Снег выпал неожиданно. Ночью, в первый день после их переезда. Из-под его тонкого слоя торчали высохшие травинки, кое-где даже зелёные ростки, кочки, ветки – всё, привычное вчера, теперь казалось незнакомым. Приятно было смотреть на эту новую и в то же время привычную картину.
Одноэтажное здание школы из толстенных стволов выделялось среди прочих. Его построили в прошлом веке и ни разу не ремонтировали. Чистые стёкла в переплётах огромных рам сверкали особенно ярко от белизны новой, может быть уже сотой, зимы, которую они видели. Внутри было тепло. По-домашнему скрипели широченные половицы. Попахивало дымком и сосновой смолой. И учителя были какие-то домашние, и классы не переполненные. Венька все уроки просидел молча. Его никто не задирал, как обычно – новичка. Он ничем не отличался от остальных: ни стрижкой, ни своими лыжными брюками из «чёртовой кожи» в чернильных пятнах.
На первый день работы у него было выше головы: прочитать все надписи на парте – и не только свежие, вырезанные и процарапанные в прошлом, а может, и в этом году, но главное, те, что заплыли чёрным лаком, наслоенным не одним десятилетием. Удалось расшифровать немногое: «Новик…» – может быть, Новиков. Потом наискось – ровно и не сбивая строки: «Нина +…». Кто был этот плюс, осталось тайной, зато сразу стало грустно по своему классу, Нинке Поздняковой, тараторке. Он высматривал по привычке заоконную жизнь. Но здесь она была много беднее, то ли дело обзор с задней парты со второго этажа. Тут взгляд упирался в маленький редкий штакетник забора. По лаге благополучно шествовала серая кошка и явно кого-то высматривала на ветке. Она делала шажок, замирала с поднятой и полусогнутой лапой, пригибала холку, вытягивала вперёд шею и снова делала крошечный шажок. Ещё было видно какую-то закутанную восемью платками тётку, тащившую санки с бидоном, – наверное, отправившуюся по воду. Венька стал придумывать, как она будет наполнять бидон и как повезёт, чтобы он не соскользнул. Делать было нечего. Скукотища. Его никто не трогал, не вызывал, не спрашивал. Он ждал последний звонок. И, как только тот раздался, побежал трусцой в свой новый дом. Отдельный, свой вход – это было так непривычно! Он открыл дверь ключом, висевшим на шее, бросил сумку, отрезал ломоть хлеба, посыпал его сахаром и, хотя ему строго-настрого было запрещено ходить одному на прежнюю квартиру, отправился по Советской к станции. Через две улицы он нагнал мальчишку, медленно и неохотно тащившегося с тощей полевой сумкой через плечо. Веньке показалось, что они только что были в одном классе. И точно – когда они поравнялись, тот спросил:
– Ты что, тут недалеко живёшь?
– За школой… а ты тоже на станцию?
– Мать велела хлеба купить…
– Ну, пошли…
– Я – Шурка Соломин, – он, как взрослый, протянул руку.
– Вениамин, – фамилию уточнять не стал.
До станции было два километра. Они шли, не спеша. Светлый день незаметно по-зимнему серел. Навстречу попадались только женщины с кошёлками, чем ближе к магазинам, тем чаще. Когда уже показались магазины, выстроившиеся в ряд вдоль платформы, и сгрудившиеся между ними палаточки ремонта часов, обуви, с сигаретами и консервами, из-за них вывалилась стая ремесленников.
Их было пятеро. Венька невольно притормозил. Шурка посмотрел на него, проследил его взгляд и тихо, помедлив, прошипел: «Я драться не умею, пошли, пошли», – и потянул Веньку в сторону. Тот отдёрнул руку и прирос к месту. Среди «чёрных» Венька заметил одного из тех четверых. Тогда он лёг сзади Нинки, и она через него полетела назад. Бил он или не бил, Венька не помнил. Силы были явно не равными. Холодок потянул по спине. Он стоял и смотрел на них в упор. Расстояние было достаточно большим, чтобы рвануть и забежать куда-нибудь, даже в двухэтажную синюю милицию, но такой вариант Веньку не устраивал. Драться тоже было нельзя, не говоря уже о том, что они впятером могли с ним сделать… он дал слово всем… кому всем? Да всем подряд! Родителям, старому директору Сковородкину, как мы его прозвали, Эсфири, Лизке, Нине и её бабке, даже доктору Фейгину… может, и ещё кому-то, кажется, соседям и даже Генке, потому что тот привязался со своей дружбой и взял с него слово, что если Веньке надо будет драться, то только с ним вместе против общих врагов.
Ремеслуха тоже притормозила, но не остановилась. Они на ходу о чём-то быстро спорили и пошли мимо вдоль платформы, киосков, магазинов к переезду.
– Мне в магазин, – тихо напомнил Шурка, – а ты?
– А мне на ту сторону, – решительно ответил Венька и шагнул тоже вдоль платформы, только в противоположную сторону: «Тут ближе перейти рельсы, – успокаивал он себя, чтобы самому себе доказать, что не струсил, и почему-то вспоминая разговор о стратегии и тактике. – Если б струсил – повернул бы назад. Может, конечно, и стратегия, и тактика, но если они поймут, что боюсь, – будут бить всё время».
– Ты меня навестить собрался?
