Капитан закончил рассказывать.
Дамы явно расстроились: у Сильвии в глазах сверкали непролитые слёзы, а миссис Трелони вытирала слёзы крохотным платочком.
– Какая грустная история, – сказала она. – И как жестоки испанцы! Я всегда это говорила. Взять хотя бы последний вопиющий случай с ухом Дженкинса.
Капитан не знал, что на это ответить. А поскольку, дорогой читатель, этот «случай с ухом» будет иметь дальнейшее упоминание, вашему вниманию будет предложено одно небольшое отступление в английскую историю…
В марте 1738 года морской капитан Роберт Дженкинс появился на заседании Палаты общин английского парламента со стеклянной бутылью в руках. В бутыли, наполненной спиртом, плавало человеческое ухо.
Капитан рассказал, что 9 апреля 1731 года его бриг «Ребекка» (кстати сказать, нелегально торговавший ромом в карибских владениях Испании) на обратном пути в Англию был задержан для таможенного досмотра испанским военным кораблём «Ла Исабела». Капитана Дженкинса под дулами мушкетов заставили встать на колени, а когда он попытался протестовать, испанский офицер отрезал ему ухо, посоветовав доставить этот «трофей» королю Георгу и передать, что то же самое случится и с ним (то есть, с королём), если он (то есть, король) будет пойман на контрабанде.
Сразу по прибытии в Англию капитан Дженкинс подал на высочайшее имя официальную жалобу по поводу этого инцидента. Однако история долго не получала никакого развития, а ухо долго ждало своего часа в бутыли со спиртом, пока, наконец, Дженкинс не решился поведать о своём несчастье британским парламентариям.
Его выступление перед Палатой общин вызвало бурную реакцию депутатов. Ухо Дженкинса потрясло воображение политиков, особенно оппозиции, и стало символом негодования всей передовой английской общественности. Было ли это в действительности ухо капитана, и потерял ли Дженкинс своё ухо в ходе испанского обыска, так и осталось невыясненным, однако влияние этого сморщенного объекта на Историю оказалось невероятно велико…
– Только что же это получается? – вдруг спросила миссис Трелони, она неожиданно успокоилась. – Значит, где-то эти сокровища инков есть? Так много золота?
И точно новая идея нетерпеливо засверкала во всегда холодных её глазах.
– Боюсь, что должен вас огорчить, – сказал капитан мягко. – Слухи о высоком качестве инкского золота сильно преувеличены. Чисто золотых изделий у инков было мало, их украшения, правда, очень искусные, делались больше из низкопробного сплава золота и других металлов.
Миссис Трелони смотрела на него во все глаза, и капитану почему-то стало понятно, что она теперь уж точно от него не отстанет с этим золотом.
– И всё же, Дэниэл, что вы думаете об этой шкатулке? – спросила она.
Капитан не ответил: его вдруг неприятно поразила эта настойчивость. Помолчав в задумчивости, он обратился к Сильвии:
– А что, мисс Трелони, не дадите ли вы поглядеть мне на давешнюю гальку?
Гальку достали. Капитан взял её в горсть, стал перебирать и выбрал одну. Покрутив эту гальку, он вставил её в пустое отверстие на крышке шкатулки.
Раздался металлический звон – шкатулка вдруг рассыпалась. Углы её распались, крышка с зеркалом отскочила, и на столе очутилась плоская фигура – деревянная «выкройка» шкатулки, состоящая словно бы их двух слоёв. Капитан взял верхний слой, перевернул, как книжную страницу на железных петлях и даже, нарушив правила приличия, присвистнул от удивления.
С внутренней стороны «выкроек» такой неприметной с виду шкатулки было нечто. Он глянул на дам, заметно смутился, извинился и заявил:
– Нам нужен Томас Чиппендейл.
Тут же послали за Томасом, а пока, – чтобы скрасить ожидание, – миссис Трелони пригласила всех обедать. Но наслаждалась обедом только она одна. Капитан почти не ел, он что-то рассказывал с лёгкой усмешкой, от чего в суховатом лице его отчётливо проступала неизъяснимая печаль. Мисс Сильвия переводила глаза, полные обидой или даже гневом, с тарелки – на мать, на капитана и опять на тарелку. Миссис Трелони ничего не замечала.
Пришёл Томас, нескладный, полноватый, в старенькой одежде, с исцарапанными руками. Он попросил лупу. Лупа нашлась в кабинете покойного сквайра. Томас рассмотрел развёрнутые «выкройки» и сказал заинтересованно:
– Это явно две части одного рисунка, выполненного в технике маркетри5…
Он ещё раз посмотрел на выкройки и продолжил:
– И этот мозаичный набор украшен ещё перламутровыми круглыми вставками… А поверху маркетри сделан ещё один небезынтересный приём – «графьэ»… Это когда металлическими штихелями вырезают шрифт или другой рисунок, а потом в желобки втирают чёрную мастику. А вот это уже – что-то из ряда вон выходящее, потому что здесь не один шрифт, а несколько. Да ещё они так затейливо перемешаны, что прочитать, конечно, ничего нельзя… Смотрите сами!
