Кем не владеет Бог — владеет Рок.
Лида повела Гордеева к гостинице переулками, которые напомнили ему Замоскворечье. Так он ей и сказал.
— Ну, это не удивительно, — ответила Лида. — У русской архитектуры есть общие традиции в разных краях, вы же знаете. Притом Булавинск развивался особенно бурно во второй половине прошлого века, и здесь оказалось немало торгового люда из Москвы. Архитекторы тоже были московские, так что есть объяснения вашим впечатлениям. А я когда оказываюсь в переулках близ Большой Ордынки, не раз, посмотрев на какой-нибудь особняк, думаю, будто в Булавинск попала.
— А как людям здесь живется? — спросил Гордеев и вдруг подумал, что его вопрос, хотя вполне понятный для адвоката, прозвучал почти так же ненатурально, как звучали они в фильмах советской эпохи про народ, живущий под мудрым партийным руководством.
Но Лида поняла то, что интересовало Гордеева.
— Живут, как вся Россия. Я ведь уехала отсюда три года назад, бываю теперь только на каникулах, да и то не всегда. А многое изменилось.
— И что же?
— Конечно, во-первых, нет проблем с продуктами. Да не только… — Лида улыбнулась. — Представляете, когда я стала учиться в университете, папа купил для меня маленький телевизор, малазийский, потому что в квартире, которую он мне тогда снял, телевизора не было. Мы на Маросейке его покупали и все рассуждали, может, другую какую модель поискать, с дизайном получше, южнокорейскую? А продавец наш говорит: «Да что вы, берите, уж две недели никаких телевизоров не было». Ну, тогда папа решил еще один такой же телевизор купить, маме в подарок, чтоб ей на кухне около плиты веселее было. Так из Москвы и повез. Трех лет не прошло… — Она горестно вздохнула, вспомнив ту историю, которая с ее хлопотами сегодня виделась ей какой-то забавной, почти сказкой…
— Ну а теперь? — спросил Гордеев, поняв ее переживания. — Телевизоры завезли, стиральные машины доставили?
— Все есть, — кивнула Лида. — В Москве, конечно, подешевле, но если посчитать, сколько на перевозку уходит, так на так получается.
— Значит, Булавинск рынок принял?
— Может быть, но рынок не принял Булавинска. Товары есть, а покупать не на что. Зарплаты задерживают, заводы закрываются.
— У вас, наверное, оборонки много?
— Есть, конечно. Но не только в оборонке дело. Нам с папой мама рассказывала — она экономист, — что наша оборонка на две части разделилась, наверное, как и повсюду. Кое-кто на конверсию перешел, стали всякий ширпотреб выпускать — от кастрюль-скороварок и унитазов до кассовых аппаратов, они сейчас повсюду нужны. А другие замерли и ждут чего-то. То есть понятно чего. Новых заказов от военных.
— А военные не заказывают.
— Наверное. И вот опять и опять: митинги, коммунисты тут как тут, красные знамена, Ленин — Сталин, «За державу обидно!». Как будто бы остальным не обидно, что у нас даже дорог приличных нет. Вот бы и строили, раз такие оборонные-патриотичные.
— Ну, вот эта дорога, по которой мы идем, вполне приличная, — попытался пошутить Гордеев. Они шли по переулку, вымощенному, как видно, еще в стародавние времена тесаным камнем.
— А вы не смейтесь! У нас ведь действительно люди все умеют. Вот когда Вялин мэром стал, улицу, на которой он живет, от его дома до поворота вымостили чуть ли не мрамором. Нашли мастеров без промедлений!
— Это какой Вялин? — заинтересовался Гордеев. — Эс Эм? — Он вспомнил фотографию в рекламном буклете, который видел в самолете. — Серьезный мужчина.
Лида хмыкнула:
— Вы шутите, наверное. Небось слухи о делах нашего мэра уже до Москвы дошли.
— Честное слово, нет, — искренне возразил Гордеев. — Москва наблюдает за битвой Черепкова с Наздратенко. А про вашу область — смотрите же, наверное, свой телевизор — почти ничего не говорят. Ну убили кого-то. Так это повсюду в России разборки. Вон в родных краях Президента прямо охота без лицензий — и ничего…
— Но наш Сергей Максимович тоже прославится, вот увидите!
— И чем же? Что улицу перед своим домом замостил? Так это еще большевики, кажется, учили: начни с себя. Завтра он, может, и еще где-то что-то заасфальтирует.
