Без врагов моя бы жизнь стала безрадостной, как Преисподняя.
Фульк Анжуйский греб с остервенением, слыша, как совсем рядом в воду плюхаются увесистые камни. Попади такой в голову, и местные раки сегодня не остались бы без обеда.
Намокшая одежда мешала плыть, перевязь с мечом, и при ходьбе-то бившая по ногам, теперь предательски тянула ко дну.
Как только камни начали ложиться позади него, Фульк улучил момент избавиться от оружия. «Второй меч за сутки, – с тоскою подумал он. – Плохи дела». Плыть стало несколько легче, но мысль о том, что, по сути, нынешнее удачное спасение мало что меняет в его положении, не оставляла юношу. Он был в землях Нормандии один как перст, теперь еще и без оружия. Против него выступало многочисленное воинственное семейство из знатнейших в этом герцогстве, под знаменами которого ходили в бой десятки рыцарей и тысячи воинов иного звания.
Сколько ни плыви, а когда-то придется вылезти на берег – снедаемый этими безрадостными мыслями, он греб, стараясь не спорить с течением, несшим его в сторону Атлантики.
Силы были на исходе, и Фульк, распластавшись, лежал на воде, стараясь не двигаться и надеясь хоть немного сбросить усталость, когда внезапно над головой его раздалось:
– Эй, ты жив?
Фульк перевернулся со спины на живот. Неподалеку, борясь с течением у излучины реки, на веслах шла барка. Судя по виду – чья угодно, но только не французская.
– Жив! – крикнул Фульк.
– Помощь нужна?
– О да!
На борту корабля послышалась резкая то ли алеманнская, то ли данская команда, и гребцы начали табанить веслами, разворачивая суденышко поперек волны.
– Давай-давай, греби!
Кравчий Людовика Толстого устремился к корабельному борту и спустя несколько мгновений с облегчением ухватился за сброшенный канат.
«Спасен», – мелькнуло у него в голове.
А еще спустя несколько мгновений чьи-то крепкие руки втягивали его на палубу чужестранного судна.
– Откуда ж ты такой будешь? – пристально оглядывая гостя, поинтересовался капитан барки.
– Я… охотился тут неподалеку, – запинаясь, ответил Фульк, прикидывая, что делиться истинными причинами заплыва ему все же не стоит. Кто знает, что на уме у этих корабелов. – Конь понес, сорвался с кручи…
– А-а… охотился, – не спуская насмешливого взгляда с юноши, кивнул шкипер. – Так, стало быть, вас следует высадить на берег?
Тут Фульк понял, что сморозил глупость – конечно же, всякий здравомыслящий человек, сорвись он с кручи в реку, пожелал бы вернуться на берег. Королевский кравчий к таким здравомыслящим людям не относился.
– Пожалуй, нет, – вздохнул юноша. – Если вы идете в море, я был бы вам благодарен, когда б меня высадили в землях Франции, а лучше всего – в Анжу. Я щедро награжу вас. У меня с собою здесь нет ни денье, но поверьте – я богат, я весьма богат.
– Ну да, – кивнул, не меняясь в лице, капитан барки. – Кто ж спорит? А, стало быть, земли Нормандии вам не нравятся?
Он повернулся к одному из своих людей и добавил с деланной серьезностью:
– Наверное, охота плохая. А коли так, – капитан махнул рукой, и Фульк почувствовал, как чьи-то твердые, закаленные веслами и тросами, пальцы смыкаются у него на предплечьях, – самое время договориться о цене.
– Я хорошо заплачу! – пытаясь вырваться, закричал королевский кравчий, но, казалось, гостеприимный хозяин его не услышал.
– Ганс, – обратился он к помощнику, – в Монфоре узнай хорошенько, что за рыбка попалась к нам в сеть. И отчего вдруг он так невзлюбил Нормандию – может, здесь найдется кто-нибудь, желающий заплатить за эту голову больше, чем сам этот сосунок.
Фульк еще раз дернулся, но тут что-то тяжелое и твердое обрушилось ему на затылок, свет вспыхнул и померк в его глазах.
Утро, если, конечно, это было утро, встретило графа Анжуйского топотом ног над головой. Он открыл глаза, пытаясь осмотреться, и понял, что с тем же успехом мог бы держать их закрытыми. Когда б не боль в затылке да запах гнилой воды, он бы решил, что врата загробного мира уже захлопнулись за ним. Фульк попытался ощупать темя, но с горечью осознал, что руки крепко связаны.
