Стема и не догадывался, что к нему на Итиле приедет жена. Однако известие, что из Ростова вскоре снарядят отряд воинов, а также мастеровых для постройки крепостцы на речном мысу, он уже получил. И понимая, что вновь прибывших придется чем-то кормить, Стема еще с утра отправился со своими людьми на охоту в лес.
У них удачно сладилось: удалось подстрелить пару оленей и несколько зайцев, а когда охотники уже укладывали освежеванную добычу на волокуши, чуткий мерянин Кетоша из отряда Стемы вдруг встрепенулся и стал прислушиваться.
– Чу! Слышите? Что-то творится на реке.
Все замерли, прислушиваясь. Со стороны леса, где текла полноводная река Итиль, и впрямь долетали приглушенные расстоянием беспорядочные звуки, отнюдь не вязавшиеся с безмятежностью солнечного ясного дня: слышались крики, лязг железа, скрип тяжелого дерева. Воевода Нечай первый сообразил, что это отголоски битвы, и, велев оставить на двоих уных добычу, всем остальным приказал поспешить к реке.
– Никак черемиса разбойная на кого-то налетела, – предположил он, обращаясь к Стрелку.
И не ошибся. Когда люди Стемы выбрались на крутой лесистый берег над рекой, они увидели сверху настоящий бой. И какой бой! Два тяжело груженных корабля были остановлены мелью, причем первый был явно кораблем викингов, загородившим путь и второму, крутобокому судну с большим клетчатым парусом, а вокруг этих увязших кораблей, как рой мух кружили многочисленные лодки-долбленки. С долбленок на суда летели потоки стрел, да и сами разбойники стремились отовсюду вскарабкаться на застрявшие ладьи. Наскочившие явно были из черемисы: все в звериных шкурах, на головах высушенные морды ушастых и рогатых зверей, визжат пронзительно, как принято только у этого племени, когда идут в наскок.
Стема первым натянул лук, сбив стрелой пробиравшегося к мачте варяжского корабля разбойника, у которого на голове красовались козьи рога. Тот полетел прямо под ноги варягов, отбивавшихся у крытого сукном товара. Потом еще один был сбит в попытке взобраться на корабль. Но это уже не Стема постарался, а поднаторевший на уроках стрельбы хвастливый Влас.
– Эвон, какой я! – воскликнул новгородец, потрясая луком.
И тут же охнул, когда по его щеке чиркнуло пущенной кем-то из разбойников стрелой. Влас испугался, стал кричать, что у черемисы все стрелы отравлены, но в горячке боя некогда было разбираться. Да и сам Влас, когда люди Нечая стали пробираться по песчаной косе туда, где шел бой, тоже вновь кинулся в сечу.
Стема выпустил еще несколько стрел, пока не заметил одну странность: ряженые тати, поняв, что к корабелам подоспела подмога, поплыли не к противоположному дальнему берегу, а попытались укрыться в зарослях камыша. Черемиса бы к себе на другой берег поспешила, а эти…
– А ну лови их, ребята! – крикнул Стемка. – Старайтесь в полон брать, а там поглядим, что с ними делать.
Бой еще продолжался, но возбуждение его уже стало сходить, да и пленных на берегу было уже достаточно; разбойников окружали, валили прямо в воду, тех, кто пытался отбиваться, оглушали крепким ударом, других просто вязали. И как всегда бывает после схватки, на людей стала находить вялость. Более прытким из разбойников все же удалось скрыться в чаще, и на них попросту махнули рукой, зная, как здешние тати умеют отчаянно сопротивляться в зарослях.
Нечай снял с головы шелом и, вытерев вспотевший лоб, помахал рукой людям на ладьях. Он не ошибся, распознав на первом корабле варяжских торговцев. А на втором… Оценив крутость боков этого судна и покрой паруса, воевода пришел к выводу, что это хазары. Да и присутствие на корабле лошадей, которых пытались успокоить, свидетельствовало, что торговцы из хазарского каганата. Наверняка плыли на север, надеясь повыгоднее продать там своих гривастых красавцев.
Хазарский корабль смог первым развернулся к берегу – ладья варягов еще оставалась на мели и людям из Медвежьего угла еще придется с ним поводиться, пока стащат. Ну да ладно, надо же показать, что не просто так с них берут пошлину за хождение вдоль Ростовских земель. Однако хазарские корабелы все едино выглядели недовольными. Один из них выступил вперед и на неплохом славянском заявил, что их уверяли, будто здешний участок реки спокойный и под охраной, а оказалось, что все это ложь.
