодые люди его поколения, Михаил считал, что он опоздал родиться, из-за чего самое выдающееся историческое событие последних ста лет – взлет и крушение Наполеона – прошло мимо него. Он бы дорого дал, чтобы самому побывать при Аустерлице и увидеть, как все происходило на самом деле; но когда Михаил заметил взгляд, который генерал Меркулов бросил на своего соперника, и в полной мере осознал, что этот взгляд означает, писатель внезапно понял, что бывают даже в частной жизни вполне заурядных людей такие минуты, которые стоят всех Аустерлицев, всех Ватерлоо и вообще любых громких битв. Бешенство, ненависть, бессилие, негодование – все сплелось, все вышло наружу, и, если бы взгляды могли убивать, Григорий Александрович не то что упал бы бездыханным – он бы просто сгорел заживо…
Но ничего такого, разумеется, не произошло, а произошла самая – с точки зрения посторонних наблюдателей, не посвященных в истинное положение дел, – обыкновенная сцена. Осоргин учтивейшим образом поздоровался с Натали, с ее мужем, с сыном Кариллом и выразил сожаление, что не знал, что в соседнем вагоне едут его добрые знакомые. Он играл в Саксон-ле-Бен, но тамошняя погода пришлась ему не по душе, и он решил вернуться в Баден. Натали, оправившись от изумления (а Михаил видел, что эта светская женщина, в совершенстве привыкшая владеть собой, была все же изумлена), пожелала представить Осоргину своих родственников. Григорий Александрович раскланялся с Петром Николаевичем, выдержал лавину нелепых вопросов Глафиры Васильевны о том, не приходится ли он родственником тамбовским Осоргиным, и повернулся к Анастасии, которая то краснела, то бледнела и даже не сразу подала ему руку.
– Enchanté, mademoiselle[26].
Михаил был совершенно уверен, что больше ничего Осоргин Анастасии не сказал. А между тем Григорий Александрович удалился, пропавший чемодан Натали был найден, Меркуловы уехали в сопровождении Назарьевых, поезд ушел, а писателя все еще терзало что-то, чему он сам не мог подобрать названия. Но тут приехал еще один поезд, и Михаилу пришлось отвлечься от своих размышлений.
– Иван Александрович, дорогой!.. – вскричал Тихменёв, бросаясь к только что сошедшему на перрон грузному господину лет пятидесяти с представительной внешностью.
…Вечером Михаил лежал на кровати, закинув руки за голову, и таращился на косую стену своего чердака, повторявшую очертания крыши в этом месте. Проза Гончарова была ему симпатична, и он многого ждал от этого знакомства, а в итоге выходило, что он потерял время, которое мог бы провести в обществе Назарьевых, – прежде всего Анастасии, само собой. И ведь не сказать, что Иван Александрович оказался никуда не годным собеседником или нагонял тоску – он говорил умно и временами остроумно, но в основном – с Тихменёвым, обсуждая общих знакомых и разные мелочи, которые Михаилу, плохо разбирающемуся в том, чем жил интеллектуальный мир северной столицы, казались чем-то вроде загадочных иероглифов. Больше всего, впрочем, писателя злила легкость, с которой Платон Афанасьевич общался с Гончаровым, – точнее, не легкость, а то особое отношение, которое кое-кто из классиков с убийственной точностью характеризовал как «на дружеской ноге». Прост, сердечен, искренен и надежен казался Тихменёв – словно совсем другой человек, словно не тот, кто получал явное удовольствие, рассказывая за глаза гадости о пишущих собратьях и щедро поливая их грязью.
«Скотина, хам, дурак, подлец», – горько думал Михаил, не замечая, что перебирает выражения, которыми русские литераторы изустно, письменно и всегда однообразно угощают друг друга со времен эпической свары Сумарокова с Тредиаковским[27]. Он презирал Тихменёва, но также и себя самого за то, что зависел от него, за то, что был малоизвестен и не мог являться для Гончарова таким же интересным собеседником, как ядовитый, но всезнающий редактор.