– Эй, – крикнул он, вернее, ему показалось, что крикнул.
Звук тут же отразился от стены, расположенной не более чем в футе от его носа. Помещение, где он находился, даже самый снисходительный язык не решился бы именовать комнатушкой. Это было что-то вроде ящика, взмывавшего вверх-вниз на речной волне.
Однако слабый возглас был услышан. Из-за дощатой стены донесся лязг железа, и Фульк закрыл глаза от ударившего в них света фонаря.
– Очухался? – констатировал капитан. – Это хорошо. Ну что ж, граф Анжуйский, рад видеть ваше плавучее сиятельство на своем корабле. Не глядите, что он неказист. Все в мире изменчиво: вчера вы ходили в шелке и бархате, а нынче… Вот я сегодня – хозяин этой трухлявой барки, а завтра… – он протянул руку к Фульку, ставя его на ноги, – что будет завтра, во многом зависит от вас.
Капитанская каюта, несомненно, была лучшим помещением на судне, однако же и здесь было понятно, отчего вдруг капитан окрестил свою барку трухлявой посудиной.
– Как вы понимаете, граф, – освобождая руки пленника и подавая ему кожаную флягу с вином и кусок козьего сыра, начал шкипер, – я уже знаю, кто вы и отчего вдруг решили поплавать в Сене, не снимая одежды. Не буду от вас скрывать также, что семейство де Вальмон готово отвалить всякому, кто доставит вас живым, сотню золотых. Мертвым вы стоите вдвое дешевле, но на худой конец тоже неплохо. Как человек честный, я предлагаю вам оценить свою жизнь так, чтобы мне не хотелось оказать нормандским волкам ту маленькую услугу, которой они столь ревностно домогаются.
– Двести золотых, – понимая, к чему клонит капитан, предложил Фульк.
– Маловато. Если нормандцы узнают, что я вам помог, – хозяин каюты похлопал себя по шее, – моя голова рискует смотреть на это тело со стороны.
– Сколько же вы желаете?
– Триста, не считая, понятное дело, вознаграждения за спасение из речных вод и затрат на доставку вас прямехонько в Анжу. А ведь прошу заметить, до того мы держали путь во Фрисландию, а это совсем в другой стороне.
– Итого, – процедил Фульк.
– Но-но, граф, к чему скрипеть зубами? – явно любуясь произведенным эффектом, усмехнулся судовладелец. – Пятьсот монет, полагаю, достойный выкуп за голову столь родовитого вельможи.
– Хорошо, – коротко выдохнул анжуец, прикидывая, что стоит ему добраться до родного берега, и сей речной кровосос недолго будет поганить мир своим дыханием.
– Но тут имеется еще одна загвоздка, – как ни в чем не бывало продолжал капитан. – Я, конечно же, понимаю, что, получив свободу, вы пожелаете отнять ее у меня вместе с законным вознаграждением. И потому мне хотелось бы лишить вас столь неблагоприятной для моей особы возможности. Мы, граф, сделаем так: я отвезу вас в безопасное место вне ваших земель, и неподалеку от них вы напишете письмо к отцу с просьбой собрать золото и отвезти его туда, куда я вам скажу. Если все пройдет гладко, люди вашего отца обнаружат в указанном месте записку, где будет подробно рассказано, как вас найти. На место записки они положат золото. Поверьте, если они его не положат, я об этом узнаю. И если, положив, решат устроить засаду, я тоже узнаю об этом. Тогда, скажу честно, скрепя сердце я отдам вас де Вальмонам. Поэтому в самых убедительных выражениях попытайтесь втолковать отцу, чтобы он не делал глупостей.
– Но почему я должен верить вам? – уныло отозвался Фульк.
– Я честный человек, – убежденно ответил капитан. – Да и к тому же у вас нет иного выбора.