Нечай оглядел говорившего. Надо же, с какой бузой ему приходится дело иметь! Воевода знал, что хазарской торговлей их ведают иудеи[72] с пейсами, обрамляющими лицо, а перед ним стоял какой-то калека горбун с татуировкой на лице, как принято у простых черных хазар. И при этом горбатый держался важно, да и одет был богато – весь в соболе да парче, на впалой груди золотые украшения в три ряда покачиваются, а на голове высокий колпак с поблескивающими нашивками. Наверняка этот блеск разряженного горбуна и привлек внимание дерзких лесных разбойников. И не подоспей вовремя люди Нечая, покрасовался бы какой-нибудь вожак из местных в этом уборе перед своими старейшинами или женами. А эта татуированная хазарская морда еще недовольна чем-то.
– Что ты потерял из товара, купец? – обратился к нему Нечай.
Тот оглянулся на свое добро, потом снова посмотрел на воеводу и подтянулся, стараясь казаться выше. Да куда ему с его горбом!
– Ничего не утеряно, слава могучему Тенгри-хану[73].
«Ага, своего демона помянул, – отметил Нечай. – Значит, точно не иудей, а птица невысокого полета».
– Ну, раз ничего, то и с нас какой спрос? Оберегли мы и жизнь твою, и имущество, так что ты нас не хаять, а благодарить должен. Иди далее по реке, никакого урона тебе больше не будет. И часа не проплывешь, как увидишь мыс с нашей крепостью. Там и мыто проездное заплатишь за то, что оберегли. Давай, давай, отчаливай! – прикрикнул он на пытавшегося возразить ему «черного» хазарина. Ишь спеси набрался, будто из пейсатых!
Когда крутобокий корабль горбатого хазарина стал отходить, Нечай со своими уже во всю был занят ладьей варягов. Нарубили молодые деревца на шесты и вместе с варягами подсовывали их под днище, налегая на судно, чтобы сдвинуть его с илистой мели. За делом Нечай даже переговорил с их ватажком, трудившимся наравне со всеми и заработавшим этим невольное уважение ростовского воеводы. Тот на исковерканном славянском (благо, что муж варяжки Гуннхильд немного знал его язык – так и смогли объясняться) поведал, что его спутник-горбун идет с ним от самой богатой хазарской столицы Итиль. Там горбатый хазарин состоял на службе у некоего царевича, вот и возомнил о себе невесть что, однако, как варяг слыхал, в последнее время этот Гаведдай – так звали горбуна – чем-то обозлил своего господина, и тот прогнал его со службы. Небедный после былых щедрот царевича горбун решил заняться торговлей с Русью и пристал к варяжским купцам, надеясь, что плыть вместе на неспокойный север будет безопаснее. Они и шли по рекам без помех, пока эти мохнатоголовые и рогатые не напали.
– Больше не нападут, – заверил предводителя варягов Нечай. – А с этими я сам разберусь.
Он продолжал учтиво беседовать с варяжским гостем, хотя уже давно заприметил, что Стрелок делает ему какие-то знаки с берега.
Когда корабль викингов вольно пошел по реке, Нечай подошел к Стрелку.
– Ну что там?
– Тут такое дело, Нечай, – сказал парень, откидывая с глаз длинный чуб. – Наши это. Разбойнички. Не мордвины, не черемиса, а меряне здешние. И возглавил набег не кто иной, как наш с тобой знакомец, шаман Чика. Как прикажешь с ними быть?
Нечай только буркнул:
– Разберемся.
Предводитель разбойных мерян и впрямь оказался местным шаманом. С его головы стянули личину в виде рогатой козлиной головы, и теперь Нечай вертел ее в руках, укоризненно качая головой. А шаман Чика стоял, вскинув надменно подбородок, словно и вины за собой не чувствовал.
Нечай заговорил:
– Что ж ты наделал, Чика, дружок? Не с нами ли ты за одним столом пировал, гулял? Или мы жалели для тебя мяса, пирогов да хмельного меда? Отчего ты так разошелся, что неладное надумал – под черемису рядиться да разбой учинять? Ведь знаешь, что после недавних стычек мы с черемисой ряд[74] заключили о том, что они не станут разбойничать на реке, а мы их за то на торги летом пустим. И что получается? Если бы вас за черемису приняли да в ответ их становища побили, не было бы мира на Итиль-реке!
– Черемисе можно, а нам нельзя! – сверкая раскосыми темными глазами, выкрикнул шаман.
