Князь Мещерский, побывав на Северном и Среднем, появился на Южном Урале. В уездном городе Златоусте он задержался дольше обычного.
Поводом послужило желание побывать у дальнего родственника, Вадима Николаевича Новосильцева, владельца золотых промыслов и обширных лесных угодий в отрогах Таганая.
В недавнем прошлом Новосильцев – офицер гвардейской артиллерии. В отставку вышел после окончания русско-японской войны. Поселился на Урале, вступив в управление промыслами, унаследованными матерью, родственницей Мосоловых, основавших Златоустовский завод в 1754 году. От былой славы рода матери Новосильцева достались крохи, но все же заманчивые по доходности, отданные ею в руки сына.
Новосильцев принял князя-родственника в доме на живописном берегу речки Ай в пяти верстах от Златоуста. Барский дом выстроен Мосоловым, когда тот был еще тульским купцом, получившим дворянство по милости Екатерины Второй за благие дела на пользу Отечеству. В обширном доме Новосильцев зимами занимал комнаты первого этажа, а большую часть времени проводил в синей гостиной.
Обставлена гостиная громоздкой старомодной мебелью павловских времен. И среди нее таким чужим казался черный рояль. Появился он вместе с новым хозяином, как бы утверждая, что в старинный дом пришла жизнь нового века.
Новосильцев принял князя не по-родственному, прохладно, сильно озадачив его. Но обед, которым Новосильцев угостил князя, скрасил прохладность приема, ибо был изысканным по блюдам и по букету отечественных и французских напитков. Обед окончился, когда начали густеть февральские сумерки. Хозяин пригласил князя перейти в синюю гостиную, и уже при них миловидная служанка, плавно скользя мелкими шажками по навощенному паркету, торопливо зажгла свечи в торшерах и, уходя, у двери отвесила церемонный поклон.
Новосильцев в полковничьем мундире с приколотым на груди офицерским Георгиевским крестом, сильно хромая, шагал по покою. Его левый глаз под черной повязкой. Характерное лицо в шрамах, особенно заметны они на левой щеке и подбородке.
В гостиной за диваном на стене персидский ковер, увешанный огнестрельным и холодным оружием.
Мещерский сел в кресло, прикрыв ноги пледом. Около ниши с мраморной Дианой столик с бокалами, фруктами и бутылками.
Если за обедом разговор был о незначительных пустяках, то в гостиной Новосильцев заговорил о вещах, заставивших князя насторожиться. Говорил хозяин глухим хрипловатым голосом, часто откашливаясь:
– И все-таки, князь Василий, не могу понять, какой черт загнал вас зимой на Урал? Время здесь заполошное.
– Меня, Вадим, никакая заполошность не пугает и не волнует. У меня давняя привычка ничего подобного не замечать. Загнал меня сюда не черт, – князь перекрестил себя мелким крестом и, зевнув, закончил мысль: – Пребываю здесь по желанию видных особ империи.
– По желанию или по приказанию?
– Это не суть важно. Я сказал, видных особ, а посему ничего обидного нет в том, что выполняю их поручение.
– Среди видных особ в Петербурге и вы числитесь. Насколько мне известно, любите выполнять поручения, приносящие солидные дивиденды. Неужели решили на Урале половить рыбку в мутной воде, используя странное время?
Князь, стараясь не выдать раздражения, прищурившись, раздельно произнес:
– Прелестно! Какое тактичное начало родственного диалога. Вадим, ты совсем прежний. Неисправимый и задиристый, а ведь уже не раз испытывал неприятности.
– Намекаете, что могу их испытать и от вас?
– Перестань, Вадим!
– Уральский чиновный мир вы здорово переполошили своим помпезным вояжем по краю, а ведь Уфимская и Пермская губернии без этого еще не пришли в себя от различных революционных пертурбаций. Ваш приезд снова событие. Манера вашего вояжа, если сказать вежливо, удивляет. У меня лично это удивление граничит с раздражением. Как вашему родственнику, мне оскорбительно, что позволили себя поставить на место не то ревизора, не то коммивояжера.
– Не моя вина, что власти на Урале чрезмерно ретиво оберегают меня от могущих быть неприятностей.
– Каких неприятностей? Покушения на вас не будет. Подпольные марксисты теперь против террора. Полиция и жандармерия мерами вашей охраны порой ставят вас в смешное положение. Хотя их можно оправдать. Перепуганы вашим появлением. Вдруг вы, как у Гоголя, тот самый ревизор. Прибыли довольно таинственно. Вдруг приехали следить за их преданностью престолу. О вас уже ходят небылицы.
– Прелестно! Это неплохо! Я доволен! Пусть думают, что я меч карающего правосудия!
Новосильцев, остановившись около князя, улыбнувшись, спросил:
– В зеркало часто смотритесь, князь Василий?