Как она умеет неожиданно появляться, удивился Венька.
– Идём, я тут матери помогала. Идём же, а то она сейчас выглянет, – Лизка потянула его за рукав. Они проскользнули между двух ларьков и оказались как бы на заднем дворе среди куч мусора, консервных банок, разбитых и целых ящиков из-под водки и копчёной рыбы… – Я сама хотела тебя найти. Как устроились? Как в школе? – Лизка смотрела на него внимательно и серьёзно.
И вдруг он почувствовал, что ему хочется всё ей рассказать про переезд, про непривычное ощущение отдельного входа в жильё и отсутствие кухни с тринадцатью соседями, про собаку, которая охраняет двор, школу и новый равнодушный класс, про Шурку – ему некому было больше рассказать! Нинка начнёт учить, что так, что не так – друзьям… а кто друзья? Школьные товарищи, с которыми за полгода, что он здесь, ещё не успел подружиться… Отец всегда в отъезде, мама с утра до ночи на работе… Венька уже начал говорить, что он хотел всё ей рассказать сейчас, но здесь как-то…
Из-за палатки выскочил Генка:
– Вот ты где! А! Вениамин! Здорово! В гости, значит! Уже соскучился! Давай! Лиза, надо сумки отнести – мать велела!
– Вот и отнеси, – спокойно возразила Лизка.
– Темнеет уже… тут ремеслуха бродит…
– Ничего. Меня Венечка проводит, – Генка открыл рот, чтобы возразить, ему явно не по душе было оставлять их одних… – Ну! – поторопила Лизка.
– Ладно! – жёстко сказал Генка и перехватил тяжёлую, видно, сумку.
– Ты что насупился? Из-за него, что ли? Ой! Ротовет!11 Мне вырваться отсюда надо, – вдруг зашептала она, близко придвинув лицо, – вырваться, понимаешь! Я не могу больше при отце и своей мамаше. Спать с ними в одной комнате, выслушивать всё…
– Куда?
– Ин дер велт арайн!12 – она неопределённо махнула рукой.
– А зачем ты школу бросила?
– Семь классов есть – и хватит! Ты не думай о нём – он пусть сумки таскает… под мою мамашу подбивается. Его отец узнает – убьёт его, за то, что я еврейка, а мне-то что… ты не думай…
– Я сегодня опять с ремеслухой встретился, – неожиданно для себя сказал Венька.
– Ты что! – испугалась Лизка. – Когда? Сейчас?
– Они мимо прошли.
– Может, не заметили?
– Нет. Видели и мимо прошли.
– Как же ты обратно пойдёшь? Может, у тётки переночуешь?
– Нет. Родители с ума сойдут.
– Генку пошлём предупредить! – решительно сказала Лизка.
– Нет, – твёрдо ответил Венька. – Идём. Я тебя провожу.
– Вот ещё! Меня провожать не надо. Пойдём мимо переезда – там Арон торгует, в случае чего, у него спрячемся.
– Они и пошли к переезду!
– Не сторожить же!.. Пошли…
Они дошли до переезда, и, когда Венька хотел попрощаться, чтобы идти на свою сторону, он почувствовал, как Лизка крепко взяла его под руку и пошла вместе с ним: «Так надо!». На углу Советской она остановилась, встала перед ним лицо в лицо и быстро заговорила:
– Сейчас добровольцев набирают. Не перебивай. Мне Арон сказал, ему его дядя рассказал – танкист. Набирают добровольцев в Израиль строить там социализм. Как у нас. Помогать им. Там сейчас новое государство будет… Соображаешь? – она помолчала. – Не приходи, когда темнеет… я ведь тоже волнуюсь… – она хотела поцеловать Веньку. Он это почувствовал. Но, когда приблизила лицо, посмотрела ему в глаза, махнула рукой и быстро пошла обратно к станции.
Венька решил, что теперь самое правильное – зайти к Поздняковым. Не столько даже к Нинке, а к бабе Дусе. Очень ему нравилось, как она говорит, как угощает, как на всё у неё есть своя мудрость – и всё это неторопливо и совершенно независимо. И ещё ему очень нравилось, что она крестит его, равно как и всех остальных. И в то время, как её пухлая коричневая рука осеняет его голову, он чувствует еле уловимый тёплый запах – так пахнет летом в жару скошенная полянка, и от этого запаха ему каждый раз становилось спокойно и даже как-то радостно.
«Ты, милый, не тушуйся, что не крещён в веру нашу, которая пришла к нам от стен Иерусалимских и с гор Иудейских». Слова непонятно завораживали и открывали какую-то невидимую дверцу в мир, где всё так просто, понятно и точно, где на каждый случай жизни есть правило и молитва, и даже такая старая и неграмотная баба Дуся знает, что надо делать, и что будет, когда сделаешь…
Венька решил, во-первых, навестить бабу Дусю, во-вторых, если за ним следит ремеслуха, запутать следы – дом Поздняковых они всё равно знали, а где он сейчас живёт, ещё наверняка не успели установить. Он почувствовал себя немного разведчиком, о которых читал в книжках. Главное же, если мама спросит, – не врать, а сказать, что да, ходил к станции, чтобы навестить бабу Дусю и ещё, конечно, просить Нину объяснить, что пропустил… за время переезда и перевода в другую школу.