— Начинать с себя и древние советовали, я не о том говорю. Понимаете, ведь тоже помню, хотя еще школьницей была, чего ждали люди от перестройки восемь, еще шесть лет назад…
— А получили совсем другое? — ожидая утвердительный ответ, спросил Гордеев.
Но Лида не стала соглашаться:
— Получили не то. Вы знаете, я нередко задумываюсь: а почему, собственно, меня понесло на исторический? В наши-то дни, при родителях с такими актуальными профессиями? Было, как говорится, с кого делать жизнь.
— И до чего же додумались?
— Вы знаете, у меня, наверное, мужской ум…
Гордеев остановился и, поставив чемоданы на мостовую, окинул восхищенным взглядом рослую фигуру Лиды, всмотрелся в ее юное лицо с правильными чертами, свежее, на которое не смогли наложить отпечаток ни переживания последних недель, ни начавшийся на рассвете перелет.
— Хороша! — только и сказал он.
— Вы, наверное, понимаете, Юрий Петрович, что феминистка сейчас сказала бы вам кое-что не слишком приятное…
— Но если вы феминистка, зачем же говорить: «мужской ум»?!
— Я не феминистка. Просто у меня, наверное, действительно мужской ум, мне об этом говорили разные люди, — и вот я стала задумываться, что же это происходит в России?
— Сейчас?
— Всегда! Можете смеяться надо мной, как эдаким махоньким Карамзиным в юбке, но все же я решила заняться историей потому, что, по-моему, со времен музы Клио никто из женщин по-настоящему изучением истории не занимался…
— А как же академик Нечкина? — спросил Гордеев.
— Да ну вас! — Лида махнула рукой. — Не буду ничего рассказывать. Селитесь в свою гостиницу и скучайте здесь.
Из переулка они вышли на небольшую набережную площадь, на которой стояло девятиэтажное здание гостиницы «Стрежень» — вполне стандартное, стеклобетонное, но с некоторой выдумкой: балконы-лоджии номеров, сплошь тянущиеся вдоль фасадной стены, были разделены каким-то модерновым подобием колонн.
Гордеев критическим взглядом окинул гостиницу, потом посмотрел в сторону реки:
— А вид из номера, наверное, роскошный.
— У нас из квартиры тоже есть на что посмотреть, — с вызовом сказала Лида. Ей все же было досадно, что Гордеев не хочет поселиться в их доме.
— Посмотрим ишо, — меланхолически пробормотал Гордеев, которому важно было оказаться наедине с теми неизвестными силами, которые упрятали за решетку Андреева и, как уже было понятно, могли похвастаться не только этим.
Холл гостиницы был пуст. Администраторша за стойкой решала кроссворд.
— Ну, что там у нас предлагает семь по горизонтали? — Гордеев подошел к ней. — Здравствуйте.
— Здравствуйте. — Администраторша отложила газету и сняла очки. — Поселяться?
— И номера есть? — Вопросом на вопрос ответил Гордеев.
— Не говорите. Новые ведь времена. Какой желаете? Полулюкс?
— Не обязательно. Что-нибудь скромное, одноместное, с душем.
— Только-то? — разочарованно протянула хозяйка гостиницы. — А девушке тоже одноместный?
— Я местная, — скаламбурила Лида.
— Она местная, а я командированный, — сказал Гордеев. — Сами понимаете, суточные-гостиничные, не разгонишься. Так что одноместный номерок с удобствами.
— А у нас они все с удобствами. — Администраторша полистала свои раскладки. — Хотите так: номер с двумя кроватями, но на вторую я никого подселять не буду. Он будет побольше площадью, чем одноместный.
— Давайте.
— Вы надолго?
— Если б я знал! Можно пока на сутки.
— Завтра же суббота!
— Ну мало ли что! Можно будет продлевать…
— Сейчас все можно. Но листок проживающего все же заполните.
Номер Гордееву дали на шестом этаже, но он оказался с видом не на реку, а на противоположную — на старый город.
Юрий Петрович было пожалел об этом, но Лида успокоила его.
— Во-первых, окна у вас выходят на запад, так что утром солнце беспокоить не будет, а во-вторых… — Она вышла на балкон и позвала его. — Идите сюда. Посмотрите, как красиво.
Действительно, старый Булавинск сверху выглядел уютным миром, утопающим в зелени. Правее возвышался довольно большой храм с крестами, золотившимися в лучах еще довольно высоко стоявшего июньского солнца.
— Преображенский собор, — пояснила Лида. — Недавно отреставрировали.
— Не взорвали, значит, большевики, пощадили?
— Взорвать не взорвали, а без крестов и колоколов стоял. В нем краеведческий музей был.