– Естественно, смотрюсь.
– В своем облике находите черты человека, способного быть карающим мечом?
– Не забывайся, Вадим! – вспылил князь, закурил папиросу. – Казарменный налет на твоем воспитании мне известен. Всему бывают границы. Могу обидеться.
– Напрасно. Мне хочется говорить вам правду.
– Какую правду?
– Вас считают шпиком, даже те, кто охраняет.
Князь от удивления подался вперед, выронив из рук папиросу, и переспросил:
– Кем?
– Шпиком! Но только титулованным. Уверяют даже, что присланы разведать уральские настроения. Что по вашему впечатлению об уральцах в крае вновь может появиться очередной каратель с казаками и ингушами. Пищу для подобных небылиц даете сами своим сановным поведением. Особенно всех насторожило ваше посещение Кыштыма.
– Что особенного в этом посещении?
– А то, что среди нынешних владельцев этого горнозаводского округа находятся наследники Клавдии Александровны Меллер-Закомельской. Надеюсь, о карательной деснице этого барона вы все же наслышаны?
– Чепуха! Я выполняю здесь миссию государственного значения.
– Но при этом отвратительную. Князь Мещерский уподобляет себя роли барского приказчика. По приказу отечественных покровителей иностранцев старается осуществить бесплодную идею доминирования иноземцев над уральским золотом.
– Вадим! Будь осторожен, не забывая самого существенного! Я – доверенное лицо людей, облеченных властью распоряжаться судьбой Урала. Они могут…
– Знаю! Бываю даже свидетелем их возможностей. Не сомневаюсь, что среди пославших вас даже Столыпин. Наслышан о сей модной в империи особе, – замолчав, откашливая от волнения, Новосильцев, походив, заговорил снова: – Зачем встречаетесь с золотопромышленниками, не способными помочь вам решить вопроса об уральском золоте?
– Имею указание посетить тех, кто в списке, данном мне в Петербурге. В нем значится на первом месте Воронов, а так же твоя матушка.
– Мамины права на промыслы в моих руках.
– Все, кого я осчастливил посещением, охотно признали важность моей миссии.
– Не будьте наивным! Не старайтесь обманывать себя успехами свиданий с хозяевами уральского золота. Вы же натолкнулись на их спайку в защите своих прав? Вы обескуражены нахальством уральских мужичков-богатеев? Вы надеялись перечислением знатных фамилий перепугать их насмерть? Но не испугали. Заставили сплотиться и ухмыляться над вами в бороды. Только Воронов, щадя вас, не высмеивает вашей миссии. Он на вопросы любознательных говорит, что князь Мещерский посетил его, интересуясь живописью художника Денисова-Уральского.
– Неужели так говорит? Прелестно! Какое достоинство у мужика! Мне трудно поверить. При встрече наговорил массу опасных умозаключений. О великих князьях неодобрительно отзывался. Но представь, неожиданно пригласил к ужину и такими рябчиками угостил, просто оближешь пальцы.
– Вот и плюньте на вашу миссию, а катайтесь по Уралу и ешьте рябчиков у мужиков с удивительным достоинством.
– Однако, Владимир, сын Воронова от встречи со мной уклонился.
– Он человек с независимым характером. Патриот Урала. Наслушался небылиц о вас и решил, что свидание с вами бесполезно.
– Ты его знаешь?
– Дружим. Авторитет в золотопромышленности. Будучи в ней почти профаном, пользуюсь его советами.
– Убеди его встретиться со мной.
– Повторяю, что Владимир Власович слишком самостоятелен.
– Но ты лично, Вадим, понимаешь серьезность моей миссии?
– Она меня не интересует.
– Прелестно! Может быть, скажешь, что и моим заездом недоволен?
– Если быть до конца откровенным, то ваш визит не привел меня в восторг. И все только потому, что появились у меня в окружении жандармской помпезности. Пробыв на Урале больше месяца, вы все же не удосужились уяснить истинное положение в золотопромышленности хозяев немужицкого происхождения. Не уяснили, что пятый год внес коррективы в быт нашего пребывания в крае на положении привилегированных хозяев. Дворян здесь никогда не жаловали, а теперь тем паче. После вашего визита меня обязательно причислят к черной сотне. Около моего существования и без этого масса сплетен.
– Кстати, Вадим, в Екатеринбурге мне говорили, что ты собирался уйти в монастырь. Если бы это произошло, то в петербургских салонах люди бы задыхались от пересудов. В них ты до сих пор пребываешь в ореоле маньчжурского героя-мученика, покинувшего свет и карьеру.
– Монах, князь Василий, из меня не получится. Кривой и хромоногий, продолжаю любить жизнь. Моя жизнь среди девственной природы таганайских лесов прекрасна. Здесь я, наконец, убедился, что каждому человеку следует трудиться. Не шататься без дела, занимаясь только сменой мундиров и фраков ради парадов и раутов, изображая из себя особу особого назначения, исходя из ранга дворянской родовитости.