И Томас с чрезвычайным удовольствием принялся рассказывать, показывая то на старинный испанский шрифт монастырского происхождения, то на круглый крупный французский площадной, то на шрифт английский.
Закончил он необычайно живо:
– А вот явная вариация, но уже французская, и тут вдобавок есть росчерк… А уж это такая вещь, что такой шрифт – ни с чем не сравнить… Так что, кажется, и душу бы за него отдал!
Глаза Томаса сияли, он даже словно бы ростом стал выше. Дамы глядели на него изумлённо, а капитан улыбался. Он знал за Томасом такую особенность, когда тот молчит-молчит, да как заговорит… И тогда уже и в звуке его голоса, и в глазах, и во всём облике заключено было не меньше красноречия, чем в словах.
Тут же миссис Трелони, воодушевившись, заказала Томасу реставрацию двух стульев эпохи королей Тюдоров, которые запомнились капитану в день похорон своим великолепием и своими неудобными спинками… Поэтому завтра же Томас с инструментами должен был прийти в дом работать!
Томас согласился, а капитан подумал, что страсть – это единственный фактор, доводы которого нам кажутся всегда убедительны, и что человек бесхитростный, но увлечённый страстью может воодушевить скорее, чем красноречивый, но, увы, равнодушный.
Потом все принялись за подзорную трубу – опять вертели и вытягивали её по-разному, только что не нюхали и не тёрли, да и то потому, что труба и так сияла, как новенькая.
Затем капитан взял пенковую курительную трубку, – все смотрели за его сильными руками, как зачарованные, – и стал рассказывать:
– Пенка… Материал этот в силу своей пористости впитывает из табака влагу и дёготь, делая дым прохладным и сухим, а сами трубки окрашивая со временем в красивые коричневые тона. А из этой трубки, судя по всему, совсем не курили… Мне кажется, она не предназначена была для повседневного курения…
Он стал рассматривать трубку внимательно со всех сторон. Резьба на трубке была бессюжетная, просто – извилистые арабески. Потом он разъединил чашку трубки с чубуком, и тоже осмотрел, и заглянул внутрь чашки – ни печатей, ни надписей там не оказалось.
После этого все опять взялись за манускрипт, рассмотрев его в лупу досконально. Потом документ смотрели на просвет над пламенем свечи, потом нагревали у камина, потом по выборочным местам тёрли лимонным соком, смачивали молоком и опять грели у камина. Всё оказалось тщетным.
Томас вдруг нетерпеливо вскричал:
– Ах, Дэниэл! Ну, сделай же что-нибудь ещё!
– Что? – воскликнул капитан, он тоже едва сдерживал раздражение. – Что мне ещё сделать?.. Постоять на голове, помахать руками, попрыгать? Точно! Сейчас мы все попрыгаем!
Атмосфера в комнате накалилась. И тогда Сильвия, всё это время молчавшая, вдруг сказала:
– Надо начать всё сначала.
И достала мешочек покойного отца.
На свет опять были извлечены кружева, забытые всеми, как явная безделица. Моток развернули и рассмотрели. Это были самые обычные брабантские кружева длиной чуть более фута. Искусной рукой юной кружевницы в вязь кружева была вплетена золотая площёнка – тонкая нить из золота, которую отбили ювелирными молоточками, отчего та стала поблёскивать неодинаково. Но площёнка виднелась только в середине кружевной ленты, а по краям золотое плетение обрывалось, будто осыпалось. К тому же кружево было безнадёжно испорчено: в середине кружевного полотна, среди золота площёнки, виднелись разновеликие дырочки, словно сожжённые искрами треснувшего от невыносимого жара полена. Что же, очень естественное дело, когда сидишь рядом с камином… Кружево ещё покрутили.
Потом капитан и Томас распрощались с дамами. Капитан был задумчив, а Томас уходил, весь переполненный мыслями о завтрашней работе: он перебирал в уме список инструментов и материалов.
Миссис Трелони пошла к себе под впечатлением новых фактов и своих соображений. А Сильвия… Сильвия была просто в отчаянии! Белый свет ей был не мил: она заметила, что капитан Линч разговаривал всё время только с матерью.
На неё за весь вечер он не посмотрел ни разу!
****
Томас и капитан молча шли к порту по тёмным улицам.
Потом капитан остановился, подошёл к светящемуся окну таверны и вытащил из-за обшлага письмо. Оно было надушено. У капитана от этого знакомого и щемящего аромата что-то сжалось внутри.
В письме лёгким, изящным и таким знакомым почерком миссис Белью было написано: «Мой сказочный! Ты давно вернулся, а между тем не написал мне ни строчки, ни словечка. Я начинаю сердиться… Если хочешь загладить свою вину, приходи ко мне завтра. Муж уезжает в имение на несколько дней, с собой берёт всю прислугу. В доме останется только Сьюзен, моя горничная… Надеюсь, твои оправдания будут такими же весомыми и пылкими, как и раньше. Твоя М.»
