Недавнего смеха как не бывало; мгновенно исчезла беспечная юная радость.
Первой приходит в себя Ника. Темные глазки девушки, еще за минуту до этого полные смеха, сейчас отражают неожиданное волнение, тревогу. Она бросается к Алферовой, трясет ее за руку и довольно громко кричит, сама не замечая своего крика:
– Где рыдает? Кто? Ты видела? На лестнице? Где?
– Дорогая моя, в «чертовом гроте»… – беспомощно лепечет в ответ Зина.
Ника, выслушав этот ответ, быстро поворачивается к подругам.
– Хризантема, собери сухари, когда они будут готовы, – говорит она тоном, не допускающим возражений. – А ты, Золотая рыбка, беги в класс и займи чем-нибудь Скифку, чтобы она не заметила нашего отсутствия. Все остальные – за мной!
Никому и в голову не приходит обижаться на повелительный тон Ники, и девушки беспорядочной толпой спешат из «клуба» на черную лестницу.
Здесь, на третьем этаже, верхняя, самая последняя чердачная площадка, прозванная институтками «чертовым гротом», тонет во мраке. Несколько ступенек ведут от нее к наглухо запертой двери чердака.
Это место недаром носит такое название. Отсюда, если верить давнишней институтской легенде, бросилась вниз с высоты третьего этажа в пролет лестницы одна из воспитанниц старшего класса, внезапно захворавшая душевным расстройством, и призрак ее в лунные ночи будто бы появляется в окне «чертова грота» и пугает трусливых институток.
Не без тайного страха вся небольшая группа вышла на темную лестницу, едва освещенную двумя лампочками, и, сбившись в кучку, замерла в молчании. Сумрачно, ни шороха, ни звука… Девушки сбились в тесную кучку… Слушают и ждут…
На верхних ступенях лестницы что-то действительно лежит, что-то большое и таинственное. Оттуда же слышатся заглушенные не то рыдания, не то стоны.
Испуганные девушки со страхом прислушиваются к ним.
– Mesdam’очки, да что же это! – с тоской вырвалось из груди донны Севильи.
– Молчи, душа моя, молчи! – зашипела на нее Шарадзе, это «она» плачет.
– Кто «она»?.. Шарадзе, не смей пугать! – взвизгнула не своим голосом Зина Алферова, приседая на пол со страху.
– Ну, не «она», так «он», дух погибшей институтки, бросившейся с лестницы триста лет тому назад, – невозмутимо пояснила Тамара.
– Боже, какая она наивная, эта Шарадзе! Триста лет тому назад здесь не было ни института, ни города… Здесь были одни болота… – прошептала Алеко.
– На лестнице болота? Как это?
Наивные черные глаза, единственное, но неоспоримое сокровище лица армянки, вмиг загораются любопытством.
Но ей никто не отвечает.
– Mesdames, рыдания прекратились… Фигура шевелится… И я иду узнать, что это такое… – заявляет Ника и, прежде чем ее могут удержать подруги, уже стоит на лестнице, в самом сердце «чертова грота», на ступеньках, ведущих на чердак.
На счастье, в маленьком окошке, приходящемся вровень с площадкой лестницы, появляется луна. Она заливает своим млечным светом и лестницу с ее темными ступенями, и низенькую дверь, ведущую на чердак, и темную фигуру, лежащую на полу.
Тихие всхлипывания доносятся теперь до Ники и до замерших в ожидании воспитанниц. И вдруг темная фигура зашевелилась, отбросила платок, прикрывавший ее голову и часть туловища, и медленно поднялась на ноги.
– Это Стеша! – неожиданно вырвалось у Ники. – Mesdames, не бойтесь, это коридорная Стеша, – чуть повысив голос, звонким шепотом сообщает она подругам.
Какое разочарование! Увы – всего навсего «бельевая» Стеша! А как приятно было заблуждаться! Как волновала мысль, что здесь происходит что-то сверхъестественное, необычайное, от чего разгорается воображение и по телу пробегает холодная дрожь! Луна… «чертов грот», черная лестница… Рыдания… И вдруг – Стеша, совершенно прозаическое явление!..