– Какие вы здесь озлобленные!
– О ком говорите?
– Конечно, о дворянах!
– Нас здесь мало. Мы здесь элита. Ибо не на верхней степени богатства.
– Но по вам мне приходится судить о ваших настроениях. Разве они патриотичны? Напрашивается естественный вывод, что дворяне, угодничая перед мужицкими богатеями, пляшут под их дудки. Настроение дворян на Урале граничит с упадочным. Даже губернатор в Перми предчувствует ожидающие империю в будущем мифические потрясения. Видимо, вам не ясно, что утвердил в империи пятый год?
Мещерский встал на ноги и, подойдя к роялю, прислонившись к нему, пристально смотрел на Новосильцева.
– Что же утвердил в империи пятый год, князь? – спросил Новосильцев.
– Незыблемость империи. Незыблемость монархии, ибо такова воля дворянства. Государь снова опирается на плечи дворянства. Теперь, надеюсь, тебе ясно, Вадим?
– Мне ясно, князь Василий, многое другое.
– Поделись, что тебе ясно.
– Прежде всего, что дворянство не думает о судьбе России. Оно самовлюбленно убаюкивает себя восторгами перед выдуманными фаворитами. Слишком мало думает, чем живет страна после репетиции русской революции.
– О чем говоришь? – выкрикнул князь, взмахнув руками. – О какой революции посмел сказать? Не было в России революции! Был смехотворный бунт, слава богу, усмиренный силой оружия!
– Блажен, кто верует.
– Верую. В незыблемость династии Романовых верую.
Наступило тревожное молчание. Новосильцев подошел к окну и смотрел на заснеженный парк. Князь рассматривал развешанное на ковре оружие.
– Князь Василий, вам понятно, почему, вернувшись с войны, я покинул гвардию и столицу? – Не услышав от князя ответа, Новосильцев продолжал: – Из-за злости. Ее поселила в моем разуме вся тупость титулованных мерзавцев, сделавших на несчастной войне карьеры и капиталы. С их легкой руки мы, маньчжурцы, за свое участие в войне, за наш патриотизм, за поражение награждены ненавистью русского народа. Нас ненавидят за то, что, по воле Петербурга, носим звание горе-вояк, не сумевших япошек закидать шапками. Я пошел на войну добровольцем из самых честных побуждений защитить русскую землю от обнаглевших самураев. И пережил весь ужас отвратительного предательского поражения. Теперь я озлоблен, что был свидетелем непостижимого горя от бесславия русского оружия. И допустили это бесславие все те, кто поставлен государем сохранять величие и честь империи.
Закашлявшись, Новосильцев налил в бокал вина и залпом выпил, смотря на князя, спросил:
– А разве у вас, князь, ангельский характер?
– О чем ты?
– Вы не озлоблены?
– Бог с тобой, Вадим!
– Постойте! Разве не озлобленность вынудила вас стать посредником русских и иноземных хапуг? Разве не озлобленность на старость, на неудачи в карьере, неблагополучие в финансах обрядила вас в пособника по обкрадыванию иноземцами своего государства, в коем вы рождены носить в разуме и сердце рыцарские заветы по защите Российской империи?
– Вадим, ты не сознаешь, что сейчас говоришь! Слушая тебя, склонен согласиться с петербургскими слухами о твоем душевном и умственном состоянии. Все, о чем говоришь сейчас, позволяет думать…
Новосильцев резким криком прервал Мещерского:
– Что я сумасшедший!
– Я хотел употребить другое слово.
– Но его смысл одинаков с моим? Вы считаете меня сумасшедшим? Ибо я не склонен, развесив уши, слушать ваши побасенки. Конечно, для вас я сумасшедший. Гвардеец, кинувший армию от обиды за поражение империи в войне. Недовольный, что на войне стал полковником в тридцать пять лет. Кавалер святого Георгия. По вашим понятиям, я мог бы стать новым Печориным. На кривоглазости, хромоногости маньчжурского героя мог бы спекулировать, и не без выгоды для себя, в петербургском свете. На мой взгляд, князь Василий, вы тоже являетесь человеком, у которого не все дома. Понятнее: для меня вы человек оттуда. Ваша жизнь для меня спектакль, с которого я ушел после второго акта, когда меня начало тошнить от бездарных актеров.
– Вадим!
– Дослушайте до конца. В Петербурге вы не хотите осознать, что поняли низшие сословия русского народа, именуемые чернью.
– Прелестно! Растолкуй скорей, что же поняла чернь и чего мы в столице понять не можем.