Он был еще не стар, в его заплетенной в косицы бороде почти не было седины. И держался Чика дерзко: будучи гораздо ниже Нечая, он вскидывал голову перед воеводой, будто не ответ держал, а сам допрос учинял. Однако расплывшаяся охряная краска на щеках делала шамана жалким, а его потуги казаться важным выглядели смешно. И все же ни воеводе, ни дружившему с Чикой Стеме было не до смеха. Оба понимали, что спустить разбойное нападение на охраняемых ими землях нельзя.
– У нас зверь плохо в силки шел, – продолжал говорить Чика. – У нас рыбы для детей не хватало. Нам что, помирать с недокормицы? Отчего бы и не попробовать поправить дела, когда такое богатство само в руки идет?
– Это у тебя-то мало богатства? – покачал головой Нечай. – Тебе не хватает скота, чтобы накормить мерянских детей? А теперь, Чика, я должен наказать вас.
Тут еще и Влас налетел, кричал, указывая на кровоточащую ссадину у себя на щеке и говоря, что если в ней окажется яд…
– Да не использовали мы яд, – устало вздохнул шаман. – Что мы, черемиса дикая, чтобы губить людей зазря?
– А своего же, Кетошу-мерянина, подстрелили! – не унимался Влас. – Парня только добрые доспехи и спасли. А то уже сегодня вечером с вашим Кугу-юмо брагу бы пил на том свете. Так я говорю, старшой?
– Так, – кивнул Стемид. – Сам понимаешь, Чика, что теперь тебе не поздоровится. Так что с ним делать прикажешь, Нечай? – повернулся Стемид к воеводе.
И Нечай повелел: каждого третьего из пленных мерян лишить большого и указательного пальцев на руке да развести огонь, чтобы сразу прижечь раны, тем самым избежав заражения крови.
Среди мерян сразу поднялся стон и плач. Для лесного охотника лишиться двух пальцев означало потерять возможность стрелять из лука и почти обречь себя на голодную смерть. Даже Стема не удержался, чтобы не попросить Нечая ограничиться поркой.
– Ништо, – отмахнулся тот. – Пусть свои же знают, из-за кого договор с черемисой чуть не сорвался. А бортничать они и без пальцев смогут. А не смогут, пущай на палы к нам идут. Работа найдется, не пропадут. – И сердито зыркнул на Стрелка: – Ишь какой добрый выискался. Чисто христианин. Люди Чики на варягов напали, а тот же Аудун такое устроит, когда прознает, что мы за земляков его с мерянами не посчитались! Да он сам мерян резать в леса пойдет! Аудун вроде добрый, но и бешеным может стать, если что не по нем. Берсерк[75], одним словом. Недаром его даже наш Путята побаивается.
– Это Аудун-то берсерк? – подивился Стема. Ему приходилось сталкиваться с берсерком и поэтому казалось невероятным, что приютивший его Светораду благородный ярл может быть таким.
Но Нечай уже отошел от него, отдавая распоряжения. На оставшегося стоять Стему глянул с насмешкой.
– Ладно, голубок сизокрылый, лети отсюда в свою крепостцу. Я ведь здесь наездами, а тебе тут жить. Вот и нечего раздражение у местных вызывать. С грязной работой я сам управлюсь, а ты пока ранеными займись. Проводишь их в крепость, да только Власа своего мне оставь. Этот кровушку пускать любит, пусть и постарается для меня. Да еще с добычей охотничьей тебе надо разобраться. Не пропадать же добру, когда тут такое…
И все же прежде чем уйти Стема шепнул Нечаю, чтобы тот шамана Чику не трогал. Пусть избежит наказания, а за неудачу ему свои же меряне накостыляют, даром что тот беседует с богами. Меряне – люди простые, но зло им на ком-то сорвать придется. И не на русах же, которые и сильны, и с войском, и мерян защищают прилежно, и хлеб научили их сеять. И уходя Стема даже махнул рукой шаману в шутливом приветствии. Однако Чика ответной радости не проявил, даже крикнул гневно:
– Теперь тебя наша Согда ни за что любить не будет!
Стема, дурачась, схватился за голову и даже зашатался, показывая как ему страшно, чем вызвал смех своих дружинников. Но самому Стеме было не до смеха. Далась им всем эта Согда! Считают, что он тут всем обязан ее расположением.
Когда Стема, сопровождая волокуши с ранеными и свежеванной олениной, подъезжал к Медвежьему Углу, у пристани, недалеко от впадающей в Итиль речки Которосли, уже покачивались давешние купеческие суда. Местные меряне обступили сошедших на берег купцов и бойко с ними торговались, предлагая пушнину и мед в обмен на заморские товары. Тут уже была очищенная от леса и обустроенная торговая площадка, а чуть дальше на речном мысу высилась крепость под названием Медвежий угол. Там и сейчас кипела работа, слышался звук стучавших топоров и скрип дерева.