Однако Стеша плачет, а раз плачет, то надо ее утешить. Юные сердечки очень чувствительны к чужому горю. Через минуту вся группа «жаждущих приключений» уже наверху. На тесной маленькой площадке перед чердачным помещением они окружают Стешу. При свете луны всем хорошо видно ее пухлое лицо, залитое слезами, покрасневший кончик вздернутого носа и припухшие от слез губы.
– Что с вами? О чем вы плакали, Стеша? Кто вас обидел?.. Неужели опять Пиявка? – слышатся полные участия и заботы голоса.
Но вместо ответа Стеша снова разражается рыданиями. Она так горько плачет, что ее сильные плечи дрожат, и все ее крепко сложенное тело трепещет, как былинка под напором бури.
– Воды, mesdames! Принесите стакан воды! – командует Алеко.
Возвратившаяся из класса Золотая рыбка мчится за водой по направлению к дортуару и умывальной, находящимся здесь же, на третьем этаже. Когда она возвращается с наполненной до краев кружкой, Стеша, окруженная институтками и подкупленная общим участием к ее горю, роняет сквозь всхлипывания и слезы:
– Барышни, не выдайте… Миленькие, не погубите. Узнает Пиявка – со свету сживет… Горе у меня, барышни, миленькие… Дочурку сестры покойной из деревни привезли и мне подкинули… Девчонке пяти годков еще нет… Сиротка она… Вчера я ходила по знакомым, просила Христом Богом взять, приютить у них ребенка. Куда уж! Видно, все друзья лишь до черного дня: и слышать не хотят взять в дом девчонку… А в подвале, в девичьей у себя, нешто можно держать? Надсмотрщица то и дело шмыгает… Капитошка, шпионка эта, того и гляди, инспектрисе донесет, пожалуется… А куда мне Глашку девать? На улицу, что ли, выбросить?.. Ведь обманом мне ее оставила знакомая одна, землячка моя: пришла, подкинула, а сама скрылась.
– Ах, как необыкновенно все это! Точно в сказке! – зашептали кругом восторженные голоса.
– Хороша сказка, нечего сказать! Выгонят на улицу Стешу с девочкой, вот и будет вам сказка.
Кто сказал это? Чьи глаза сверкнули таким негодованием, мельком обежав лица подруг?
Это Ника Баян. Неожиданно для всех, положив маленькую ручку на плечо Стеши, снова залившейся слезами, она заговорила со свойственной ей пылкостью:
– Стеша, милая, утрите ваши слезы… Перестаньте плакать. Девочка – не вещь какая-нибудь. Ее нельзя выкинуть за дверь. Послушайте, я придумаю что-нибудь… Мы посоветуемся с классом, а потом решим. Но только покажите нам девочку… Приведите ее сегодня ночью в дортуар в одиннадцать часов… Слышите, приведите! Мы все так любим детей, мы обязательно займемся ее судьбой… Бедная детка… Вот что: ее надо приютить у кого-нибудь из наших родных… Мы попросим, мы устроим. Только дайте подумать… Так сразу нельзя… Да не плачьте же вы, ради Бога! Ваше дело далеко не так плохо, уверяю вас.
И тонкие пальчики Ники ласково погладили белобрысую Стешину голову.
Стеша упала к ногам девушки и обняла ее колени.
– Барышня… Ангел наш… Золотенькая… Не знаю уж, как и благодарить… Век не забуду участия вашего… – зашептала она, ловя и целуя руки Ники…
Та, вспыхнув до ушей, проворно отдернула пальцы.
– Как вам не стыдно, Стеша. В ногах валяетесь, руки целуете! Срам какой! Терпеть этого не могу, – сердито проговорила Ника и, видя смущение проворно поднявшейся на ноги Стеши, добавила через мгновение уже более милостивым тоном:
– Теперь ступайте к «ней», Стеша, а вечером, когда фрейлейн Брунс уйдет к себе, тайком приведите к нам вашу малютку-племянницу… Нашей дортуарной прислуги не бойтесь, мы уговорим Нюшу, и она нас не выдаст… А пока до свиданья. Помните, ждем ровно в одиннадцать часов… Идем, mesdames, в класс. До звонка к чаю осталось немного, – обратилась Ника к подругам.