– Она не простит дворянам пролитой крови ради позорного поражения в войне. Кроме того, она поняла главное, что после пятого года стало две России. Одна – тысячи дворян, купечества и духовенства, а вторая – она, эта самая чернь. А теперь скажите, князь, за что вы не любите Россию, если помогаете иноземцам ее обкрадывать? Неужели действительно допускаете возможность, что уральские промышленники всех сословий позволят отнять у них право владеть богатствами Урала, чтобы отдать его иностранцам? Нет, князь, мы этого права не уступим. Вы это уже поняли, но упорно стараетесь подружить нас с иноземными хапугами.
– Но ведь ты тоже хапуга?
– Конечно. Ибо продолжаю дело, начатое моими предками, только уже без шпицрутенов и плетей. Буду делать это, пока меня не лишат этой возможности, а что в конце концов лишат, в этом не сомневаюсь.
– Прелестно! Кто же лишит тебя права быть владельцем родовой собственности?
– Все те, кто поверил после пятого года, что кровь всех русских одинаково красного цвета и на солнце, умирая, пахнет щавелем. А может быть, еще раньше, по вашему совету, это право отнимут у лишенного ума георгиевского кавалера высокие особы, приславшие вас на Урал.
– Не беспокойся, Вадим! Тебя никто не тронет. Снова заверяю: империя уже отбила лапы всем, кто мечтал о бунтарстве, хотя среди них были и дворяне.
– Но на этот раз в революционной репетиции были дворяне способные каяться в своих намерениях покуситься на власть Его Величества. Дворяне, которые не будут плакать наподобие декабриста Каховского и вытирать слезы платком, подаренным императором. Да и император Николай Александрович по складу характера не похож на своего тезку Николая Павловича.
– Прелестно! Поговорим о другом. Я навестил тебя не осуждать прошедшие и будущие политические проблемы империи. И, откровенно, мне надоело слушать твой озлобленный бред. Меня просила навестить тебя Мария Владиславовна.
– В чем мама недовольна сыном?
– Привез ее благословение и убедительную просьбу быть благоразумным. Кроме того, просила рассказать тебе, как перед Рождеством императрица Александра Федоровна приглашала к себе матерей гвардейских офицеров – участников войны.
– И одарила счастливых мамаш иконками Серафима Саровского?
– Напрасно иронизируешь. Императрица долго расспрашивала о тебе, была взволнована, что ты лишился глаза.
– Надеюсь, мама не скрыла от нее, что я вдобавок еще и хромой и не могу по-прежнему танцевать. Передай маме, что она напрасно ходила во дворец. Впрочем, сам напишу ей. Мама не нуждается, чтобы обивать дворцовые пороги. Я еще жив и забочусь о ней, хотя и живу от нее в двух тысячах трехстах семидесяти верстах.
– Мама гордится тобой.
– Также я горжусь матерью, родившей меня с честью и смелостью. Горжусь и Георгием. Не потому что мне приколол его на грудь Куропаткин. Горжусь тем, что под Ляоляном полил землю кровью, землю, которой японцы завладели не по нашей вине.
– Ты не понимаешь жизни в Петербурге, обвиняя мать в том, что она была на свидании с царицей.
– Не понимаю. И вы напрасно мне рассказываете об этом.
– Мария Владиславовна тяжело переживает разлуку с тобой. Не пора ли тебе вернуться к ее старости?
– В Петербург не вернусь. Она знает об этом. Если ей грустно, пусть едет сюда. В доме места хватит.
– Какой жестокий!
– Зато вы добренький. Спасибо за рассказ. В умиление он меня не привел. Маме, конечно, об этом не говорите.
– Прелестно! Поручение Марии Владиславовны выполнил. Но есть еще одно поручение, довольно деликатное. Оно от Марины.
– Я не ослышался?
– Нет, Вадим. Марина Павловна просила передать тебе письмо.
– Какая Марина Павловна?
– Вадим!
– Прошу, князь Василий, голос не повышать! Я не помню о существовании никакой Марины Павловны. Письма мне ее не надо. Считайте, что и это поручение выполнили.
Закашлявшись, Новосильцев подошел к роялю. Кашляя, взял несколько мажорных аккордов. Осилив кашель, сел к роялю и заиграл шопеновский вальс. Играл хорошо.
Князь встал на ноги. Пройдясь по комнате, остановился у столика около богини Дианы и налил бокал вина. Слушал музыку, пил вино редкими глотками.
В гостиную вошел слуга. Новосильцев, увидев его, не прерывая игры, спросил:
– Что случилось, Закир?
– Дозволь говорить, барин.
– Слушаю.
– Ротмистр приходил.
– Тиунов?
– Так точно.
– Зови.
Закир ушел, не прикрыв за собой дверь. Звеня шпорами, вошел жандармский ротмистр.