Капитан неясно улыбнулся, скомкал бумагу в тугой шарик и бросил под окна на замусоренную землю. Томас по своему обыкновению ничего у него не спросил. Не то, чтобы Томас был невнимателен к делам капитана, нет. Просто всё внимание его всегда было поглощено чем-то таким, что и сказать, право, затруднительно. Да и он сам – проси его, не ответил бы на это ничего.
Когда друзья отошли от таверны, из уличной тьмы появился некто в чёрном плаще, подошёл под окна и, подобрав что-то с земли, в тот же миг опять растворился в темноте.
****
Капитан стоял на кухне и смотрел на большой котёл с водой на плите.
Под котлом не было огня, но он знал, что вода в нём давно уже кипит: низкий белый пар широкой вуалью стелился над чёрной поверхностью воды и уходил в воздухоочиститель, мерно рокочущий в тишине. Капитан поднял котёл, собираясь переставить его, но выплеснул кипящую воду на керамогранит пола. И тогда прямо под плитой он увидел голенького младенца – мёртвое, скорченное тельце девочки. В ужасе от случившегося, он упал на колени, заплакал, завыл по-звериному, стискивая руками голову, словно хотел раздавить, словно хотел оторвать её, и проснулся…
Капитан лежал на постели, по щекам его текли слёзы.
Потом он вышел на палубу. Рассветало, и наступало время, когда над землёй всходит солнце. Встретив спокойный взгляд вахтенного матроса, он очнулся от сонного наваждения и сразу успокоился.
Позднее им была послана к миссис Белью записка такого содержания: «Очаровательница, прости, прости! Я всё время занят неотвязными делами и не смогу прийти к тебе. С трепетом склоняюсь к земле и целую кончики твоих туфель, хотя мой взгляд, и мои губы, и само моё сердце хочет подняться выше… И ещё чуть выше… Д. Л.»
Да-а, мужчины ХVIII века умели сочинять письма…
Днём миссис Трелони опять пригласила капитана к себе. Как она ему объяснила, чтобы познакомиться с ловким человеком, которого посоветовал ей любезный банкир Саввинлоу для розысков убийц мужа. Но если бы даже капитана не пригласили, он всё равно пришёл бы, потому что его неудержимо влекло в этот дом, а почему – он и сам не понимал, настолько смутны и неясны были его чувства.
В первые минуты визита он и миссис Трелони беседовали в гостиной. Скоро к ним присоединилась Сильвия, одетая в простое и милое платье. Она сухо поздоровалась с капитаном и молча села возле матери.
Ровно в назначенное время Роберт Эрроу появился. Это был высокий мужчина с тонкой талией, узким и длинным лицом и глубоко посаженными колючими глазами. Голос его звучал тихо, вкрадчиво, с хрипотцой. Парика он не носил.
Мистер Эрроу был ловкий человек. И не потому, что он отличался своей особой сноровкой, а потому «ловкий», что от слова «ловить». Так мы и будем его называть – «ловкий» человек: он же не полицейский, и не судейский, и не детектив, в самом деле, хотя бы просто потому, что детективов в ХVIII веке ещё не было.
Мистер Эрроу сразу поразил миссис Трелони своим профессионализмом: он спросил, кто нашёл тело несчастного. Узнав, что тело несчастного обнаружили все трое собравшихся, но только в разное время, он захотел побеседовать со всеми. Ответы на свои вопросы он записывал в тоненькую книжечку маленьким графитным нюрнбергским карандашиком, которые начали производить в Германии не так уж и давно. И этим карандашиком он потряс миссис Трелони ещё больше: она сразу поняла, что дело поимки убийц мужа находится в надёжных руках.
Первой мистер Эрроу расспрашивал мисс Сильвию. Он пристально посмотрел на девушку и тихо спросил:
– Скажите, мисс Трелони, когда и где вы обнаружили тело своего отца?
– Я нашла его лежащим на полу в кабинете в среду на этой неделе, – ответила Сильвия, голос её был едва слышным и ровным.
– А зачем вы пошли к нему в кабинет?
– Отец просил позвать его сразу же, как придёт капитан Линч.
– Дверь в кабинет была закрыта или открыта?
Хриплый мерный голос мистера Эрроу начинал наводить на присутствующих ужас и сонную оторопь, он словно погружал их всех опять в кошмар недавнего прошлого. Миссис Трелони судорожно хрустнула стиснутыми пальцами и заметно сжалась в своём кресле.
– Сначала она была закрыта, потом открыта, – ответила Сильвия уже шёпотом, она была белее снега.
– То есть, вы приходили к кабинету несколько раз? – мистер Эрроу возвысил интонацию.