Никотея спешила: ей казалось, что сколько бы ни было у нее времени для того, чтобы завладеть венцами обеих империй, его чертовски мало. А успеть нужно очень и очень много. Оставив Гринроя заниматься устройством рыцарского турнира, она сейчас тщательнейшим образом изучала местные особенности той многотрудной науки, которая в ее родном Константинополе звалась «искусством жить при дворе». Имена герцогов, графов, князей, епископов укладывались в прелестной головке севасты в четкие и ясные схемы, точно легионы перед боем. За считанные недели до начала грядущего рыцарского празднества ей следовало назубок – лучше всякого герольда – знать родственные связи принцев-электоров: их отношения между собой, имена и влиятельность любовниц каждого из них, жен, духовников, вкусы и интересы. Даже в храме, когда всем казалось, что новообращенная герцогиня Швабская истово молится, она чуть слышно повторяла, шевеля губами:
– Эберхард – архиепископ Майнцский из рода фон Диц, получил диацез благодаря родству его матери с женой герцога Каринтии. Соответственно через каринтийский дом находится в родстве с австрийским, который всецело поддерживает кандидатуру моего Конрада. Стал епископом в тридцать лет, архиепископом – в тридцать семь. Имеет любовницу, а от нее – дочь и сына. Дочь необходимо сделать моей фрейлиной; сыну четырнадцать лет, растет при монастыре – надо предложить Конраду взять мальчишку себе в оруженосцы. Любит охоту, эльзасское вино, держит собачью свору…
Каждая, самая мизерная капелька информации о сильных мира сего собиралась ею и впитывалась, как впитывает скупую влагу растущий в выжженной степи цветок.
Не теряя время попусту, Никотея с мужем объезжала окрестные города, и в каждом из них молодая герцогиня улыбалась, говорила каждому, удостоенному встречи, приятные слова, походя очаровывая всех, кто ее видел и имел счастье обмолвиться словом. Она сыпала в толпы нищих медяками, беседовала с лекарями о рецептах чудодейственных снадобий, способных мертвого поднять из могилы, а заодно узнавала о недугах лиц властей предержащих, и снова улыбалась, и опять запоминала, спеша расставить фигуры на невидимой никому шахматной доске.
– Расскажи мне об архиепископе Кельнском, – обратилась севаста как-то к мужу.
– С чего бы это вдруг тебя заинтересовал старый Зигфрид? – удивленно поглядел на нее герцог Швабский, в этот самый миг намеревавшийся отправиться на охоту с дюжиной верных цоллернских дворян. – Прескучнейший, я тебе доложу, старик.
– Стыдись, Конрад, ты говоришь об архиепископе, а не о ярмарочном шуте!
– Да уж, такого шута выгнали бы из всякого балагана, – усмехнулся герцог. – Что о нем говорить – святоша! Только-то на уме поститься да молиться.
– Достойнейший человек.
– Ха, Зигги? Слышала бы ты его проповеди! Он так бичует грехи рода человеческого, что подчас мне кажется, что, услышь его черти в аду – прости мне, Господи, мои слова! – и они бы крестились все как один.
– И что же, сам он настолько безгрешен, что с полным правом может клеймить с амвона слабость детей Адамовых?
– И пуще всего – дочерей Евы!
«А вот это скверно, – крутилось в голове Никотеи. – Праведники – худшие твари, встречающиеся среди людской породы, ибо от их благости в мире происходит больше зла, нежели от ярости иного разбойника. Что-то надо сделать с этим святошей. На столь важном месте должен находиться человек, преданный мне. – Никотея поглядела в спину удаляющегося мужа. – Старый благостник на эту роль не подходит, тем более что место архиепископа я уже обещала дяде Гринроя… Ах, несчастная Мафраз, как не хватает сейчас ее тайных знаний… Впрочем…»
– Постой! – окликнула она уже ступившего на порог мужа. – Ты и впрямь находишь, что проповеди Зигфрида Кельнского способны растопить самое жестокое сердце?
– Даже вырубленное из цельного куска мрамора, – не понимая, к чему клонит жена, обернулся Конрад Швабский. – Зачем он тебе понадобился? От его постного вида все молоко в округе скисает.
– Я думаю, что для божьего дела будет куда полезнее, когда столь праведный и вдохновенный пастырь понесет крест Господень и слово божье диким варварам севера и не станет попусту расточать пыл своей души пред теми, кто и без того свято верует в Спасителя. Неужто ты забыл, мой дорогой супруг, что точно так же, как мавры, теснящие сынов Кастилии и Арагона, как сарацины в Палестине – так и пруссы, латы, жмудь и прочие дикие кровожадные племена теснят наш мир, желая его погибели. Не там ли место первейшим ревнителям воли Господней? Пусть же Зигфрид обоснует в тех землях новый престол христианской веры, а храбрейший Генрих Лев мечом своим отвратит варваров от греховной мысли сокрушить храм Божий.
– Оно-то так, – досадуя, что любимая жена отрывает его от не менее любимой охоты, поморщился Конрад, – но если Зигфрид Кельнский и согласится отправиться к пруссам – а я думаю, он согласится на такой подвиг с радостью, то как убедить нашего соперника – герцога Баварского?