– Здравствуйте, уважаемый Тиунов, – приветствовал пришедшего Мещерский. – Вы за мной?
– Так точно, ваше сиятельство! Но у меня убедительная просьба, чтобы остались ночевать у господина Новосильцева.
– Почему?
– Считаю долгом поставить вас в известность, что два часа назад в депо станции Златоуст была разогнана сходка мастеровых. Предполагаю, что вам лучше остаться у господина Новосильцева.
Новосильцев, перестав играть, вмешался в разговор:
– Ерунда, князь Василий. Я сам отвезу князя в Златоуст, ротмистр.
– Прошу извинить, но допустить этого не могу. За безопасность князя несу ответственность.
– В таком случае возьму эту ответственность на себя.
– Полагаю, что для этого нужно…
– Что именно? Повторяю, беру ответственность на себя. Князь – мой гость. Вы можете со своим конвоем вернуться в Златоуст. Князь у меня долго не задержится.
– Буду настойчиво протестовать.
– Похвально! Уверен, что князь оценит ваше упорство. Мне тоже нравится ваша бдительность. Князю приятно убедиться, как в Златоусте четко работает жандармское управление по охране законопорядка.
– Действительно, ротмистр, Вадим Николаевич прав. Он благополучно доставит меня в Златоуст. Вы же сами восторгались его лошадьми. Ответственность с вас снимаю, – сказал Мещерский.
– А чтобы убедиться, что князь приедет в дом управителя в сохранности, вы можете подежурить возле него.
Ротмистр, недовольно посмотрев на Новосильцева, звякнув шпорами, поклонившись, вышел из гостиной.
– Этого Тиунов мне не простит, – улыбнувшись, Новосильцев заиграл прерванную мелодию шопеновского вальса. – Летом на промыслах будет донимать старателей обысками.
– Зачем?
– Искать крамольную литературу. Владелец промыслов своим неуважительным отношением к его высокой особе кажется ему подозрительным.
– А ты своим предложением подежурить у дома управителя действительно мог его обидеть?
– Переживет! У меня гвардейская традиция не питать к жандармам уважения.
– У твоего Закира злой взгляд. Он татарин?
– Да. Закиру обязан жизнью. Он на руках вынес меня с поля боя. Несколько верст тащил на себе. Преданный мне человек. Здесь преданность приходится особенно ценить.
Окрест Златоуста в извечном карауле величественное горное царство трех Таганаев. Горы Уренга, Косотур, Татарка и Липовая ближе всех подступили к его населению.
Древний горный завод с титулом города с 1865 года расположился по увалам на берегах огромного пруда, образовавшегося в долине реки Ай от ее запруды.
В слободке за станцией Самаро-Златоустовской железной дороги на горном склоне с хвойным лесом, ухоженным, как парк, раскиданы казенные домики железнодорожников, а также жилища частных владельцев.
В пятистенной избе с тремя окнами по фасаду, с наличниками, украшенными кружевной резьбой, живет семья Архипа Рыбакова – гравера Князе-Михайловской оружейной фабрики.
В закатный час в ее горенке у окна с видом на Ветлужную улицу стоял Макарий Бородкин, любуясь отсветами закатного солнца на сугробных снегах.
В Златоусте Бородкин доживал вторую неделю. Приехал в него после встречи со Степаном Лыковым на шахте Косогорского рудника. По словам Лыкова, у него было предположение, что именно в Златоусте могли находиться их товарищи по Верх-Исетскому заводу, перебравшиеся туда на жительство после подавления забастовки. У Лыкова были также сведения, что в заводах возле Златоуста вновь сколачиваются очаги партийного подполья, и, будучи в этом уверен, он дал Бородкину пароль для контакта с Архипом Рыбаковым.
После встречи с Архипом Бородкин с сожалением узнал о безрадостном состоянии дел партийного подполья на казенных заводах Южного Урала, о присутствии в рядах подпольщиков разногласий из-за приверженности кое-кого из них к меньшевикам. Но тут же убедился, что революционная работа совсем не заглохла и лучше всего ведется железнодорожниками. Рыбаков трезвостью своих суждений произвел на Бородкина хорошее впечатление. Бородкин поделился с ним замыслами о работе на приисках под видом торговли. Замысел Рыбаков посчитал заслуживающим внимания, но предупредил, что, несмотря на вполне достаточные лично для него доказательства о принадлежности Бородкина к партии, его будут тщательно проверять товарищи в Златоусте и в Уфимской губернии, а это железнодорожники, в руках которых здесь ключевые организации революционного подполья большевиков.
Нашло одобрение Рыбакова и появление Бородкина в личине купеческого приказчика, и он посоветовал, укрепляя свои позиции в этом направлении, заводить знакомства с купцами, владельцами лавок и лабазов, а главное внимание уделять кустарям в артелях, изготовляющим известные всей России ножи и вилки из Златоустовской стали, и вновь подтвердил, что, возможно, в них он и найдет товарищей со своего завода, временно не объявивших о своей былой принадлежности к партии.
