Ужасно было жить, ничего о себе не зная!
Все, что она помнила, это имя, которое почему-то вызвало неодобрение у того долговязого мужика с испуганным лицом, который был при ней, когда она открыла глаза.
– Марина? – проворчал он. – Ишь, чего выдумала! Марьяшка – вот и все дела! Вот как я – Клим, а никакой не Климентий. Это небось для господ. А ты – Марьяшка!
Впрочем, он был добродушен и глядел на нее с жалостью, а потом, когда убедился, что она не дурачит его и вообще ничегошеньки о себе сказать не может, вплоть до имени отца с матерью и названия родимой деревеньки, Клим даже прослезился:
– Эка ты, девонька, горькая, бесталанная! Разум твой уснул накрепко – поди знай, когда пробудится!
Клим с радостью взял на себя обязанности ее наставника в новой жизни, однако вскоре убедился в неблагодарности этой роли. Ведь Марьяшку пришлось учить всему на свете! Пальцы ее не забыли, как плести косу, да и ложку мимо рта она тоже не проносила, хотя деревянная Климова ложка неловко вертелась в ее исхудалых пальцах. Но ничего другого она не умела: ни, дичась, закрываться рукавом от пристального мужского взгляда; ни молиться, ни к барской ручке подойти с поклоном, ни умильно чмокнуть в плечико, ни тем паче в ножки поклониться. Отбила все колени, прежде чем Клим остался доволен результатом. Но спустя малое время он убедился, что Марьяшка вдобавок разучилась щепать лучину, колоть дрова, топить печь, варить кашу да щи, стирать, белье катать, смазывать барскую обувку салом, штопать их чулочки, шить белье да рубахи, – и воскликнул в отчаянии:
– Ну, девка, наплачешься ты в этой жизни! А уж как барин с тобою наплачется! Небось проклянет денек, когда над тобою умилосердился!
Тут же Клим прикусил язык, но Марьяшка так пристала с вопросами, что он буркнул:
– Ну, прилипла как банный лист!
Почему-то при слове «банный» ее даже дрожь пробрала! Вскоре стало понятно, почему это слово вселяло такой страх. А также Марьяна узнала, что обязана неведомому барину жизнью, что кабы не он – болтаться бы ей на дыбе под кнутом, либо давиться в рогатках, либо, чего доброго, уже брести в Сибирь в кандалах да с клеймом во лбу. Марьяшка схватилась за голову: половины слов она не понимала, они утратили свое значение! Однако Клим говорил и говорил, и постепенно вырисовалась перед ее глазами маленькая картинка: она-де пошла в баню, а там на нее навалился злодей, коего она убила шайкою («Ну, господи боже, шайкою, неужто не понятно? В нее воду наливают! Деревянная, круглая, тяжелая! – надсаживался, объясняя Клим. – Моются в бане из шаек! Тьфу, экая ты дура уродилась непонятливая!»). Чужеземный барин, заблудившись в метели, в баньку на ту пору забрел – и девку пожалел. Спас ее от неминучей кары! Теперь он увезет ее в свой заморский дворец, и там она должна будет служить ему верой и правдою, хотя Клим не представлял, чего наслужит такая косорукая.
Словом, кое-чему в жизни Марьяшка уже была научена, когда барин появился, поэтому она постаралась как можно лучше исполнить все Климовы наставления: и в ноги бухалась, и ручку целовала, и благодарила за милость к ней, недостойной… И такая тоска ее при этом брала, словно делала она что-то чрезвычайно себе противное!
Барин оказался молод и пригож – в точности как и говорил Клим. И, верно, впрямь был он добрым человеком, ибо тотчас после всех ее поклонов кликнул какую-то девку, услужающую на постоялом дворе, да приказал немедля сделать баню для Марьяшки. При этом слове ее вновь пробрала дрожь, но ослушаться она не посмела: покорно побрела в какой-то щелястый чуланчик, где приготовлена была горячая вода и щелок: побрела с надеждой угодить барину и наконец-то увидеть знаменитую шайку. Однако даны были ей большие медные тазы, в коих Марьяшка и плескалась: сперва со страхом, а потом с восторгом. Верно, в былой жизни своей она этому занятию предавалась частенько! Совсем другим человеком ощущала она теперь себя, а когда вытерлась, заплела косу и переоделась в новую справу, купленную добрым барином, заметила, что и прочим по нраву ее новый облик: девка-служанка более не косоротилась, не зажимала нос, Клим взглянул на свою подопечную с изумленным одобрением, а барин… барин отвел глаза и кивнул, после чего сказал, что устал и пора спать.