Никотея одарила мужа одной из своих восхитительных нежных улыбок:
– Иди, мой славный муж и повелитель, и ни о чем не беспокойся. Я все устрою.
Крепость Солдайя[16] всегда казалась Симеону Гаврасу абсолютно нелепой – прилепившись одной частью к высокой скале над морем, другой она будто сползала к подножию гор. Длинные стены требовали множества защитников, в то время как отсутствие воды в месте ее строительства обещало скорую и мучительную гибель гарнизону в случае правильной осады. Но, вероятно, Солдайя и не строилась в расчете на серьезного противника. Набегавшие из степи кочевники не были обучены штурмовать, а уж тем паче всерьез осаждать крепости, а промышлявшие в водах Понта Эвксинского пираты не решались нападать на генуэзскую торговую факторию, прикрытую пусть даже такой нелепой, но все же крепостью.
Однако сами жители Солдайи отдавали себе отчет в том, насколько уязвима их цитадель, и без особой нужды старались не ссориться с безраздельно властвовавшим над окрестными водами Херсонесом. Просьбу архонта переправить его сына в Италию на генуэзском корабле приняли с превеликой радостью – корабль, полный товара, в Константинополе обязались пропустить без пошлин.
Конечно, генуэзцев несколько удивила затея турмарха участвовать в рыцарском турнире, объявленном герцогом Швабским в честь своего бракосочетания: прежде ромеи с презрением взирали на столь варварский способ проявления личной доблести. Но, с другой стороны, как гласила старая поговорка: «Время меняет горы», что уж говорить о людях.
В Генуе приезд заморского рыцаря вызвал радостное возбуждение. Толпы народа сбегались поглядеть на статного красавца-ромея, на суровых варягов, составлявших его эскорт, на их диковинные одежды и дорогие, блистающие золотом, доспехи. Не одна местная синьорина втайне мечтала открыть чужеземцу двери спальни, но турмарх, на западный манер носивший титул герцога Сантодоро,[17] был немногословен и почти мрачен. С вежливым безразличием он принимал восторги местных жителей, и, едва заручившись рекомендательными письмами к герцогам Пармы и Милана, Симеон оставил столицу торговой республики, вызвав сожаление у купеческой старшины и недоуменное разочарование генуэзских красоток. Если что-то и согревало их души, то лишь уверенность, что бледные пармские девицы уж точно не понравятся заморскому рыцарю.
Король Гарольд III ожидал нареченную у ворот Кентерберийского аббатства. Мономашича не слишком радовало пристрастие будущей жены к молитвенным уединениям, но умом он понимал, что пережитое за последние месяцы склонило Матильду задуматься о душе и воле Господа. Дочь неистового короля Генриха Боклерка, послушная воле отца, дала согласие на повторный брак, но, глядя на будущего мужа – почтительного заботливого мужчину, храброго воина и благородного правителя, – она признавалась себе, что ничего в этом мужчине не затрагивает ее души.
Мод не слишком скорбела о смерти первого мужа – владыки Священной Римской Империи, и возвращение в любимую с детства Британию казалось ей замечательным выходом из положения. Но то, что произошло дальше, представлялось Матильде непрекращающимся дурным сном: гибель брата, плен, смерть отца и чудом спасенная ее жизнь. В глубине души королева сознавала, что вся эта цепь невзгод – божественное наказание ее роду за бесконечные злодеяния, начиная от захвата острова. Ей мнилось, что замужество с внуком короля Гарольда, убитого ее дедом в битве при Гастингсе, искупит былые прегрешения. Она видела себя добровольной жертвой, восходящей на алтарь по воле Господа.
Матильда старалась улыбаться при виде суженого, со вниманием слушала рассказы о далекой земле его родины, но с тоской осознавала, что сердце ее выжжено, как бывает выжжен ствол дерева, расколотый молнией. «Такова воля отца, – убеждала она себя, – к тому же Гарольд сам вырвал меня из рук мерзавца Стефана и спас от яда. Он доблестный и добрый. Я должна сделать его счастливым».
– Проповедь окончена, ступайте, – услышала королева сквозь горестные думы и, получив благословение, направилась к выходу.
– Отчего ты вновь печальна? – подсаживая невесту в крытые носилки, спросил Гарольд.
