Что могло быть интересного здесь, в его комнате? Ну, а вот для Якова Семёновича Гурнина, то что находилось в этом помещении, а вернее, подвешено на гвоздиках, имело значение наиважнейшее. Фотография отца, сделанная ещё на коронации государя императора Александра Третьего. Полковое фото, Лейб-гвардии Измайловского полка. Такой же фотопортрет в несчастливую коронацию Николая Александровича. Помимо этого, на гвоздике аккуратно подвешена была одна вещица… Тесак прадеда, Семёна Яковлевича, который тоже служил в Лейб-гвардии Измайловском полку, и участвовал в Бородинской битве, в далёком 1812 году, о чём свидетельствовала и бронзовая медаль, висевшая рядом.
А в шкафу, запертым на ключ, лежал и орден Семёна Яковлевича, солдатский Георгиевский крест. Иногда Яков брал в руку эту памятку, да представлял такие бои… Но, и сам отслужил срочную, всё честь по чести вышло.
Но тут опять поглядел молодой человек на деревянные ходики, висевшие на стене рядом. Подходили стрелки к десяти часам…
– Яша, всё приготовила, отгладила, – услышал он голос своей матушки, Аграфены Никодимовны, – а и рубашка-то хороша! Да ты в ней, словно жених! Примерь, я посмотрю, порадуюсь!
– Я сейчас!
Опять погляделся в зеркало Гурнин. Но и чего эта девица, Елизавета в нём нашла? Милая ведь такая девушка, с карими глазами, рыженькая. Вздохнул Яков, вспоминая тот день знакомства. Опять положил перед собой, на старый комод это письмо…
«Добрый день, Яков Семёнович!
Простите, узнала ваше имя и фамилию в полицейском участке и телефонировала. Если сочтёте это возможным, предлагаю увидеться 25 декабря, на Рождество, в праздник, в 12 часов, у церкви «Трёх Радостей» на Покровке. Или пишите по адресу, Хохловский переулок, дом 5, Елизавете Григорьевне Шумской».
Перечитывал это послание, и не заметил, как в его комнату вошла мать. Держала в руках вешалку с сорочкой, и смотрела на него.
– И что ты так переживаешь? Съезди на Покровку, недалеко, небось. А я в нашу церковь, Богородицы, и сама схожу. А вернешься, как раз и обедать станем. Да я что, и не понимаю, что ты так приоделся? Да и мне, вот, и шаль, и пальто новое справил?
Точно, было дело, как припомнил Гурнин. Вот, вчера наградные дали, он прикупил в «Мюр и Мюрилизе» себе обнову новую, да маме пальто с платком. И то, ведь Рождество, порадовать надо…
– Ну всё… – вмешалась Аграфена Петровна, – приоделся, нечего здесь столбом столбеть, – и принялась подталкивать его в прихожую, – и, часы не забудь!
И ведь и на часы денег хватило, на наручные «Омега», понятно, что не из дорогих. В прихожей одел спортивные ботинки, гетры на бриджи, поправил новомодный пиджак, пальто двубортное, короткое, тоже по моде, и «боярку», прямо как у Сергея Петровича. Но, понятно, что не бобровую. Трость не стал брать, решил, что будет уж слишком для него. Так сказать, не по чину. Присел на табурет на минутку, и, наконец, открыл дверь. Краем глаза заметил маменьку, которая быстро перекрестила его на дорожку. Он же, уходя закрыл дверь на ключ, и спустился по почищенному им накануне от снега крыльцу.
А погода на диво ладная в Москве стояла, так и так прогуляться сегодня стоило. Лёгкий морозец чуть пощипывал уши и щёки, снег поскрипывал под каблуками его каблуками. Яков вышел на дорогу, поздоровался с проходившими мимо соседями. Поправил санки бабы Нюры, и мешок привязанный сверху.
– Спаси тебя Христос, Яшенька, – услышал он благословение старушки.
– С наступающим Рождеством, бабушка! – ответил он.
– И тебе счастья!
Гурнин поклонился, и пошёл дальше, к остановке трамвая на Яузском бульваре. Здесь стояли пятеро обывателей, поглядывая по сторонам. На вид, подозрительных лиц среди них и не заметил. Привычка уж такая прилепилась, ничего поделать с собой Гурнин не смог. Вот, подлетел красный вагон трамвая, гремя на стыках рельсов и позванивая, распугав извозчиков и обывателей. Но, на остановке вагоновожатый плавно остановился. Яков чинно поднялся на заднюю площадку, пропустив дам среднего возраста. Вошёл в салон, приготовив четыре копейки.
– Мне билет на целый день, – не забыл о важном полицейский.
Картонка на проезд удобно поместилась в кармане пальто, а трамвай, звякнув уж Бог знает чем, тронулся с места и покатил по Бульварому Кольцу. Проехал три остановки, и вышел. Да, конечно, зимой, здесь, на бульварах не так забавно. Хотя, вот, на Чистых прудах, весело и приятно, народ на коньках по льду озера катается, оркестр музыку играет. Красота!