В Златоусте Бородкин поселился в надежном доме по адресу, данному ему Рыбаковым.
Прожив три дня, Бородкин побывал в полицейском участке, не вызвав своим появлением особого любопытства к своей особе, хотя пристав после осмотра его паспорта и расспросов о московской жизни посоветовал, с кем ему из купечества завести знакомства для осуществления его намерения в начале торгового дела.
С Рыбаковым встречался Бородкин случайно на улице, когда гравер возвращался домой после работы на фабрике. Однако после третьей встречи Рыбаков сообщил, что у него есть основания случайные встречи прекратить, но добавил, что в скором времени позовет его к себе в гости, и дал адрес своего дома в Слободке. Это Бородкина насторожило, припомнилось, что на кратких свиданиях Рыбаков на некоторые вопросы давал уклончивые ответы, и, естественно, появилось предположение, что Рыбаков ему не совсем доверяет до окончания ведущейся проверки.
Стараясь отогнать от себя мрачные предположения, Бородкин заводил знакомства среди купцов и их приказчиков, побывал во многих кустарных артелях, но в них никого из желанных товарищей по заводу не нашел, даже познакомился с основателем артели производительных кооперативных товариществ мастером Аникеевым.
Дни проходили, но приглашения от Рыбакова не было. Бородкина это беспокоило. Он перебирал в памяти все имена товарищей, кои могли подтвердить его партийность включительно до железнодорожников города Екатеринбурга, понимая, что подобная проверка неизбежна и необходима.
И сегодня, когда Бородкин раньше обычного вернулся домой после осмотра арсенала, в котором хранятся и выставлены для обозрения образцы изготовленного прежде и изготовляемого теперь в Златоусте оружия, хозяйка передала ему наказ в четвертом часу зайти домой к Рыбакову и подробно объяснила, какими улицами и переулками ближе пройти в слободку.
Придя в слободку, Бородкин постучал в калитку рыбаковского дома. Залаяла собака, а через минуту миловидная девушка в накинутой на плечи шали, открыв калитку, поздоровавшись, провела его в горницу. Она узкая и продолговатая, в одно окно. Стены оклеены обоями. На стенах полки с книгами. Кровать под стеганым лоскутным одеялом. На окне кружевные занавески. Стол. Над кроватью в рамке фотография женщины в годах с глазами, похожими на глаза впустившей его девушки.
Посидев у стола, полистав лежавшую на нем книжку повести Чехова «Дама с собачкой», Бородкин начал ходить по комнате от неожиданно охватившего его возбужденного состояния в доме Рыбакова. Остановившись у окна с живописным видом на улочку среди елей, Бородкин вздрогнул, услышав за спиной спокойный, но твердый голос:
– Чем заволновался, торговый человек?
Обернувшись, Бородкин увидел перед собой высокую худую женщину в черном суконном платье. На голове у нее черный платок, завязанный по вдовьему уральскому обычаю, из-под которого возле щек выбились наружу седые волосы. Суровое лицо, несмотря на старость, без глубоких морщин. На нем властные пытливые глаза, от взгляда которых хочется отвести глаза в сторону.
– Ну давай знакомиться, гостенек! Мать я Архипу. Зовут меня Кесинией, величают по батюшке Архиповной. – Старуха подала Бородкину руку, и, пожимая, он почувствовал ее теплоту. – Сына-то в честь своего отца Архипом на свете обозначила. Повидать тебя рада. Сын мне сказывал про тебя. Встреча с новым человеком разум светлит, хотя ноне знакомства надо сводить с незнакомцами с оглядкой. Подлость в них водится из-за денег. У нас тут недавно в Златоусте объявился такой человек в обличии псаломщика при церкви и стал выпытывать, кто из хороших людей в городе к царской особе с каким почтением относится. И представь себе, раскрыла его душевную подлость одна женщина. А под рабочий люд какие хлюсты по приказу полиции прикидываются. Ноне рабочий люд у начальства на подозрительном счету. Не глянется начальству, какое у работяг на ликах выражение. Ты, стало быть, решил здесь свою жизнь означить?
– Как удастся.
– Отчего не удастся. Так понимаю, любая удача от самого себя зависит. Захочешь чего сильно и выполнишь. Ты будто встревоженный чем? Вздрогнул, когда голос подала.
– Вошли неожиданно.
– Вздрагивать ноне не зазор. Страшного вокруг людской жизни много. Из окошка-то чем любовались?
– На хорошем месте живете.