И вся гурьба девочек с присоединившейся к ним Хризантемой, успевшей за это время нажарить едва ли не целый фунт сухарей, помчалась вниз, на второй этаж, где находились классы.
Там оставалось все по-прежнему. Августа Христиановна Брунс сидела на своем обычном месте за столом кафедры и вязала крючком бесконечное вязанье. Класс готовил уроки. Некоторые украдкой читали, иные писали письма родным или тихо переговаривались между собой. Возвращение в класс «кучкой», как это называлось на институтском языке, было немыслимо. Тогда Алеко, она же Шура Чернова, не менее отчаянная, чем Ника Баян, первой вошла в класс. Остальные оставались в коридоре за колоннами. Шура приблизилась к кафедре и произнесла с самым невинным видом:
– Фрейлейн, какая-то дама встретила меня в нижнем коридоре, когда я шла из лазарета, и просила вызвать вас.
Лицо Скифки вспыхивает от неожиданности. Даже ее и без того похожий на клюкву носик еще больше покраснел. У нее почти нет знакомых. Ее редко вызывает кто-нибудь. Это известие так внезапно, что мгновенно вытесняет все прочие мысли из головы Августы Христиановны. Она забывает даже сделать Черновой замечание за самовольную отлучку из класса. Лицо, цветом похожее на спелый помидор, пылает. Маленькие глазки так и искрятся любопытством.
– Дама, ты говоришь? Меня спрашивает дама в нижнем коридоре?
– Дама в черном платье и в шляпе с серым пером, – неудержимо фантазирует черненькая Алеко.
– Высокая? Маленького роста?
– Повыше меня и пониже вас.
– Странно, – произносит, волнуясь, Скифка, срывается с кафедры и исчезает за дверью.
Этого только Алеко и надо. Спустя минуту Шура выскакивает следом за Скифкой и, стоя посреди коридора, машет платком. В тот же миг из-за колонн появляются любительницы подсушивания сухарей и влетают в классные двери. Еще миг – и Ника Баян на кафедре. Ее кудри трепещут; ее глаза искрятся и горят, как звезды, когда высоким звонким голоском она объявляет на весь класс:
– Mesdames, новость! К коридорной Стеше принесли ребенка в девичью… пятилетнюю племянницу из деревни… Девочку не позволят держать здесь… Надо придумать что-нибудь… Надо помочь Стеше… Бедняжка плачет… Рекой разливается… Денег нет, крова нет…
– И кюшать нечего, – с искренним отчаянием добавляет Тамара, которая в минуту особенного душевного волнения произносит слова с акцентом, обычно – к смеху подруг. Но сейчас никто не смеется.
– Молчи! Молчи! – дружно шикают на нее со всех сторон одноклассницы.
– Чего молчи, когда кюшать нужно, – волнуется армянка, сверкая восточными глазами.
– Mesdames, – громко продолжает Ника и стучит по столу забытым Скифкой ключом, – Стеша приведет девочку нынче ровно в одиннадцать часов в дортуар; постараемся сегодня улечься «без бенефисов». Пускай Скифка уползает скорее в свою конуру. Не правда ли?
– Конечно, конечно… Бедная девочка!.. Как жаль, если не удастся ее пристроить!..
– Как не удастся? Должно удаться!
– И устроим! И сделаем!
– Вне всякого сомнения!
– Разумеется!
– Понятно!
Ключ снова стучит по кафедре. Крики усиливаются…
Неожиданно раздается звонок, призывающий к чаю и к вечерней молитве. Вслед за тем в класс как-то боком вползает Скифка. Лицо ее багрово пылает. Глаза прыгают и мечутся в узеньких щелках век.
– Чернова! – звучит ее трескучий голос зловеще. – Komm her![13]
Черненькая Алеко выступает вперед.