Матильду резанул по ушам чужестранный выговор суженого. Благодаря урокам ученого монаха Георгия Варнаца, Гарольд с каждым днем все лучше говорил на языке ее родины, но в устах сына Гиты Английской любые, даже самые ласковые слова звучали отчего-то грубо.
– Призраки недавнего прошлого не оставляют меня, – покачала головой Матильда.
– Пустое. Ни к чему страшиться ни призраков, ни людей. Клянусь рукоятью своего меча и копьем святого Георгия, мы изгоним твои страхи так далеко, что даже северные медведи не отыщут их след.
Она с легким недоумением выслушала похвальбу будущего мужа и даже не улыбнулась.
– Ты рассказывала, моя дорогая, что Стефан Блуасский подстерегал твой корабль в тайном месте, где мерзавцы, вроде него самого, разгружают без пошлины заморский товар.
– Это действительно так, мой господин, – негромко произнесла Матильда.
– Я желаю поставить в том месте крепость и посадить в нее сильный гарнизон, чтобы впредь негодяям всякого рода и племени неповадно было творить разбой и учинять разор моему королевству. Я назову эту крепость в твою честь, душа моя. Мы отправляемся завтра же! – счастливый удачной придумкой, взмахнул кулаком Гарольд.
Дочь Генриха Боклерка вздохнула, стараясь не выдать внутреннего неудовольствия. Ей вовсе не хотелось возвращаться к истоку недавних бед, но христианское смирение придавало ей сил:
– Непременно поедем, мой государь, если будет на то воля твоя.
Федюня спал, притянувши колени к груди, почти свернувшись в клубок, чтобы не терять зыбкое тепло потрескивающего костра. Встреча с разбойниками, поразившая всех, казалось, не вызвала у него особого удивления. Более того, он поймал себя на мысли, что по-другому и быть не могло – это занимало его больше, чем несчастный лесной грабитель, едва унесший ноги.
Но даже и такие неожиданные ощущения не способны были пересилить накопившуюся усталость – он спал, и ему снилось диковинное существо: змея с ногами, шествующая по раскаленному, до белизны выжженному песку, где меж странных треугольных холмов в напряженном ожидании восседал огромный зверь с телом льва и головой человека.
В ушах Федюни слышалась речь, звуки которой представлялись ему странными, но смысл был понятен от первого до последнего слова: «Я змея, которой много лет. Я прохожу сквозь ночь и каждый день рождаюсь вновь. Я змея – граница земли, я прохожу сквозь ночь и день за днем рождаюсь вновь, обновленная и омолодившаяся». Речь двуногой змеи казалась ему странной, однако он явственно чувствовал, как тело наполняется неведомой силой, будто и вовсе нечеловеческой.
Пламя костра взметнулось, точно почувствовав эту невидимую силу. Один из нищих, дежуривший у огня, так и застыл с веткой, которую он намеревался бросить в костер.
– Ишь ты.
Он толкнул своего приятеля, прикорнувшего тут же, на голой земле.
– Что… уже? – встрепенулся тот.
– Тс-с-с, погоди ты. – Он прикрыл ладонью рот товарища. – Глянь-ка на мальца.
Второй нищий тихо приподнялся и уставился на Федюню.
– Эка!
– То-то же! Вроде и спит, а вроде тело аж волною ходит! – проговорил его приятель. – Отойдем-ка подале, сказать чего хочу.
Они чуть слышно встали и, отгоняя комаров, направились за ближайший дуб.
– Я вот что думаю, – начал первый нищий. – Оно, конечно, то хорошо, что хорошо кончается, да неизвестно, как еще все сложится. Видал, как злыдень лесной корчился? Точно ядом его жгло!
– Ага.
– А амулет на шее у мальчишки видел?
– А то!
– Как есть – штука волшебная! Из тех, что эльфы в холмах прячут.
– Неужто?
– Неужто-неужто, а как иначе? Ты же сам только что видел, как мальца во сне корежит. Эльфийские вещицы – они такие, они непростые. С ними шутить не след.
– Верно.
– Вот я думаю себе: парнишка эту штуковину наверняка отыскал где-то, а то, может, и вовсе стащил, да сдуру на себя и нацепил. А так ведь что сказать – малец себе и малец. Какой из него чудодей?
– И то верно.
– Ну а коли верно, то я вот что удумал. След нам амулет без лишнего шума у мальца снять, да скоренько домой возвращаться. На такую-то знатную вещь, ей-бо-ей, покупатель сыщется. Хорошие деньги отвалит.
– Ага!
