К Шурке Соломину Венька заглянул через несколько дней. Они вместе вышли из школы и отправились к нему домой. Это оказалось совсем недалеко. Улица упиралась прямо в опушку леса. На краю, огороженный высоченным зелёным забором, стоял двухэтажный, тоже зелёный, с белоснежными рамами окон дом. Видно было, что он построен недавно. Внутри пахло краской, щелей в ярком полу не было, и стены, отделаные светленькими весёлыми дощечками, покрытыми лаком, казалось, пропитаны солнцем и делятся им в любое время дня и ночи.
– Мам! – крикнул Шурка и, не дожидаясь отклика, добавил: – Я пришёл с Венькой, он у нас новичок в классе!.. Раздевайся, пошли!..
Шуркина мама, как и Шурка, точно соответствовала фамилии – казалось, они сделаны из соломы: соломенные волосы, веснушчатые рыжеватые лица, зелёно-жёлтые глаза и тонкие гибкие фигуры с длинными руками. Венька даже онемел от удивления – как они похожи.
– Ты что, всегда такой неразговорчивый или недомогаешь? – поинтересовалась мама.
– Нет, я… простите, – Венька замялся.
– Мам, ну, что ты сразу, – заступился Шурка. – Мы пойдём за шишками…
– Никаких! – спокойно отрезала Людмила Ивановна. – Руки мыть… и за стол.
– Я… – начал было Венька.
– Тогда зачем пришёл не голодный? – Шуркина мама говорила так, что возразить ей не было никакой возможности. – Ты из каких же будешь? Из цыган или из евреев?
– Мам, ну, что ты, в самом деле? Разве не всё равно?
– Не всё. Цыгане конину любят, евреи – курицу, а у нас только картошка с капустой… – она перехватила Венькин взгляд, – это всё не наше. Мы тут сторожами живём, генеральский дом сторожим, слава Богу, спасибо добрым людям – пустили, да ещё платят, что на хлеб с молоком хватает.
– У меня в войну от голода туберкулёз случился, – сказал Шурка. – Фейгин велел лесным воздухом дышать… Ну, вот…
– Вы тоже знаете Фейгина? – невольно вырвалось у Веньки.
– Почему «тоже»? – возразила Людмила Ивановна. – Это он всё и устроил с этим домом…
– Воевал он с этим генералом… Мажуков, лётчик, не слыхал? Герой Советского Союза!
– А очередь в лесную школу ждать – помрёшь скорее… – продолжая думать о своём, вздохнула Шуркина мама. – Ты не бойся, он не заразный…
– Я не боюсь вовсе! Почему вы решили? – Веньке стало неловко. Он как сидел, не промолвив ни слова, так и не стал ни возражать, ни оправдываться. В тишине слышно было, как что-то булькает на плите голландки.
– Да многие пугаются, – потупился Шурка… – боятся заразиться, но мне Фейгин в школу разрешил ходить…
– А я в войну не ходил почти, – тихо выдавил Венька и опустил подбородок на грудь. – У меня ноги нарывали от голода…
– Во как, – без всякого удивления махнула рукой Людмила Ивановна. – Всем досталось. Хватит веселиться. Руки мыть.
Чёрт его знает, почему у других всегда так вкусно обедать! Щи да каша!.. Как в поговорке… а дома мама оставляет обед – и стоит он до вечера. Может, потому что один? Надо будет проверить – вот пригласить Шурку и проверить. Они набирали шишки для живущего в доме в холодном чулане клеста с подбитым крылом, чистили дорожку до калитки, кололи дрова и таскали их в кухню, где топилась печь, согревавшая весь дом. И всё время говорили, говорили. Похоже было, что каждый давно соскучился по собеседнику, и теперь они рассказывали и рассказывали друг другу всё подряд: и пустяки, и сокровенное, как в вагоне поезда, в теплушке под равномерный перестук колёс. Это разговор с самим собой только при допущенных свидетелях, которые совершенно необходимы, чтобы такой разговор начался.
Венькина жизнь складывалась так, что они всё время переезжали, и он не успевал завести себе настоящих друзей. Шурку ребята всегда задирали и дразнили за его соломенные, нелепо торчащие волосы, веснушчатое остроносое личико и хилую со впалой грудью фигуру – детская жестокость известна. Но Шурка не озлобился, он просто ушёл в себя. Душа его только ждала момента, и вот появился Венька… Он рассказал ему, что живут они в этом доме уже второй год, что мать надомницей стала: вяжет и сдаёт в артель с тех пор, как отец от них ушёл… ещё в войну… А за ним, за Шуркой, уход нужен. Раньше она хорошо зарабатывала. Но теперь бросила, потому что ездить далеко: два с половиной часа в один конец, и возвращаться страшно. «Она у меня красивая!». Тихо и с восхищением он произнёс это и замолчал. Потому что по смыслу выходило так, что и говорить нечего, – лучше уж ничего не скажешь.
Венька тоже рассказывал Шурке о том, как получили похоронку на брата, как добирались сюда на пароходе по реке, и в таком тесном вагоне, что, когда он упал с третьей полки, до пола не долетел: сначала свалился на кого-то, а потом на мешки… Его очень удивило и задело, как Шурка сказал о матери. Он вдруг подумал, что никогда не сравнивал ни с кем свою маму и даже не знал, красивая она или нет. И теперь невольно думал только об этом и старался вспомнить её лицо и фигуру, чтобы тоже понять, какая она, – но не мог. Он говорил, а думал совсем о другом. И сравнивал теперь Шуркину маму, свою, Эсфирь, тётку и девушку из фильма, который недавно видел, потом стали всплывать в воображении Лизка, Нина, баба Дуся – она была очень красивая на фотографии на стене. Венька долго не верил Нине, что это её баба Дуся. Потом он стал вспоминать Лизкину мать Малку, медсестру, которая делала ему прививку, зачем-то уборщицу, которая их каждый раз встречала в школе утром… он хотел остановиться, казалось, женщинам не будет конца, но у него ничего не получалось…
И вдруг одна простая мысль поразила его так, что он даже перестал рассказывать, и Шурка дёрнул его за рукав: «Ну!». И он, сам не зная, почему и вовсе не к месту, произнёс: «Знаешь! А у меня самая лучшая мама на свете!» – это прозвучало так наивно по-детски, как в утренней радиопередаче, что стало неловко. Но Шурка смотрел серьёзно и, казалось, готов был подтвердить это. Тогда Венька добавил: «И столько мы вместе пережили…».