Тут Сильвия посмотрела на капитана тёмными бездонными глазами: казалось, она молила его о чём-то.
– Мистер Эрроу, вы пугаете женщин! – раздался твёрдый голос капитана, и это разрядило, наконец, атмосферу. – Оставьте ваши судейские штучки для бродяг, воров и нищих. Вас пригласили в приличный дом, где недавно потеряли отца и мужа, причём пригласили специально, как раз для того, чтобы во всём разобраться. И мы с охотой вам расскажем всё без ваших допросов!
Мистер Эрроу смешался, опустил глаза и виновато улыбнулся. Развёл руками и проговорил:
– Ах, простите, капитан Линч, забылся… Люблю, понимаете, встречаться с противником лицом к лицу, брать его за грудки и определять, из какого он материала сделан.
– Вот и любите в каком-нибудь другом месте, – ответил капитан, которого не просто было пронять улыбками.
Он стиснул челюсти, немного помолчал, чуть прикрыв глаза белёсыми ресницами, посмотрел на Сильвию ободряюще и спросил:
– Мисс Сильвия, значит вы приходили к отцу несколько раз? Вы нам про это не говорили!
И столько заботы было в его голосе, что Сильвия, казалось, ожила, её глаза засияли. Она ответила, явно приободрённая:
– Я совсем забыла, да и разговора не было… И потом! Это так ужасно! Папа лежал такой брошенный, такой одинокий!.. Да, я приходила к нему несколько раз. Сначала дверь была закрыта, но он всегда разрешал мне стучаться, он не сердился… Я постучала. Он крикнул, что сейчас занят, что у него дядя Джордж, который уже уходит. А второй раз, когда я толкнула дверь…
– Как дядя Джордж? – вскричала, не выдержав, миссис Трелони, она была в ужасном недоумении. – А почему Джордж не сказал нам потом? И как он вошёл? Надо сейчас же допросить слуг!
****
Вызвали слуг, всех по одному – разговаривал с ними капитан, не доверяя уже мистеру Эрроу.
Тот уже молча сидел на стуле и быстро записывал что-то в свою книжечку.
Первым вошёл дворецкий Диллон, благообразный, как архиепископ. Он величаво прошествовал от двери и остановился ровно посередине гостиной. Это был мужчина лет шестидесяти, ростом не меньше шести футов, крепко сбитый, с густыми бакенбардами, который производил впечатление солидного слуги. Однако этот внушительный вид несколько портили его голубые глаза: они слишком умно и оживлённо поблёскивали. Отвечал дворецкий неторопливо и с большим достоинством.
Капитан спросил его:
– Скажите, любезнейший, вы помните утро того дня, когда умер хозяин?
– Да, сэр, очень хорошо помню, – ответил дворецкий и заметил: – У меня превосходная память, сэр.
Капитан спросил:
– Расскажите, пожалуйста, чем вы занимались в тот день? Это вы обычно открываете дверь посетителям и впускаете их в дом?
– Да, сэр, – согласился дворецкий. – Это моя обязанность. Если, конечно, я не занят по дому где-нибудь наверху и не проверяю, всё ли готово к столу.
– А когда вы заняты, кто открывает двери?
– Тогда открывает лакей Джим Эверсли.
– А если и он занят и не может открыть двери?
– Тогда экономка миссис Сиддонс или горничная, сэр.
– А в тот день вы открывали кому-нибудь?
– Да, сэр, – согласился дворецкий. – Сначала я открыл мистеру Саввинлоу, банкиру, и проводил его в кабинет хозяина, а ближе к обеду пришли вы, сэр…
Тут миссис Трелони опять вскричала:
– Так банкир Саввинлоу приходил к нам в тот день?.. Что же он ни словом не обмолвился? И почему он не зашёл ко мне? Целый день у нас были посетители, а я об этом ничего не знаю!
Капитана, казалось, волновали сейчас совсем другие вещи.
– А кто закрывал за банкиром? – спросил он.
– Я уже не закрывал, сэр, – ответил дворецкий. – Меня позвала миссис Сиддонс, экономка… Она спрашивала про столовое серебро.
Позвали экономку, женщину лет пятидесяти внушительных размеров, кряхтевшую при ходьбе, но, тем не менее, олицетворяющую собой образец здоровья. У неё были превосходные, чуть тронутые сединой чёрные волосы, розовые щеки и тихий, уважительный голос, как раз такой, каким и должна обладать идеальная прислуга. Передник и чепец её поражали белизной.
Экономка сообщила, что вниз не спускалась, что целый день занималась делами по дому и что увидела мёртвого хозяина вместе со всеми.
Лакей Джим Эверсли был довольно симпатичным молодым человеком лет двадцати пяти, крупным и немного неловким от застенчивости, с приятным лицом и честными карими глазами.
– Джим, кажется, это ты закрывал за мистером Саввинлоу, банкиром, в день смерти мистера Трелони? – спросил капитан, он решительно избегал произносить словосочетание «в день убийства».