– Писатель? – спросил на вокзале Гончаров, скользнув по Михаилу проницательным взглядом.
И даже в этом простом вопросе Авилову мерещился сейчас подвох, даже здесь он видел повод для обиды. Ну да, писатель, но куда ему до своих маститых собратьев! Все, на что он годится, – накропать повестушку, которую, может быть, из жалости возьмут в июльский номер…
Он внезапно почувствовал себя нищим, стоящим на обочине литературы, в то время как вокруг степенно прохаживались камер-юнкеры Жемчужниковы, действительные статские советники Гончаровы и просто богатые помещики Тургеневы.
«А может быть, у меня вовсе нет таланта… Но лучше об этом не думать, иначе я сойду с ума. Почему же я с шести лет если и мечтал о чем-то, то лишь о том, чтобы сделаться писателем?»
Спал он плохо, видел тревожные сны и пробудился совершенно разбитый. Повернувшись на бок и еще не окончательно перебравшись из состояния полудремы в явь, он стал размышлять, о чем будет его следующая вещь.
«Взять, например, генеральшу… Ее семью и любовника. И тут происходит… что же происходит? Ну, убийство, например…»
Раньше Михаил не очень жаловал истории с убийствами, но недавний роман Достоевского «Преступление и наказание»[28] показал, что они тоже имеют право на существование. Впрочем, Авилов никак не мог отделаться от ощущения, что преступление автору вполне удалось, чего не скажешь о наказании.
«Восемь лет каторги за две загубленных души… Он же выйдет и снова убьет кого-нибудь – хотя бы ту же несчастную Соню, просто от скуки. – Когда писатель размышляет о других писателях, в итоге он все равно возвращается к себе и своим проблемам; точно так же случилось и с Михаилом. – А занятно было бы написать роман, в котором убийца не понесет никакого наказания… Хотя… Катков такую штуку не примет, Тихменёв… Нет, и этот тоже не осмелится. Циник-то он только на словах… а ведь, если присмотреться, нет ничего более дешевого, чем цинизм. Очень удобная поза – никого не любить и никем не дорожить… Хотя нет, однажды он заговорил о своей жене, и у него даже голос потеплел. Вот ее он, наверное, любит…»
Но его не интересовала жена Тихменёва и даже – как он только что понял – не интересовала Натали с ее хищными глазами, равно как и двое мужчин, которые делили ее внимание. А если писателя не интересуют его герои, ничего у него не получится.
«Но вот, к примеру, Настенька… Старомодная семья… И она влюбляется в… Нет, не то. Пусть будет не Настенька, а Варенька… или Верочка… О нет, только не это. – Он вспомнил о Вере Андреевне и мысленно поежился. И речи не могло быть о том, чтобы давать юной героине ее имя. – Итак, Варенька… Допустим, она встречает в Мариенбаде… Но что я знаю о Мариенбаде? Я же никогда там не бывал…»
История с убийством стремительно превращалась в курортный роман, и нет ничего удивительного в том, что вскоре Михаил совершенно запутался, тем более что его мысли постоянно отвлекались на посторонние предметы.
«Интересно, кто шлет графине письма с Маврикия? И где вообще находится этот Маврикий?»
После завтрака он отправился в Баден и пошел прямиком в гостиницу «Золотой рыцарь», где от Лукерьи узнал, что господа уехали в Старый замок, и неизвестно, когда вернутся.
– Они уехали с Натальей Денисовной? – спросил Михаил, просто чтобы сказать что-нибудь.
– И генералом, – важно ответила Лукерья, взирая на него с высоты своего немалого роста.