***
Елизавета сидела перед зеркалом в своей спальне, расчёсывая волосы. И то, было ведь о чем заботится- длинные, густые, шелковистые, правда- рыжеватые. Ну, если быть честной – то точно уж не рыжеватые, а прямо огенно-рыжие, цветом поярче шерсти кота Мурзика, проживавшего в доме Шумских на правах хозяина. По крайне мере, кот так искренне считал, и сейчас пытался пробраться к ней в комнату. Сначала прилёг на пол, и лапкой пытался потянуть дверь на себя. Сначала не получалось, затем придал ещё усилия- и, полотно скрипнуло, и приоткрылась щель в которую пролезла довольная круглая хитрая морда. Лиза улыбнулась, ведь на всё это было невозможно смотреть без улыбки. Затем Мурзик вошёл весь, ткнулся носом в её руку, и занял своё место, разлёгшись на её домашних тапочках.
– Лиза, ты здесь? – позвала мама, Анна Фёдоровна, – а то к тебе уже подруга пришла, Кристина!
– Я уже скоро! Пусть в гостиной подождёт! – ответила дочь.
– Только до темноты возвращайтесь! – дал знать о себе и отец, Григорий Ильич.
Её батюшка служил врачом, хирургом, в больнице. Поэтому и Лиза училась на курсах, чтобы стать медиком. И то, преподавали ведь у них проффессора из Московского Университета. Она старалась, хотя поначалу и тяжеловато было, видать, слабохарактерная выросла. Просто млела в анатомических классах, долго привыкнуть не могла. Потом, кажется, отошло.
– Конечно, папа. Ведь Рождество же! – ответила барышня.
Сама же Елизавета опять посмотрела на платье, кажется, осталась довольна собой. Но, пуховкой, опять обмахнула лицо, что бы чуть скрыть такие настырные веснушки. Подкрасила губы, чуть-чуть, и кажется, осталась довольна собой.
– Ну вот, давайте чаю выпьем, – предложила Анна Фёдоровна, поглядев на свою дочь и её подругу, – вполне себе постные!
Женщина была рада, что дочь ещё не вышла замуж. А то, оба сына, Лаврентий и Сергей, служили в армии, пока в небольших чинах, и навещали родителей нечасто.
– Вот, пироги несу, – со значением сказала кухарка дома, Василиса Егоровна, – остыли, тёплые. Ах, вышли-то хорошие!
– Спасибо, Василиса, – поблагодарил Григорий Ильич, – я самовар принесу.
На столе их ожидали фарфоровые приборы, и чудные чашечки наполнились ароматным чаем. А углу комнаты, стояла и красовалась ёлка, украшенная чудными игрушками.
Елизавета помешивала в кружке сахар, съела один пирожок, с яблоками и корицей. Опять поглядела в окно. Правда, мысли были слабовольные, придёт этот молодой человек, Яков, на службу в церковь, или не придёт? Или решил, что она слишком взбалмошная и суетливая? Тут её губы упрямо сжались, и она чуть было не облилась чаем. Матушка, поглядев на неё, покачала головой, а батюшка, лишь поправил своё пенсне и сделал вид, что ничего не заметил.
Чай был допит, Елизавета Григорьевна поднялась и пошла в прихожую, одеться. Следом пошла Кристина.
– Спасибо за чай, – обернувшись, поблагодарила гостья.
– С наступающим праздником тебя, Кристина. И матушку твою и батюшку! – улыбнувшись, проговорила Анна Фёдоровна.
– Спасибо, и вас всех с наступающим! – ответила гостья.
Наконец, девицы оказались на улице. День стоял прекрасный, ясный и чистый. Люди шли мимо них, тоже спешили, кто в церковь, кто в лавку, а кто и домой.
– Ну что? Прислал весточку, твой герой? – нетерпеливо поинтересовалась Кристина.
– Пока нет, – не стала обманывать Лиза, – должен к церкви подойти, к полудню.
– А если нет? А ты так ему помогала!
– Нет, точно придёт. Ну, не может н прийти, – тихо ответила Елизавета, – пойдём. Чего стоять то?
Так, пешком, две подруги, подошли к ограде. Народ толпился в ожидании службы. Кто-то заходил в рам, ненадолго, свечи поставить. Елизавета, как бы просто так, тоже зашла внутрь, перекрестилась, окинула взглядом стоявших здесь, но нет, его не было. Как-то неприятно стало, даже обидно за себя. Она быстро вернулась к Кристине.
– Лиза, смотри! Чего-то у трактира Гуреева случилось! Народ толпится!
Елизавета даже привстала на цыпочки, поправила платок на голове от волнения. Или ей показалось? И быстро произнесла:
– Кристина, только меня не жди! Я сбегаю, посмотрю!
***
Ну а он, Яков Семёнович Гурнин должен был поспешать к церкви «Трёх Радостей». А Покровка, улица не маленькая, и предстояло прошагать с полверсты. Ну да бывшему городовому, а теперь полицейскому ннадзирателю, не привыкать было шагами мерять московские улицы. И то, сегодня всё было нарядно и красиво. И здесь, спешили обыватели, по улицам проносились санки с весёлой публикой, и стоял на углу неизменный городовой, страж порядка этих мест, Петраков Василий Лукич, всё при усах и сабле.