– Так я сейчас из ветки рогульку сделаю, тихонько-тихонько шнурок, на котором амулет тот висит, из-за ворота вытяну, да придержу, а ты его развяжи, да аккуратненько другой рогулькой побрякушку сдерни. Ежели что, кто зна, может, сам собой узелок распутался.
– Дело…
– Ну так, как иначе? Одно ясно – толк с этого землетопа никакой, идет себе и идет, какая нам выгода следом волочиться? – Он протянул собрату по нищенскому цеху заготовленную рогульку. – Давай! Только ты ж осторожно!
Попрошайки снова приблизились к гаснущему без свежей охапки хвороста костру и склонились над спящим Федюней.
Первый нищий огляделся по сторонам и потянулся веткой к вороту Федюниной рубахи. Он уже коснулся одежды, когда вдруг его воровской инструмент прогнулся, будто под весом, и тотчас выпрямился. А в лоб грабителя прилетело нечто увесистое и твердое.
Потеряв равновесие, он с размаху уселся на землю и увидел перед носом крошечного человечка не более дюйма в высоту, черного как уголек, с алыми, будто догорающие искры, глазами.
– Ты что это удумал? – тихо, но очень внятно проговорил человечек, демонстративно упирая руки в боки.
– Тебе до того дела нет! – огрызнулся нищий, примериваясь, как бы половчей прихлопнуть невесть откуда взявшегося фейри.[18]
– Коли совсем дурак и жизни своей тебе не жалко, то продолжай. А нет, так глянь, как оно на самом деле есть, когда чары убрать.
Он прыгнул с ветки на плечо нищего и коснулся его виска своей крошечной ладонью, и в тот же миг оба охотника за легкой наживой увидели воочию, что на шее у мальчишки вовсе и не шнурок, а черный змей с распахнутыми, выжидательно глядящими на них яхонтами глаз.
– Только коснись этого аспида, все равно – рукой ли, веткой, – и проклянешь тот день и час, когда родился на свет.
– Неужто помру? – испуганно прошептал нищий.
– Помереть, может, сразу и не помрешь, а только боль истерзает такая, что иной раз захочешь и рук, и ног лишиться, и самой головы – только бы ее унять.
– Страх-то какой, – с ужасом прошептал нищий и поглядел на своего обескураженного собрата. – Видал, каково оно?
– Ага, – подавленно ответил тот.
– Бежать отсель надо, а то как бы с нами беды не приключилось.
– Уже приключилась, раз за Кочедыжником пошли, – хмыкнул фейри. – По его воле змеи вас на краю света найдут.
– А что делать-то? Или нет сладу с демоном?
– Отчего ж, есть слад. – Фейри ухватился за мочку уха первого нищего, подтянулся на ней и примостился в ушной раковине, как в кресле. – Я вас от беды-напасти огорожу, но с этого мига вы все от точки до точки по моему слову выполнять должны.
– Да что скажешь, тому и быть! – суетливо заверил первый.
– Не тряси головой! – приказал фейри. – Я у тебя за ухом сидеть буду и что надо говорить. Сейчас, покуда не рассвело, вставай на ноги да быстро, как только можешь, беги в Самманхэртский монастырь.
– Да я ведать не ведаю, как к нему идти.
– Не идти, а бежать. О том, куда – не беспокойся. Покуда я с тобой – с пути не собьешься. Но поспешай: он хоть и недалеко, но тебе еще вернуться надо.
– Да к чему возвращаться-то?
– Не смей перечить! – Голос фейри прозвучал резко, как хлопок бича, мозг попрошайки пронзила острая боль. – Пойдешь и вернешься.
– Тебе-то это зачем?! – взвыл сквозь зубы побирушка. – Ты ж того… из полых холмов… а то вдруг монастырь…
– Не твоего ума дело, но так и быть, скажу. Иной раз такое случается, что и малому народцу против общего врага люди божьи – союзники. А потому вставай и беги. Как откроют тебе калитку, так сразу оповести, где ныне Сын погибели гнездо свое гадючье свил. Пусть глаз с него не сводят.
– Как скажешь. – Убогий быстро поднялся на ноги и, не выбирая пути, ринулся в чащу.
И тут, не дожидаясь рассвета, будто первый лучик солнца выглянул из едва озаренного краешком луны облака и, выхватывая ярд за ярдом впереди бегущего по лесу пройдохи, неотлучным поводырем увлек его за собою к воротам еще мирно спящего аббатства.