— Милый городок, — сказал Гордеев. — Вы, госпожа Клио, наверное, знаете кучу историй о его прошлом.
— Знаю кое-что.
— Расскажете?
— Если захотите.
— Обязательно. Вот, кстати, вам пример — ваш храм. Уже восстановили. И службы, конечно, идут.
— Идут. Но все ведь знают, что деньги на его реставрацию бандиты дали.
— Какие бандиты?
— Наши, местные. Водочники.
— А почему бандиты, если на храм пожертвовали?
— Это знаете, что получилось: раньше были храмы на крови, а теперь что же — на водке?
— Понимаете, Лида, я на это дело смотрю немного по-другому. Конечно, водочные деньги. Конечно, не праведники. Но все-таки восстановили не только собор, но и памятник архитектуры. Небось территорию вокруг благоустроили. Пусть восстанавливают. А там, глядишь, и книжки начнут читать. Рынок всех обкатает.
— А мне кажется, до нормального рынка, ну или, как сейчас любят говорить, шведского капитализма, нам еще очень далеко. Сейчас модно говорить о нашем времени как о смутном, но, может, это и правильно. Как ни крути, смутное, или, мягче сказать, переходное. А что такое переход? Почти исход!
Лида говорила, увлекаясь. Видно было, что она не только хочет убедить Гордеева в серьезности своих рассуждений, но и в том, что она принадлежит к новому поколению, которое не только выбирает пепси, но и пытается сделать страну лучше, богаче.
— Да, Моисей водил народ сорок лет, а мы переходить будем, может, лет двадцать… Все ведь не так сложно. Недавно Егор Гайдар писал, что для нашего периода главная особенность — это отношения власти и собственности.
Гордеев слушал Лиду не то чтобы вполуха, но не переставал водить глазами по сторонам, оглядывая городскую панораму.
— При социализме власть и собственность были связаны. Так? — спросила его Лида.
— Еще как были связаны! — подтвердил Гордеев.
— В цивилизованном рынке власть и собственность четко разделены. Так?
— Лидочка, право слово, вы, уверен, очень старательная студентка. А сессия уже закончилась. А цивилизованный рынок — это второй мировой миф после мифа о коммунизме.
— Но все же! Там, при рынке, есть власть: она устанавливает правила. Согласны?
— В целом.
— Есть бизнес — он играет по этим правилам. Разве не так?
— Допустим.
— Ну, Юрий Петрович, вы что, скептик? Почему?
— Не знаю, — пожал Гордеев своими совсем не узкими плечами. — Наверное, я просто адвокат. И немного — религиозный мыслитель. «Нет счастья на земле…»
— Но на земле есть жизнь! Все же. И мы сейчас — все вместе — оказались на переходе из мира, где власть и собственность слиты, в мир, где они разведены.
Гордеев посмотрел на часы:
— Лидочка — (подумал, что это его обращение к рослой, современно одетой девушке довольно странно), — вы все правильно говорите, но я человек очень конкретный. Мне в этом, как вы его назвали, переходе сейчас назначено разобраться с делом вашего отца. Разберусь — можно и пофилософствовать…
— Эх! Да я потому и говорю об этом, что вижу: мы — папа, я, вы, Юрий, который нас вез, — все мы оказались в этой, ну, серой зоне, что ли… Понимаете, это даже не туман. Там свежо, иногда тепло, звуки какие-то мягкие, светотени… А это серая зона — власть и собственность уже вроде бы разделены, но пока на самом деле объединены, связаны тысячами нитей. Власть определяет для бизнеса разные правила, меняет их…
— Понимаю, — кивнул Гордеев. — Мне вспомнился рассказ одного старого писателя. Он сидел. Долго сидел. При Сталине. И однажды свела его судьба с уголовником-интеллектуалом. То есть этот сидел за какие-то экономические преступления. А о том, что такое «экономические преступления при социализме», можно написать трагифарс абсурда. Ну вот… Однажды разговорился уголовник-экономист с писателем и вдруг заявляет: «Если доживу до свободы, все, больше — ни-ни, никаких там махинаций-спекуляций и тому подобного». Писатель на экономиста с удивлением глядит, понять не может: вроде человек серьезный, а кается, будто не с таким же зеком говорит, а с кумом лагерным или с каким другим гражданином начальником.