Потом он вошел в свою опочивальню и оставил приоткрытой дверь.
– Ну, иди, иди! – подтолкнул девушку Клим.
– Да ты что? – испугалась она. – Да я же ему спать помешаю!
– Твое счастье, коли так! – сурово изрек Клим и подтолкнул Марьяшку с такой силой, что она влетела в приотворенную дверь и едва не ударилась в барина, стоящего возле пышной постели.
Он глубоко вздохнул, увидев девушку, а у нее отнялось дыхание. Он глядел своими светлыми, мерцающими глазами так странно, так пристально… Наверное, следовало бы заслониться рукавом, но Марьяшка не могла этого сделать, а только обреченно закинула голову, когда барин приблизился, задрал рубаху да сарафан, обнажив прохладные бедра, а потом чуть приподнял. Марьяшка испуганно вскрикнула – голова у нее закружилась, – и, чтобы удержаться, оплела спину барина руками и ногами. До нее донесся слабый крик… с изумлением она узнала свой голос… а потом всецело отдалась наслаждению, властно вторгшемуся в ее тело. Одна мысль промелькнула в этот миг – и тут же сгорела в пожаре страсти.
Это была мысль, что к его телу прижимается она не впервые.
Едва доехав до Митавы, с Климом простились. Перед отъездом он преподал Марьяшке новую премудрость: просыпаться прежде барина и исчезать из его постели до рассвета. Наставлял, что днем надо держаться с барином скромно, даже диковато. Избави боже хоть взглядом намекнуть на их особенные отношения! И вечером нельзя идти к нему до тех пор, как он знака не подаст. Нельзя!
Марьяшка и не рвалась. Она не только от Клима, но даже от себя самой таила, что сердечко ее ежевечерне трепещет: позовет? не позовет? Он звал всегда, и во тьме ночной владел Марьяшкой с неиссякаемым пылом, однако ни слова при том не слетало с его распаленных уст. Молчала, конечно, и она, и только тяжелое, прерывистое дыхание сопровождало это неутомимое любодейство.
На ощупь она знала каждый изгиб его стройного тела (ему нравилось, когда она набиралась храбрости и ласкала его), однако днем глаза его всегда были как лед, и губы холодно сжаты, и голос звучал как ветер. Марьяшке никакого труда не составляло робеть и дичиться, забиваться в уголок возка… и с нетерпением ждать, когда настанет новая ночь.
Итак, Клим отбыл восвояси, пожелав милостивому барину (одарившему кучера немалым кошельком) Божьего покровительства. Того же он чаял для Марьяшки, до слез сокрушаясь тем, что она так и не приноровилась чистить господскую обувь. Слава богу, хоть штопке да шитью обучилась с завидной легкостью – верно, пальцы вспомнили-таки прежние навыки!
Теперь они путешествовали в дилижансе. Это ведь была уже чужеземщина, а по ней в возках не ездят. Сидели в длинной объемистой карете на лавках, прибитых вдоль стен, да не одни – в компании с другими путешественниками. Багаж барский увязан был на крыше, кроме малого саквояжика; Марьяшка держала в руках узелочек со своей чистой рубахою да чистым платочком.