– Стыдно так обманывать свою наставницу, позор! Где ты видела даму с серым пером и в черном платье?
Шуру Чернову душит смех, и, лукаво опустив черные ресницы, она шепчет к изумлению классной дамы:
– На картинке.
– Wie so?[14]
Скифка так озадачена, что теряет способность задать шалунье более подробный вопрос.
– Фрейлейн, – смиренным голосом подхватывает Шура, – клянусь вам, я видела такую даму на картинке… Она мне показалась на вас похожей: те же глаза, те же волосы, нос…
– Словом, душка! – подхватывает шепотом Ника, дрожа от смеха.
– И с тех пор она мне является всюду: и в коридоре, и в классе… И сейчас, когда я возвращалась из лазарета, мне ясно почудилось, что она подошла ко мне и сказала: «Вызовите фрейлейн Брунс из выпускного класса».
Голос Алеко полон подкупающих интонаций. Смирением веет от ее смуглого, «разбойничьего», как его называют классные дамы, лица.
Но Скифку трудно провести. Она бросает в сторону Черновой убийственный взгляд, щурит и без того узенькие глазки-щелки и говорит:
– Bitte, nur keine Grimassen![15] А чтобы тебе больше не «казалось», я сбавила два балла за поведение. Поняла?
– Поняла… – покорно стонет Шура, в то время как Ника делает ей «умное» лицо.
– В пары, становитесь в пары! – внезапно разражается Скифка и, по обыкновению, стучит ключом по столу.
В одно мгновение воспитанницы становятся по двое и длинной вереницей выходят из класса.
– Не шаркать подошвами! Поднимать ноги! – снова кричит Скифка.
Зеленая вереница девушек смиренно и стройно спускается вниз.
Длинная комната уставлена столами; целые ряды столов, и за ними на жестких скамейках без спинок – около трех сотен зелено-белых девушек, одинаково одетых в тугие, крепкие камлотовые[16] платья, напоминающие цветом болотных лягушек, и в белых передниках, пелеринках и привязанных рукавчиках, именуемых на институтском языке «манжами». Подается ужин, состоящий из горячего блюда, затем чай с булкой.
После ужина – вечерняя молитва. Дежурная по классу читает длинный ряд молитвословий и псалмов. «Отче наш» и «Верую» певчие повторяют хором. Евангелие читает Капочка Малиновская, «Камилавка», как ее дружно окрестили воспитанницы выпускного и других классов.
Капочка – дочь учителя. Это удивительная девушка. Она молитвенница и постница, каких мало. Религиозная, читающая одни только священные книги и только иногда, в виде исключения – произведения классиков, знакомство с которыми необходимо в старших классах. Она самым чистосердечным образом считает ересью и грехом все то, что не отвечает требованиям религии. Худенькая, нескладная, с некрасивым веснушчатым лицом и утиным носиком, девушка эта как-то странно изменяется, становится почти прекрасной в те минуты, когда читает псалтирь в скромной институтской церкви.
Дьячка в институте не полагается, и его обязанности несет та или другая воспитанница, она же читает и Евангелие на утренней и вечерней молитвах. Обыкновенно роль дьячка исполняет Капочка. Тогда голос девушки крепнет, в нем появляются какие-то удивительные бархатные ноты. Слова она произносит с захватывающим выражением, и из суровых, недетских глаз, кажется, исходят лучи. Капа затаила в своей душе несбыточную, дерзкую мечту: она мечтает проповедовать Евангелие среди оставшихся в обширном мире язычников-дикарей и пострадать за Христа, как страдали когда-то древние мученицы христианства.
Ее раздражает всегда одна и та же мысль: почему женщины не могут быть священниками. О, с каким восторгом она вступила бы на этот путь, отрекшись, как монахиня, от светского мира. Увы, мечта так и остается мечтой!..
Но вот смолкает бархатный голос Капочки. Выпускные пропели хором «Спаси Господи люди Твоя», и снова ряды воспитанниц стройными шеренгами движутся по лестнице, коридору и расплываются в разные стороны, каждое отделение в свой дортуар.