– Да, я, сэр, – согласился слуга. – Закрыл и не успел отойти и двух шагов, как в дверь позвонил лорд Грей и попросил доложить о себе… Потом вышел хозяин, то есть, покойный мистер Трелони, и сам проводил посетителя к себе в кабинет.
Миссис Трелони на это уже ничего не сказала – она замкнулась в отрешённом молчании. Брови её остались поднятыми, губы скорбно поджались, словно она хотела воскликнуть: «Теперь ещё и лорд Грей! Не приличный дом, а проходной двор какой-то!»
Лакей Джим ничего интересного больше не сообщил, кроме того, что за лордом Греем он уже не закрывал, и что хозяин, надо думать, сам выпустил посетителя в дверь под лестницей.
Следом вошла приятная семейная пара Тредуэлл – садовник с кухаркой, чувствовалось, что они всегда и везде ходят вместе. Садовник был невысокий простоватый мужчина, он переминался с ноги на ногу и виновато моргал глазами. Его жена, круглолицая и опрятная женщина, спрятав под передником пухлые руки, добродушно улыбалась во весь рот. Она сообщила, что с кухни не отлучалась, а когда начался переполох в доме, выбежала вместе со всеми так быстро, что не сняла с плиты молочко, которое совсем дочиста выкипело к тому времени, когда она опять воротилась на кухню… Пропало молочко-то!
Садовник сказал, что он целый день был в саду, особенно с утра, что ничего не видел и не слышал, и говорил он с такой искренностью, что ему поверил бы даже лондонский судья.
И тут капитан спросил у него с удивлением:
– А как оказалось, почтеннейший, что под окнами кабинета хозяина в тот день была подавлена клумба?.. И когда её помяли? Может, накануне?
Садовник крякнул и заморгал пуще прежнего.
– Дык… Стал быть, – забормотал он. – Дык, её ж помяли в тот же день, стал быть… И какая собака успела подсуетиться, не пойму… Только-только я вернулся из лавочки – глядь, все цветы дочиста истоптаны.
– Так, значит, вы отлучались из сада, милейший? – Капитан улыбнулся.
– Дык, я ж только на минутку, за табачком, – сказал садовник, он ни капельки не смутился и не потерял искренности в голосе. – Табачок ведь у меня кончился-то…
– А вы кого-нибудь видели в лавке? – почему-то спросил капитан.
– Дык, конечно ж, видал! Старого знакомого видал, моряка с «Фортуны», – садовник явно обрадовался тому, что кто-то сможет подтвердить его слова. – Ну, мы с ним, стал быть, и перекинулись парой слов об ухе Дженкинса… А потом подошла соседская горничная за нитками. Хозяйки вышивать сели, да нужной нитки и не окажись. А рисунок вышивки затейливый. Цвету разного много, да вот, как на грех, то есть, нужной нитки у них, и нету… Мы потом все вместе эту проклятущую нитку выбирали, замучались. До чего же цвет непонятный, стал быть!
– Всё ясно, Тредуэлл, спасибо, – сказал капитан, улыбаясь.
Новую горничную Глэдис дворецкий вызвал в гостиную скорее для порядка. Она ничего не могла сказать по существу и вскоре ушла, бросив заинтересованный взгляд на капитана.
Сильвия проводила служанку в спину недобрым взглядом, а миссис Трелони сочла своим долгом пояснить:
– Это моя новая горничная, мистер Эрроу. Старую горничную, Мэри Сквайерс, нашли убитой на утро после похорон мужа. Это так ужасно, я была привязана к бедняжке. Утром все сбились с ног в розысках. Мэри была очень порядочной женщиной и не позволяла себе отлучаться по ночам.
– Интересно, – пробурчал мистер Эрроу.
Потом он, капитан и обе леди прошли в кабинет с тем гнетущим чувством, которое вселяет в людей присутствие смерти. Здесь было душно, как в любой комнате, окна которой долго не открывали. Остановившись в дверях, стали вспоминать, как всё было. В кабинете с тех пор не убирали, только затёрли кровь возле стола. Рассказывал капитан, дамы иногда вставляли замечания.
– Мистер Трелони был убит ударом ножа в затылок, – начал капитан. – Смерть после такого удара наступает быстро, вы же знаете, а если попасть в нужную точку, то мгновенно… Удар был сильный, мастерский. Нож – самый обычный складной, матросский, его можно купить в любом порту. Такой нож есть у всех, да и у вас, мистер Эрроу, я думаю, тоже найдётся. Нападавший, на мой взгляд, подошёл к сквайру сзади – через открытое окно… Но на подоконнике следов не было… А вот на полу – не знаю, я тогда не вглядывался.
Тут ловкий человек вдруг достал из кармана жюстокора футляр, вытащил из него лупу, быстро подошёл к окну и присел на корточки.