До Старого замка было далеко, и к тому же, пока он добрался бы до места, Назарьевы и Меркуловы вполне могли бы уже вернуться в Баден. Михаил выпил кофе, погулял по Рыночной площади и решил заглянуть в читальню. На набережной он увидел Гончарова, который, заметив его, повернулся к нему спиной. Авилов был наслышан о странностях Ивана Александровича, о его перепадах настроения, болезненной подозрительности и истории с Тургеневым, которого Гончаров обвинил в плагиате, но поведение старшего коллеги все же сильно задело Михаила. Однако через минуту он и думать забыл о своей обиде, потому что его нагнала коляска, в которой ехали графиня Вильде и престарелая княгиня Хилкова. Княгиня, которая когда-то вела разгульный образ жизни, теперь сделалась так уродлива, что если бы ее увидели семь смертных грехов, они бы от ужаса обратились в добродетели. Представив Михаила своей знакомой как charmant homme de lettres[29], графиня прощебетала, что они направляются в Старый замок с тем, чтобы пообедать в тамошнем ресторане, который славился как своей кухней, так и открывающимися сверху видами. С замирающим сердцем Михаил попросил позволения составить дамам компанию.
– Ах, я, право, не уверена, будет ли это прилично, – хихикнула княгиня.
«Старая ведьма!» – подумал Михаил, бледнея от бешенства.
– Хотя в моем возрасте я уже могу позволить себе не обращать внимания на сплетни обо мне, – продолжала старая дама и, усмехаясь, добавила: – К сожалению, конечно…
С некоторым опозданием писатель сообразил, что раз Вера общалась с княгиней, значит, та в некотором роде стоила своей знакомой и что ему придется нелегко; но делать было нечего, и, почтительнейше поблагодарив Хилкову, он сел в экипаж. Гончаров, который обыкновенно жаловался на плохое зрение, со своего места тем не менее прекрасно разглядел все происходящее и проводил коляску озадаченным взглядом.
Дорога, ведущая к Старому замку, очаровательна, но Михаилу не дали насладиться видами, потому что дамы атаковали его вопросами, которые следовали друг за другом с такой стремительностью, что в какой-то момент писатель почувствовал себя кем-то вроде хлебного мякиша, на который налетели, треплют и клюют воробьи. Княгиня хотела знать все о его семье, родне, знакомых, привычках, мыслях, устремлениях и мечтах. Она едва выслушивала ответы и сама говорила без умолку, перепрыгивая с предмета на предмет, вставляя к месту и не к месту анекдоты из собственной жизни и воспоминания, которых за семьдесят с лишним лет у нее накопилось немало. Вера Андреевна куда больше слушала, чем говорила, но ее замечания чаще застигали Михаила врасплох. Он терялся, с досадой думал, что выглядит смешно и что две пустейшие женщины, должно быть, забавляются его неловкостью. Если бы его так не тянуло в Старый замок, он бы, наверное, наплевал на все приличия и настоял бы на том, чтобы покинуть коляску на полдороге.
– Вы, конечно, знакомы с Иваном Сергеевичем, – сказала княгиня, словно считала само собой разумеющимся, что всякий писатель, прибывающий в Баден, был просто обязан представиться Тургеневу. Михаил начал объяснять, что еще не имел случая с ним познакомиться.
– Его отец был красавец, кавалергард, – Хилкова даже вздохнула, вспоминая, ее глаза затуманились. – Я хорошо его помню. Очень хорошо! – прибавила она со значением.
– Вы всегда все помните, Мария Алексеевна, – в тон ей заметила Вера.
– Он неудачно женился, – продолжала княгиня. – Мог бы лучше распорядиться собой, но у маменьки Ивана Сергеевича было солидное приданое. Que peut-on faire contre l’argent? – rien![30] Разумеется, брак, где замешаны трое – муж, жена и деньги, – счастливым не бывает. Он изменял ей, она изводила его ревностью, а когда он умер, даже не поставила ему памятника.
«А если третий в браке – безденежье, такой брак можно считать счастливым?» – едва не спросил Михаил, но удержался. Коляска остановилась: они были уже возле ресторана, и писатель сразу же увидел компанию, сидящую на террасе за большим столом. Натали, генерал, их сын, Глафира Васильевна – на сей раз без своей собачки, Петр Николаевич, Анастасия, какой-то незнакомый военный и – сюрпризом – Платон Афанасьевич Тихменёв.