Барин справил Марьяшке толстенный клетчатый платок, в которых здесь ходили все женщины. И она сидела, завернувшись в него с головой: платок был огромный. Барин назвал его по-своему: плед. Это слово Марьяшка усвоила… Как и многие другие. Барин учил Марьяшку своей иноземной речи: ведь ей теперь предстояло навечно привыкать к чужому. И не мог скрыть удивления, сколь легко она запоминала новые слова! Труднее было выговорить их так, чтобы барина не перекашивало от смеха, но Марьяшка и это одолела. Словом, через неделю, когда они миновали без задержек Пруссию, она преизрядно понимала и говорила на его языке и знала, что называть барина следует mylord – милорд. Однако в стране, именуемой Францией, он изъяснялся только по-французски и настрого запретил Марьяшке звук молвить по-английски. Впрочем, несколько простейших нужных слов она изучила и на этом новом языке – с прежней легкостью. Смысл почти всего, что она слышала, оказался ей понятен, и барин снова был изумлен. Однако новые успехи ее не радовали: два слова, кои милорд всегда говорил ей только по-английски, давно не звучали, а она мечтала услышать их вновь. Эти слова были – come here. Иди сюда…
Однако на постоялых дворах слуги жили отдельно от господ, в плохоньких, тесных помещениях… И в душе у нее все встрепенулось, когда суровый капитан, нипочем не желавший брать ее на корабль, все же смягчился и не только доставил на свое утлое суденышко, но даже не устоял перед щедрою оплатою и предоставил «рабовладельцу» отдельную каюту: более похожую на чулан, но все же отдельную. Все задрожало в Марьяшкиной душе: она знала, что в плавании они будут находиться день, и хоть барин никогда не говорил ей: «Cоme here!» днем, все-таки мало что может быть!
Каютка показалась ей уютною. Правда, кровать была похожа очертаниями на гроб… через миг выяснилось, что показалось не напрасно.
– Вот здесь, – объявил капитан, – лежала прекрасная француженка, которую год назад я тайком перевозил к английским берегам. Ее спасла «Лига красного цветка» – но, увы, лишь для того, чтобы дама умерла свободною! Сердце маркизы Кольбер не выдержало радости, оно было надорвано испытаниями…
– Маркизы Кольбер? – воскликнул милорд изумленно. – Так она умерла!
– Вы знали ее? – насторожился капитан. – Каким же образом?
– Очень простым, – печально ответил милорд. – Никто другой – именно я привез маркизу из Парижа в Кале и поручил ее заботам следующего связного. Да… она была слишком напугана, слишком измучена, у нее не оставалось сил жить.
– Ваша правда, – кивнул капитан. – Однако же неужто вы, сударь, принадлежали к Лиге?
– Клянусь, – усмехнулся милорд. – Клянусь вам в этом, как перед Богом! И, быть может, теперь вы поймете мою снисходительность к варварским русским обычаям? Видите ли, я просто пресытился la liberte, egalite еt raternitе!4
Капитан расхохотался:
– Черт побери! Вам следовало сказать об этом сразу, дорогой сэр, тогда бы мы не потеряли столько времени и не задержались с отплытием. А надобно вам сказать, что меня очень смущает ветер. Он из тех, что могут мгновенно перемениться, и тогда плавание наше не будет столь приятным, как хотелось бы. Да и туман, висящий над морем, может предвещать беду. Простите, сэр, мне смертельно хочется расспросить вас о героическом «Красном цветке», однако я должен командовать отплытием. Не хотите ли пойти со мной? Потом, когда дела будут исполнены, я угощу вас настоящим английским портером. Вы небось наскучались по нему?
– Почту за честь и удовольствие! – весело ответил милорд и вышел вслед за капитаном в низенькую дверь, даже не взглянув на Марьяшку.
Барин не возвращался долго. Уже давно корабль качался на волнах; Марьяшка даже вздремнула, а его все не было. Фонарь, мотавшийся под потолком, едва рассеивал полумрак, хотя сквозь круглое окошко было видно солнце. Но уж больно маленькое оно было, это окошко! Вдобавок закрытое накрепко, так что в него вовсе не проникало воздуху.
В каютке сделалось так душно, что Марьяшка просто-таки места себе не находила. Ей было то жарко, то холодно, и снова подкатил к горлу ком, но это были уже не слезы, а словно бы все нутро ее взбунтовалось и рвалось наружу.
Она умрет, непременно умрет, ежели пробудет здесь еще хоть мгновение! Просто задохнется! Не думая, как разгневается барин, она дрожащей рукою толкнула дверь и на подгибающихся ногах выбралась на палубу.
А палуба дрожала и ходила ходуном. С нею и здоровому-то не совладать, не только измученной Марьяшке!