– Да, следы есть, – пробормотал он, аккуратно перемещаясь на корточках вдоль подоконника. – Следы сапог, подкованных, с квадратными носками. Правая подковка стёсана слабее, чем левая… А впрочем, от окна нападавший шёл на цыпочках, а вот уже потом стал наступать на всю ногу.
Он так увлёкся, что, казалось, совсем забыл о присутствующих, которые слышали то его бормотанье, то лёгкий свист, то одобрительное восклицание. И всем на ум пришло, что мистер Эрроу сейчас похож на чистокровную охотничью собаку, которая рыщет взад-вперёд по лесу, повизгивая от нетерпения.
От окна мистер Эрроу переместился к столу. Тут капитан счёл нужным пояснить:
– Сквайр лежал слева от стола… Очевидно, он писал в это время.
– Очевидно, – невнятно, как эхо, отозвался ловкий человек. – Я вижу вытертую лужу чернил на столе.
Он замолчал, потом спросил вдруг:
– А бумаги были?
Ответил ему капитан, дамы потрясённо молчали:
– Нет. Бумаг на столе не было, только перо.
– А шум не слышали? – спросил мистер Эрроу, поворачиваясь к миссис Трелони.
– Видите ли, сэр, у кабинета толстые двери, – ответила та.
Минут десять, если не больше, мистер Эрроу продолжал свои поиски, тщательно измеряя расстояние между какими-то совершенно незаметными для всех следами на полу тряпочным портняжным метром, который он также выудил из кармана. Потом он перешёл к стене с секретерами, жестом остановив присутствующих, когда они потянулись за ним. Бумаги из секретеров всё ещё валялись на полу, часть ящиков по-прежнему была выдвинута.
– А что, всё-таки, пропало? – спросил он.
– Да, кажется, ничего, – ответила миссис Трелони. – А впрочем, я не берусь судить о бумагах мужа.
– А мистер Трелони держал в кабинете деньги? – опять спросил мистер Эрроу, не оборачиваясь.
– Нет, наши деньги лежат в банке… Ну, может он и держал какую-нибудь мелочь для деловых расчётов, – ответила миссис Трелони.
– А были ли у него в кабинете какие-нибудь драгоценности? – опять спросил мистер Эрроу.
Тут миссис Трелони не выдержала.
– Ах, нет! Конечно же, нет! Говорю вам, что ничего не пропало! – она повысила голос и подняла надменно одну бровь. – Вы можете сказать, в конце концов, что-нибудь по существу?
Только теперь мистер Эрроу повернулся к присутствующим.
– По существу? – переспросил он. – Могу, извольте… Убийца – невысокий человек, обут в подкованные сапоги с квадратными носами. Говорит эмоционально, с богатыми интонациями, сильно жестикулируя при этом, хотя в речи нет особой связности. Он может запинаться, издавать лишние звуки и даже слова… Пишет плохо, а скорее, вообще не умеет. По натуре – открыт, наивен, доверчив и очень внушаем, быстро утомляется. Способен тонко чувствовать и переживать, легко огорчается и приходит в состояние ярости, и тогда уж действует по настроению. Умён и ловок. Искал в кабинете вашего покойного мужа нечто большое, похожее на толстую книгу или шкатулку… Да! Вот ещё – спит на левом боку.
Сказав всё это тихим, размеренным голосом, мистер Эрроу сразу же откланялся.
Приглашение потрясённой хозяйки отобедать он не принял, сославшись на дела.
****
Сказать о том, что мистер Эрроу поразил всех своей основательностью, значит не сказать вообще ничего – весь обед дамы потрясённо молчали.
После обеда, войдя в гостиную, миссис Трелони, наконец, изумлённо выговорила:
– Но как он узнал?
Капитан с удовольствием рассмеялся и ответил:
– Это, кажется, было довольно легко. Но чистому стечению обстоятельств убийца вашего мужа оказался левшой. Я сразу это понял, когда обнаружилось, что левая подкова на сапоге преступника оказалась более стёсанной, чем правая…
– Но речь и жестикуляция? – вскричала миссис Трелони. – А то, что не умеет писать?
Капитан потёр переносицу.
– Ну, – сказал он задумчиво. – Это всё проистекает от предположения, что преступник левша… Если, конечно, мистер Эрроу правильно всё рассмотрел в свою лупу. Левши более эмоциональны, открыты, импульсивны… У меня одно время на корабле был плотник-левша. Мистер Эрроу описал его характер очень похоже… К тому же, у таких людей плохо получается с письмом, а при повальной безграмотности нашего народа легко предположить, что преступник писать уж точно не умеет вообще.
– Да, но что спит на левом боку? – Не сдавалась миссис Трелони.
Капитан с удовольствием улыбнулся, отчего его челюстные складки проступили явственнее, а глаза заблестели.
– О, я думаю, это мистер Эрроу перед нами покрасовался… Хотя, конечно, левша должен чаще спать на левом боку, поджимая под себя левую, более сильную ногу…
И тут Сильвия, оживившаяся после улыбки капитана, спросила:
– А почему убийца искал толстую книгу или шкатулку?