– Сама его выбрала. Дом-то мне отец ставил, когда замуж вышла. Место это в народной памяти в почете. По преданию, будто именно на нем в майский день Емельян Пугачев хлеб-соль принял от крепостных рабов тогдашнего хозяина завода Лунгина. По тому же преданию недолгонько гостил Пугачев в Златоусте. Царицыны солдаты сражение с ним затеяли и осилили. Ушел Пугачев и немало крепостного народу с собой увел. Прадед мой тоже с ним подался, да так где-то и сгинул безвестно, а может, сгубили в пыточных, когда не обозначил своего имени. Понимай, гостенек, какой глубины корень рыбаковского рода в Златоусте, – рассказывая, старуха не отводила взгляда от Бородкина, и ему казалось, что по выражению его лица она старалась выявить, уяснить его состояние.
– У тебя, поди, часы есть? Взгляни, кой час? – спросила старуха.
Бородкин достал из кармана бархатного жилета часы.
– Шестой пошел.
– То и гляжу, что вроде темнеет. Вчерась после полудни домой вернулась.
– Уезжали куда?
– В Челябу по наказу сына ездила. И не зря. Нашла нужного человека, тот гостит у нас. Заодно и внучат поглядела. Дочь у меня младшая там в замужестве.
– Ваш супруг тоже гравером был?
– А как же! Сие ремесло в нашем роду из рук в руки переходит. Раньше шло по мужской линии, а ноне собирается в него и женская линия вплестись. Внучка моя, Архипова дочь Танюшка, исподволь с малолетства к отцовскому ремеслу пристрастилась. Гимназию в Уфе кончила, мы думали, учительствовать пойдет, а она нежданно занялась граверным мастерством и на фабрику поступила. Ты ее видел. Она тебя в дом пустила. Горница эта – ее уголок. Дар у девушки к мастерству гравировки, по слову отца, неплохой имеется. Пусть…
– На портрете ее матушка?
– Она, сердешная. Рано нас осиротила не по своей воле.
– Давно?
– В девятьсот третьем кончила жить. Может, слыхал, что у нас тут народ восставал против казны?
– Нет, не слышал.
Старуха, сощурив веки, покачала головой.
– Стало быть, до мест, где жил, не дошла весть о нашем людском гневе супротив начальства?
– Может, кто и слыхал, но я ведь по торговому делу. Нам не велено хозяевами во всякие беспорядки мастеровых встревать.
– Восстание у нас было серьезное. Каратели, принимавшие его, тоже узнали, почем фунт лиха. Остервенело усмиряли народ. Архип тоже в нем был замешан, полгода в тюрьме дни и ночи считал. Выпустили, потому само начальство за него голос подало. Нужен он фабрике. Потому руки у него искусные. Взяли с него жандармы строгую подписку, чтобы ни в какие рабочие беспорядки носа не совал. Меня в аккурат в Златоусте в те дни не было. У больной дочери жила в Челябе. После родов она грудницей маялась. А вот сноха Любовь Петровна без меня погибла. На второй день после того, как примяли оружием восстание, полиция в слободке повальные обыски вела. Пришли стражники и к нашему дому. Люба отказалась их пустить. Один стражник, озлившись, в окошко в нее выстрелил. Вот как раз в то, у которого сейчас стоишь.
– Ранил?
– Наповал сразил.
– Его судили?
– Награду дали убийце, а покойную обвинили в сопротивлении власти в чрезвычайное время. В тот год на кладбище вдоволь могил прибавилось.
Старуха, встав на ноги, походила по горнице, склонив голову, постояла у кровати, глядя на портрет, и заговорила:
– Пятый год идет, а все не могу привыкнуть к гибели Любы. Правильной женщиной была по всем подобающим статьям. Только и нахожу покой в том, что гляжу в глаза внучки, потому материнский у нее взгляд. Может, тебе и не интересно, о чем говорю, но понимай меня. Годы у меня подошли такие, когда иной разок для своего успокоения от душевной тяжести повиданное и пережитое охота живыми словами вспомнить. А с тобой разговорилась потому, что Архип о тебе хорошо говорил. Лет мне много. Весной восьмой десяток прикончу. Высохла, а все одно живу. Охота дознаться, когда в государстве справедливость для простого человека отыщется.
Бородкин, слушая старуху, наблюдал, как менялся ее взгляд и сколько появилось в нем тепла при воспоминании о снохе.
– Где это Архип подзадержался? Он у меня мужик аккуратный, а тут на тебе. Более чем на час запоздал.
– Может, на фабрике задержали? Вы не беспокойтесь! Я временем располагаю.
– Временем, может, и располагаешь, а нервы свои изводишь. От меня разве скроешь тревогу?! Только с чего она у тебя?
Бородкин не нашелся сразу ответить на вопрос, ибо во дворе залаяла собака, но тотчас смолкла.