Но где же ее милорд? Что, если он упал где-нибудь в приступе внезапной болезни – и некому прийти ему на помощь? Капитану, небось, не до него: Марьяшка увидела знакомую худую фигуру на мостике. Вильям Вильямс в тревоге смотрел на потемневшие, бурно вскипевшие волны. Ветер хлестал корабль по бокам своим мокрым бичом. Вдруг что-то мокрое окропило Марьяшку. Пена шипела и таяла на ее руках.
Капитан что-то закричал. Марьяшка взглянула в ту сторону, куда он показывал.
Волна нарастала над кораблем… вдруг девушка догадалась, что капитан крикнул: «Держитесь крепче!» В то же мгновение она увидела своего милорда, который пригнувшись, бежал по палубе. И он ни за что не держался! Да его сейчас смоет за борт!
Марьяшка выпустила спасительную дверь, кинулась к милорду, вцепилась в него – волна накрыла их, сбила с ног, поволокла по палубе. Что-то ударило Марьяшку в голову… боль пронзила виски, в глазах смерклось… и все исчезло.
На какой-то миг Десмонду показалось, что волна увлечет их в то глубокое отверстие корабля, где лежали острые якоря, однако она ушла, не причинив вреда, разве что Десмонд ощутил себя мокрым до костей. Черт! На таком ветру, в январе! Надобно поскорее переодеться.
Он вскочил на подгибающихся ногах, рывком поднял девушку, но она повисла на его руках, бессильно запрокинув голову.
О! Ну как же снова не помянуть черта?! Он еще не видал крестьянку, которая столь часто падала бы в обморок. А если это опять на неделю, а то и две? Он вообразил, какое выражение лица сделается у слуг, которые будут встречать его на пристани в Дувре, когда они увидят его с бесчувственной русской простолюдинкою на руках, – и против воли засмеялся. Нелегко придется в Англии, особенно на первых порах! Матушку всегда считали особой со странностями; очевидно, Десмонду суждено унаследовать это отношение к себе.
Толкнув ногой дверь, он вбежал в каюту, опустил Марьяшку на кровать и с радостью увидел, как блеснули ее глаза. Благодарение Богу, очнулась!
– Переоденься. Мы оба вымокли насквозь, – бросил он и, подойдя к сундуку, принялся вытаскивать оттуда сухое. Поскорее сменить белье! Хорошо бы еще растереться бренди, и не только растереться.
Конечно, джентльмену, каковым был лорд Маккол, следовало подождать, пока приведет себя в порядок дама. Хоть Марьяшка (ох, ну и наградил же ее Господь именем – язык сломаешь!) и простолюдинка, а все-таки – особа женского пола. Но Десмонда била такая дрожь, что он не думал о приличиях. В конце концов, она не увидит ничего, что не видела или не трогала прежде. Ведь по ночам…
При воспоминании об этих ночах Десмонда пробил новый приступ дрожи. Они так давно не проводили ночей вместе… Зачем скрывать, что желание томило его? Конечно, он стыдился своей пылкости к этой крестьянке, ведь тело в такие минуты властвовало над лордом Макколом и заставляло забыть обо всем. Какая ему разница была, кто здесь родом выше, кто ниже, когда они лежали рядом, обнимая друг друга, и не было в мире существ ближе?..
Десмонд снял рубашку, но не ощутил холода. Все тело его пылало так, словно он не просто растерся бренди, а принял ванну из него. И голова кружилась, как после доброго глотка. Да, он пьян… пьян от желания, и ежели тотчас не расстегнет штаны, они порвутся.
Через мгновение он буквально вырвал девушку из мокрых тряпок, облепивших ее тело, не глядя отшвырнул их куда-то на пол и, вспрыгнув коленями на узкое, неудобное ложе, встал меж белых, нежных ног.
Марьяшка лежала недвижимо, глядя ему прямо в глаза. Десмонду показалось, что она глядит с выражением бесконечного изумления, словно не понимает, кто он и что намерен делать с нею. Конечно, она удивлена, что милорд намерен заняться любовью днем. Он загнал «лорда Маккола» с его английским пуританством подальше в недра души – сейчас сделать это было легче легкого! – и, подхватив девушку под бедра, повлек ее к себе.
И в это мгновение Марьяшка слабо, тоненько выкрикнула:
– Оставьте меня, сударь, вы с ума сошли?!