– Потому что были распахнуты только большие ящики секретеров и стола, – ответил капитан. – Убийца явно искал что-то большое, например, шкатулку. Я сразу обратил на это внимание ещё тогда.
Тут все вспомнили о шкатулке и о дяде Джордже, который был в тот злополучный день в доме, но ничего об этом не сказал.
Немедленно за младшим братом покойного был послан слуга с наказом сей же час, если не раньше, явиться в дом.
****
Джордж Трелони пришёл: ему было явно не по себе от столь неожиданного приглашения.
Словно желая укрыться от глаз присутствующих, он поспешил сесть. Капитан опять удивился, как нелепо сидит на нём модный парик – он словно придавил собой тщедушную фигуру младшего Трелони.
– Джордж, – сказала хозяйка, пристально глядя на деверя. – Мне стало известно, что ты был последним в кабинете несчастного Джона. Зачем ты к нему приходил?
Если бы родственница зачитала Джорджу Трелони смертный приговор, то и тогда тот, кажется, не был бы так напуган, как сейчас. Он побледнел, уменьшился в размерах ещё больше, глаза его забегали, пальцы заметались по вышитым полам жюстокора. Наконец, он выдавил:
– Твои претензии, Гертруда, однако, странные… Я заходил к брату поговорить.
Он замолчал, потом добавил с радостным облегчением:
– И вообще, после меня у Джона ещё был преподобный Уильям Батлер. Я его видел, когда уходил в дверь под лестницей.
Дядя Джордж явно оправился от испуга и пришёл в себя.
И тогда миссис Трелони, слегка сбившаяся, впрочем, при упоминании о преподобном Батлере, громко спросила:
– А что тебе известно об испанском пергаменте? А?
Дядя Джордж тихо ойкнул и начал быстро рассказывать.
Рассказ его начинался, как сказочная история – с трёх братьев. Старший брат, Генри Трелони, умер года два тому назад где-то в Вест-Индии, средним братом был недавно убитый Джон, младшим братом был он, Джордж Трелони.
Вот на него-то теперь и смотрели собравшиеся напряжённо – дядя Джордж крутился, ёрзал на стуле, потел под тяжёлым париком, ему явно не нравился весь этот момент. Камзол свой он уже расстегнул, открыв взорам собравшихся великолепные кружева, прикрывавшие его грудь.
Молчание становилось тягостным.
– Папаша под старость совсем сбрендил! – вскричал дядя Джордж, вдруг разозлившись. – Он владел такими сокровищами и всю жизнь хранил эту тайну. Он хотел её нам завещать, видите ли!.. Думал порадовать, старый идиот! И перед смертью он отдал нам троим какие-то дурацкие вещи, в которых он спрятал приметы клада, чтобы мы все трое, сообща, этот клад разыскивали… У него были мушиные мозги – большей глупости я не встретил за всю свою жизнь!
Дядя Джордж застыл. Рот его остался зиять тёмным отверстием. Он тяжело дышал, лицо налилось обидой и кровью.
Чуть успокоившись, он стал рассказывать дальше:
– Старший брат Генри сразу после смерти родителя уехал в Новый Свет… Кажется, Генри там женился, но связь с ним мы практически потеряли, а потом пришло известие о его смерти.
– Покойный мистер Трелони общался с братом, – вдруг сказал капитан.
Все повернулись к нему, а дядя Джордж от резкости своего движения чуть не потерял равновесие, чудом задержавшись на стуле.
– Покойный посылал меня к семье Генри Трелони. Впрочем, вдову я не видел, – добавил капитан, он был скуп на слова.
И тогда миссис Трелони спросила у деверя:
– Джордж, а что есть у тебя? Какие вещи дал тебе отец?
Дядя Джордж молчал, уставившись в одну точку, он словно что-то силился сообразить и, наконец, сдавленно выговорил:
– А что есть у тебя?
– Джордж, не пори ерунду, – нетерпеливо сказала миссис Трелони, которую, кажется, навсегда покинуло английское хладнокровие. – Никто тебя не намерен обмануть. Сокровище большое – всем хватит!
Дядя Джордж заломил руки: казалось, он сейчас лишится чувств.
– Ах, если бы это знать наверняка! – воскликнул он и уже спокойнее добавил: – У меня только середина манускрипта. Я его перевёл, по кусочкам отдавал текст разным людям. Там только описание сокровищ, которые ещё больше меня раздразнили! Начало и конец документа остались у моих братьев.
Сильвия встала и подала дяде воды. Всё время, пока тот жадно пил, она стояла возле него и смотрела с жалостью, потом забрала стакан.
– А ещё у меня есть кусок гобелена, – сказал дядя Джордж, вытерев рот кружевным платком: было видно, что он вдруг решился.
– Это всё? – спросила миссис Трелони строго.