– Ну вот и пришел Архип. Легок на помине. Волчок, оконфузившись лаем на хозяина, поджав хвост сейчас в конуру залезет. Хорошая собака. Люба домой принесла щенком, кинутым на проезжую дорогу. Пойдем в большую горницу и пожурим Архипа за неаккуратность.
Когда Бородкин со старухой вошли в просторную комнату, Архип Рыбаков появился в ней из кухни, неся в руках зажженную лампу. Поставив ее на стол, поздоровался с Бородкиным.
– Извиняй, Макарий! Дело было.
– А гостя где потерял, сынок? – спросила старуха.
– Он, мамаша, сейчас заявится с Крючковым.
– Я, сынок, гостя как могла занимала разговорами.
– Садись, Макарий, где поглянется, – предложил Рыбаков.
Бородкин сел на лавку, возле окна, увидел в зеркале, висевшем в простенке, свое отражение. Пол комнаты в половиках. Посредине стол, накрытый к обеду. В кадушках фикусы. Этажерка с книгами, а возле нее граммофон с трубой, расписанной в цвет радуги. Рыбаков спросил Бородкина:
– Жилье по душе?
– Хорошо. Хозяйка скучать не дает. От нее обо всем и вся в городе узнал. И сведения точные.
– Матрена – баба дельная. Говорунья. Но пустого от нее не услышишь. Про восстание рассказывала? – спросила старуха.
– Нет.
– А ты ее спроси. Она все видела своими глазами, потому сама крепко поротая карателями за то, что в них битый кирпич кидала. Почитай, с год ее на всякие допросы таскали, выпытывали об участниках восстания, но слов лишнего не услыхали. Ведь ледащая из себя обликом, а силу душевную в себе превеликую носит.
Рыбаков присмотревшись к Бородкину, спросил:
– Никак чем встревожен, Макарий?
– Таиться не стану. После того как перестали на улице встречаться, беспокоился, что долго меня не звал.
– Извиняй. Так вышло. В твоем деле осторожность нужна. Может, седни все прояснится. И для нас, и для тебя. Потому живем не только по своему желанию. Тревожность твоя мне понятна. Одним словом, седни все прояснится.
Во дворе залаяла собака. Рыбаков вышел в кухню, и Бородкин услышал его разговор с пришедшими. Рыбаков появился в дверях с двумя мужчинами.
– Знакомься, Макар, слесарь нашего депо – Крючков.
Но Бородкин кинулся ко второму пришельцу с криком:
– Геннадий, родной мой!
Они обнялись. Рыбаков громко сказал:
– Ну вот и встретились. И разом все разъяснилось.
Встретившиеся друзья Бородкин и машинист Екатеринбургского узла горнозаводской железной дороги Геннадий Пахомов с повлажневшими глазами смотрели друг на друга. Рыбаков спросил Бородкина:
– Доволен? И ты, товарищ Пахомов, его разом признал.
– Как не признать, когда вместе в одном марксистском кружке заповеди революции постигали.
– Рад с вами познакомиться, товарищ Крючков, – поздоровался с Крючковым Бородкин.
– А как Геннадий дознался, что я здесь?
– За это должны низким поклоном кланяться Архипу, а главным образом его матушке, Кесинии Архиповне. Она меня разыскала в Челябинске.
– Я старуха дошлая, а главное, память у меня хорошая. Лонись осенью была у дочки. Муженек у нее железнодорожник. В разговоре помянул, что у них в депо есть слесарь из Екатеринбурга. Ну поговорили об этом, и конец. Мало ли о чем приходится говорить. Но разговор этот мне пришлось вспомнить, когда Архип вовсе недавно сказал мне, что к нему приходил знакомиться новый человек из Екатеринбурга. Я поняла, что пришельца станут проверять, а посему и высказала ему о разговоре с зятем в Челябе. Он мои слова мимо ушей пропустил. Посоветовавшись с нашими мужиками, послал меня разыскать екатеринбургского слесаря и спросить, знает ли он такого человека из Верх-Исетка, именующего себя Макарием Бородкиным. Ну вот и все.
– Да как же, Кесиния Архиповна, в такие годы?
– Говорила уж тебе, что высохла, а живу. Мне ведь легко вам помогать. Старуха. С виду вовсе монашка. Кто подумает, что тайного революционера разыскиваю. Ладно. Соловьев баснями не кормят. Садитесь, кому где глянется.
– Чем, мамаша с дочкой, станете нас угощать?
– А чем наказывал. Пельмени налепили.
– Дельное блюдо для такой знаменательной встречи. Садитесь, Макарий. Решили мы вчера, что ты завтра с Пахомовым в Челябу подашься. Хотят тебя люди повидать. А там от них и получишь наказ, где и как тебе рабочее дело продолжать. Садитесь! Пельмени едят горячими.
В дверях горницы с блюдом в руках появилась Татьяна, дочь Рыбакова.