– Здравия желаю, Василий Лукич! – поздоровался Гурнин
– О, Яков Семёнович! Рад! Слышали, что теперь покинул нас, в Сыскной теперь?
– Точно так. В отделе у полицейского чиновника Стаброва.
– Поздравляю! И с наступающим тебя!
– И тебя, Василий Лукич!
Гурнин приподнял шапку, прощаясь, и быстро пошёл дальше. Мимо прошли две приятные барышни, в в милых шубках, он коснулся своей шапки, и поклоннлся, заслужив в ответ милые улыбки обеих. Сразу стало приятнее на душе, и припомнилась поговорка, только сказанная в ином смысле: « Одежда украшает человека». Яков, слегка грустно вздохнул, поругав себя за это. Ведь, его, кажется, ждут! Впрочем, время было. Вот, и виднелась ограда церкви, «ТРЕХ РАДОСТЕЙ», на Покровке. Такой, слегка непривычный фасад, большей похожий на католические церкви. Осталось ему пройти совсем немного, мимо трактира Горячева, старого кирпичного здания в два этажа. И тут, в сугроб, на тротуар, из окна вываливается и падает в снег мужчина. Прямо перед обомлевшим Гурниным, и всё бы ведь ничего, так ещё с ножом в животе, и еле этот человек шепчет:
– Убили… Помогите…
И, выдергивает нож из раны, да тянет окровавленные руки к Якову. Тот рукав-то отдёрнул, но пальцы умирающего коснулись пальцев полицейского. И то же бы ничего, обошлось бы, так проходившая мимо бабка как заорёт не своим голосом:
– Убили! Караул! Вот он, душегуб-то окаянный! Кровь-то на руках!
И кривым пальцем своим прямо на него показывает. И откуда у бабки здоровье взялось, так кричать на всю Покровку!
– Да не я это! Не я! – закричал поражённый Гурнин.
Нет, бежать и не собираося. Но, тут набежали дворники. Правда, их смутил и охладил рвение жетон Сыскной полиции, показанный Яковом. А тут и прибежал Василий Лукич Петраков, городовой. Сначала важно так подошёл, затем, увидев опять Гурнина, только развёл руки в стороны да и произнёс приличествующие такому случаю слова:
– Вот те на! Яша! И ты, что ли, в душегубцы заделался? Ты же тоже полицейский!
Видно было, что расстроен и удивлён пожилой городовой таким оборотом дел. И головой качал, и вздохнул тяжело. Но, служака Петраков был старый, и всякие там знакомства для него мало дела имели. А уж особенно, в таких случаях, как смертоубийство.
– А! Вот оно! И полицейские совесть-т потеряли, кровь человеческую средь бела дня льют! – испустила ещё один крик старушка.
Петраков начал тревожно оглядываться, вокруг собиралась толпа, и настроенная уже отнюдь не дружелюбно. Дело принимало совсем скверный оборот.
– Василий Лукич, надо немедленно задержать постояльцев вот этой комнаты! – и Гурнин показал на окно трактира, – и как можно быстрее! Отсюда человек выпал! – пытался оправдаться Яков, – а то упустим преступника!
Но к нему уже подходили люди, совсем не ангельского вида. Их пока придерживали дворники, но долго такое продолжаттся не могло бы.
– Выпал, или там не выпал, так уж следствие разберётся, – громко, чуть не крича, вещал Петраков, – Да ты уж, конечно, что делать, брат, мне сейчас не указывай. Теперь уж, я здесь за главного. Сейчас приедет воронок, и поедешь ты, мил чиловек, в участок, а оттуда и в Бутырский замок, суда дожидаться.
Публику эти слова, кажется немного успокоили. Городовой уже гордо смотрел на обывателей, как истинный страж Закона и Порядка. Гурнин терял всякую надежду, так и держа, свои испачканные кровью убитого руки перед собой.
Но тут, почти как ангел спасения, правда, явился такой вот ангел рыженький, подбежала и Елизавета Шумская. Увидела, видать, всё это безобразие, и не преминула вмешаться.
– Да что же это! За что же арестовывают невиновного! – сразу заявила она, – да не может Яков быть виноват! Наговор это!
– Что же вы, барышня душегуба выгораживаете? – строго заговорил городовой, и покачал осуждающе головой.
– Какой же он душегуб! – и тут уж Лиза расскраснелась и бросилась в бой, – Сам же полицейский! Да он же налетчика в трамвае арестовал, и вообще! Не мог он!
– Что, вообще, барышня? Чего не мог? – терпеливо отвечал городовой.
Разговор продолжался в том же ключе, наконец, приехала санитарная повозка и полицейская карета.
– Ну что? Господа дорогие… Садитесь в воронок, да поехали в участок!
Спорить было бессмысленно, и надо было подчиняться. Гурнин сам открыл дверь возка для барышни. Елизавета упрямо поджала губы и посмотрела на кавалера. Тот лишь виновато покачал головой, не понимая, чего ещё сказать? Петраков почти обрадованно оглядел толпу, ударил по возку, и сам вскочил на подножку, сопровождать.