– Voilà la demoiselle[31], – промолвила Вера вполголоса, обращаясь к княгине и глазами указывая на Анастасию.
Натали повернула голову и увидела вновь прибывших. Генерал прервал разговор о политике, который вел с Тихменёвым. Последовали приветствия и представления. Незнакомый военный оказался Модестом Михайловичем Дубровиным, состоящим в чине полковника. На вид этому холеному блондину с рыжеватыми усами было лет тридцать пять, и Михаил поневоле задался вопросом, каким образом он успел в таком возрасте заделаться полковником. Впрочем, писатель легко простил бы Дубровину и происхождение, и могущественных родственников, которые ускорили его карьеру, если бы не красноречивые взгляды, которые тот то и дело бросал в сторону Анастасии.
«Так вот он какой, ее будущий жених…»
Михаилу сделалось душно и тошно; окружающие его сказочные виды, птицы, щебечущие в листве деревьев, развалины старинного замка, которые до сих пор поражали воображение, – ничто его не радовало, ничто не привлекало глаз. Но в то же время какая-то часть его существа – писательская квинтэссенция, если можно так выразиться, – продолжала неутомимо наблюдать все происходящее и регистрировать впечатления. Он видел, что Натали вовсе не рада графине Вильде, а генерал, напротив, стремится быть с ней подчеркнуто любезным. Супруги Назарьевы выглядели сконфуженными: неожиданное появление писателя в компании двух аристократических особ выбило их из колеи. Что касается Анастасии, она словно ушла в тень и была вся – вежливость, благоразумие и сдержанность.
Генерал Меркулов спросил у княгини, не окажет ли она им честь присоединиться со своими спутниками к их компании. Поломавшись, Марья Алексеевна согласилась. Во времена ее молодости ужимки княгини, должно быть, казались очаровательными, но сейчас они выглядели просто устрашающе. Морщины на ее дряблом лице дергались и меняли очертания, ссохшаяся шея наводила на мысль о какой-то хищной птице, а на все, что располагалось ниже шеи, лучше было вовсе не смотреть. Михаил подумал, что если бы многочисленные любовники княгини могли увидеть из прошлого, во что она однажды превратится, они бы не выдержали и в панике сбежали. Тут он заметил ироничный взгляд Веры Андреевны, и у него возникло нелепое ощущение, что графиня прочитала его мысли. Он попытался уверить себя, что это невозможно, но ощущение росло, крепло и в конце концов обратилось в уверенность. Однако тут генерал Меркулов заговорил с графиней, и она повернулась к нему.
– Надеюсь, ваш муж благополучно вернется из экспедиции, – сказал он. – Сейчас, должно быть, господин граф уже пересекает экватор.
– О, – протянула Вера капризно, – он уже столько раз пересекал экватор, что я устала считать. Последнее письмо, которое я от него получила, было с острова Маврикий.
– Удивляюсь, дорогая графиня, что вы так легко его отпускаете, – ввернула Натали обманчиво небрежным тоном. – Одно путешествие за другим – неужели географическое общество не может обойтись без графа Вильде? Я бы не стерпела.
– Чего именно – отсутствия господина графа? – мягко спросила Вера.
Княгиня Хилкова, учуяв шпильку, которая приняла размеры смертоносной рапиры, аж зажмурилась от удовольствия. Натали нахмурилась.
– Я бы не стерпела, если бы моего мужа раз за разом отправляли куда-то далеко, – холодно промолвила она.
– Таково желание государя, – отвечала Вера. – Я ничего не могу поделать.
Дубровин, очевидно ждавший, когда ему представится случай вставить удачную реплику, объявил, что он знаком с графом Вильде и что ничуть не удивлен тем, что тому поручают ответственные задания. Но тут подошел кельнер с вопросом, что будут заказывать вновь прибывшие господа, и разговор временно прервался.