Экономист понял недоумение писателя и поясняет свое чистосердечное раскаяние. «С большевиками невозможно работать, — говорит. — Нет твердых правил. Ну, представьте (они с писателем, как люди интеллигентные, были друг с другом на «вы»). Сели мы с вами играть в карты, в «очко». Играем. Я, к примеру, шулер. Передернул карты как следует, приготовился выигрывать, а вы в этот момент объявляете: «Играем не до двадцати одного, а до восемнадцати». Ну что ж, согласен. Приготовился я к новым правилам, а вы вновь: «Играем до двадцати трех!» Я опять перегруппировался, а вы… Нет, так играть невозможно! А работать и подавно!
Лида улыбнулась:
— Подходящая притча.
— Еще как! И злободне-е-евная! — кивнул Гордеев. — Если, как вы заметили, власть меняет правила для бизнеса, то бизнес начинает искать доверительных отношений с ней…
— Серая зона! — вздохнула Лида. — Добралась и до папы.
— Ну-ну! Не унывать! — Гордеев приобнял ее за плечи и увел в номер. — Здорово у нас вышло! На балконе обычно о любви говорят, серенады слушают, а мы за политэкономию посткоммунизма принялись!
— Настоящие русские люди!
— Поговорили, Булавинском полюбовались, а теперь пора бы и до вашего дома добраться. А затем приглашаю вас пообедать. Есть в городе своя фирменная кухня?
— Фирменная кухня у моей мамы, но это на той неделе… Можно, наверное, куда-нибудь пойти. Хотя…
Гордеев приложил палец к губам. Одно дело — вести в гостиничном номере общие разговоры о времени и о себе и совсем другое — строить планы на ближайшие часы.
Лида кивнула. Гордеев быстро переложил кое-что из портфеля в чемодан, а из чемодана — в портфель, подхватил Лидино заграничное чудовище, с которого предварительно содрал наконец бумажную упаковку, и они прошли в холл.
— Лифт только наверх, — безразлично сказала дежурная по этажу. Их должность устояла даже в экономических штормах эпохи. — Лестница там.
Пришлось идти по лестнице.
Вдруг они услышали цоканье каблуков, а между вторым и третьим этажом увидели поднимающуюся им навстречу девушку ростом под стать Лиде, в длинном, но открытом платье и в босоножках на высоченных шпильках.
— Лидуха! — воскликнула девушка. — Ты что это делаешь в наших краях?
— Танча?! — Лида удивилась, пожалуй, посильнее.
— Ага! На каникулы приехала?
— На каникулы. А…
— А я здесь работаю. Фирма наша два номера арендует на третьем этаже. Зайдешь? — Гордеева эта девушка, которая в его реестре женской красоты прошла бы по разряду «смазливых», казалось, не замечает. — Посидим-поболтаем, кофейку попьем, расскажешь, как там, в столице… — Она наконец посмотрела на господина адвоката — темные глаза, очи черные, внимательные. — С молодым человеком своим познакомишь.
— Это Юрий Петрович, — сказала Лида. — А это моя бывшая одноклассница Таня.
Гордеев и гостиничная дива обменялись пристальными взглядами.
— Сейчас нам некогда, — развела руками Лида. — Может, позже как-нибудь. Я ведь на все лето приехала.
— Телефон у тебя тот же? — спросила Таня-Танча.
— Тот же.
— А моим так и не поставили. — Разговорчивая девица, вероятно природная брюнетка, привычно, как видно играя, поправила свои роскошные волосы, умело выкрашенные в светло-русый цвет. — Так что пользуюсь мобильным, — прибавила она вроде не хвастаясь, но со значением.
— Значит, и сюда добралась цивилизация! — с наигранным восторгом произнес Гордеев.
— А то! — Владелица новейшего средства связи выставила из разлетающихся складок платья на ступеньку рядом с Гордеевым свою длинную загорелую ногу, гладкую, как отполированная.
— Ну до свидания, Таня! — Лида заторопилась вниз, Гордеев — следом.
— Пока.
— Это наша классная знаменитость, — объяснила Лида, когда они вышли из лестничной шахты в холл. — Таня Вершкова. Она в десятом классе участвовала в областном конкурсе красоты и заняла первое место. Куда-то уезжала, то ли в Москву, то ли даже за рубеж, вроде у нее был контракт фотомодели… Потом вернулась. Интересная девочка. — Лида фыркнула. — А прозвище у нее откуда-то взялось смешное — мне ребята из нашего класса рассказывали — Джуси Фрут. Представляете, королева красоты — и какая-то жвачка.
— Бывает, — протянул Гордеев, проходя вслед за Лидой через вертящуюся входную дверь на улицу.
Обвел глазами площадь, набережную, высокие деревья с яркими, еще не изъеденными летом листьями.
— Красота. — Хмыкнул: — И при этом, как вы изволили выразиться, серая зона.