– Почти, – ответил дядя Джордж и потупился.
– Сейчас ты у меня получишь! – голос миссис Трелони был суров.
Дядя Джордж сложил умоляюще руки, он чуть не плакал.
– Ах, Труда, поверь, я же и сам не знаю! – вскричал он. – Говорю же тебе! Папаша перед смертью совсем сбрендил, что твой ребёнок… Нёс какую-то чепуху, подмигивал, метался по постели… Он надавал нам кучу всякой ерунды, Джону – какие-то морские камушки, кружева, мне всучил две свечки. При этом он мерзко хихикал так, что я готов был убить его на месте тут же!.. Он точно был доволен собой!
– Где эти свечки? – почти в голос вскричали все. – Они сохранились?
Дядя Джордж приосанился.
– Конечно, сохранились, – ответил он. – Я берег эти два ничтожных подсвечника, как нищий не бережёт свою последнюю монету. Даже свечек не зажигал… Они у меня дома. Я их принесу.
Услышав это, собравшиеся в чисто английской манере, почти хором, сказали всего одно слово, а вернее всего одну букву:
– О!..
И договорились встретиться завтра утром.
«Однако же, каковы братья, – думала миссис Трелони, готовясь ко сну. – И муж-покойник. Таким тихоней прикинулся». Она нанесла себе под глаза смесь розового масла. Миссис Трелони, как истинная женщина, конечно же, пользовалась всякими эссенциями и ароматическими смесями. Особенно она любила свой собственный бальзам с эфирным маслом розы, состав которого не сообщала никому, даже Саре Уинлоу, но кожа миссис Трелони после этого бальзама, – прямо на следующее утро, – становилась упругая и гладкая, как у младенца.
Что? Вы мне не верите? Так попробуйте сделать что-нибудь сами с маслом болгарской розы!
Убаюканная розовым благоуханием миссис Трелони сладко заснула.
Ей снились далёкие дивные страны, роскошные сады и то, о чём она наяву никогда не давала себе смелости подумать.
****
На следующий день все собрались опять, даже дядя Джордж не опоздал и ничего с ним не случилось.
Он принёс обещанные «дурацкие вещи»: пергамент, кусок гобелена и два подсвечника. Сначала капитан развернул гобелен, и все столпились вокруг него, всматриваясь.
На куске гобелена, явно прерванном со всех четырёх сторон, словно это был фрагмент чего-то большого, были изображены две горы. С правой горы, с её середины, падал водопад. Водопад особенно удался гобеленному мастеру: был он полноводным, пенистым, и шум его, казалось, чудился даже неискушённому зрителю. У подножия гор зеленела трава, виднелись деревья, лежали камни, текла небольшая речушка – ничего особенного. И гобелен отложили и занялись подсвечниками.
Это были две парные горгульи из олова, именно парные, а не одинаковые. Они, казалось, смотрели на собравшихся и злобно посмеивались, причём одна смотрела направо, вторая налево. Когтистые лапки этих химер, которые всегда по канону сидели на крышах готических зданий, тоже были подняты неодинаково, а крылья струились за спиной, как демонические плащи. Особенно мастеру удалось выразить бесовскую сущность горгулий – ну просто твари, причём твари явно себе на уме.
Капитан подумал, что подсвечники эти, конечно, не «ничтожные», а высокого мастерства предметы, хоть и сделанные, что странно, из олова. Потому что из олова отливалась посуда, которую не нагревали на огне, а здесь из олова были отлиты подсвечники, которые в любую минуту могли расплавиться от догорающей свечки. Значит, подсвечники эти явно не были предназначены для повседневного пользования…
Потом все принялись разглядывать новую часть манускрипта и увидели тот же неясный шрифт, те же потёки по краям. Больше рассматривать было нечего, и капитан продемонстрировал дяде Джорджу то, что они успели обнаружить до него. Рассыпавшаяся на «выкройки» шкатулка потрясла воображение нового члена «розыскного общества», подзорная труба озадачила, а кружева тот небрежно отложил в сторону.
Потом капитан раскрыл на столе «выкройки» мозаичным набором вверх, а подсвечники поставил на круглые большие украшения из перламутра. У него получились две крестообразные, скреплённые между собой «выкройки», в самых крайних точках которых стояло по подсвечнику.
– И что удивительно, основание подсвечников пришлось точно по размеру перламутровых вставок, – пробормотал он.
Капитан развернул химер от себя спинами, потом опять крутанул к себе бесовскими харями – химеры взирали на него и ухмылялись.
– Что такого сложного мог придумать старый джентльмен, каких нагородить тайных шифров? – с досадой проговорил он. – Ведь не тамплиер же он, в самом деле! И где, хотел бы я знать, та часть документа, что предназначалась покойному сквайру?
Этот вопрос озадачил всех. А в самом деле, где же третья часть документа, возможно, самая важная и, возможно, с описанием места, где эти сокровища спрятаны?
В этом была загадка.
****