Стема с удовольствием смотрел на возводимый с его участием городок. Тын, опоясывающий деревянную крепость, был почти уже окончен, только со стороны берега еще не установили длинные ограды из бревен, и в этот проем с дороги была видна высокая кровля большой дружинной избы. Стема не раз уже обдумывал, как будет тут на реке воеводствовать. Это хлопотное дело, но и почетное. Но главное, что он возвысится, а там и Светку свою возвысит, нарядит в паволоки[76] заморские, окружит слугами, чтобы жилось ей вольготно, чтобы не работала на других. Правда, видеться тогда они будут еще реже, вздохнул Стема. Поселить ее на реке, где проходит торговый путь, он никогда не согласится. Ибо если в Ростове своя тихая жизнь, то тут и опасно и людно. А людно означает особо опасно для них со Светорадой. Ибо если кто узнает его красавицу… Стеме было страшно даже подумать об этом.
От размышлений Стемида отвлекли женские голоса. Он со своими людьми как раз проезжал мимо вымола, где у небольшой заводи собралась стайка женщин, занятых лепкой горшков. Стему в первое время удивляло, что меряне еще не знали гончарного круга и посуду лепили по старинке. Вот и сейчас одни женщины месили ногами глинистую массу, а другие были заняты лепкой: отделив от уже размешанной глины небольшой комок, они скатывали его сперва в шар, а потом, нажимая на глину большими пальцами и оглаживая снаружи ладонями, изготовляли сперва дно будущего сосуда, похожее на острый конец яйца, а потом наращивали стенки из полосок вылепленной глины, уравнивая их похлопыванием и нажимом пальцев. Чтобы глина не приставала к рукам, женщины то и дело обмакивали их в речной воде. Поэтому весь бережок был занят хлюпавшимися в холодной воде мерянками, которые весело болтали за своей нехитрой работой.
Но при появлении Стрелка и его парней, мерянки стали их громко приветствовать. Воинов с Руси местные женщины особо привечали, даже для Глоба, отнюдь не красавца с его перебитым носом и темными после драк зубами, нашлась тут своя лада, бойкая молодая вдова, у которой на руках было трое детей, но которая всячески обхаживала ростовского дружинника, мечтая, что однажды он наденет на нее брачный браслет. И хотя Глоб похвалялся, что он вольная птица, однако по тому, как воин обрадовался встрече с вдовой мерянкой, было видно, что настырная баба все же приручила драчуна. На глазах у всех он подъехал к ней и они стали о чем-то говорить, не обращая внимания на хохочущих женщин. Вскоре Глоб вернулся и указал Стрелку куда-то в сторону. Стема проследил за его рукой и увидел идущую от леса Согду. За его спиной один из кметей вздохнул со стоном:
– Ах, до чего же хороша! Так бы и съел ее!
Служительница местной богини огня Нэп-эквы была довольно высокой для мерянки и величавой в движениях. Ее длинное одеяние из хорошо выделанной тонкой кожи было украшено по плечам и вдоль широких рукавов нашивками из меховых узоров и речным жемчугом; на голове был трехрогий убор жрицы, тоже украшенный мехами и бляшками из серебряных пластинок, спускавшихся, словно чешуя, на ее лоб. В чертах Согды явно угадывалась примесь инородной, нездешней крови: черные, слегка раскосые глаза, смуглая с оттенком желтизны кожа, нос с легкой горбинкой и нервными, как у породистой кобылицы, ноздрями. Встретившись взглядом со Стрелком, она широко заулыбалась, обнажив крепкие белые зубы, и пошла прямо на него.
Оказывая честь ее положению, Стема ждал, а его дружинники понимающе хмыкали, проезжая мимо.
– Она как Итиль во время паводка, – говорили. – Бурная, упрямая, сильная. Пойдет на кого – не увернешься.
Шаманка подойдя к Стеме вплотную, властно положила ему руки на плечи.
– Придешь? – то ли спросила, то ли приказала.
Стема ответил, немного помедлив:
– Лучше не жди.
– Что, все жены своей боишься?
– Не боюсь, Согда, а люблю.
Она продолжала улыбаться, а руки ее ласково огладили его плечи, коснулись шеи, словно желая то ли обнять, то ли придушить.
– Скоро новолуние, – сказала женщина, – ночи будут темные-темные. Так что никто не узнает. А я огонь для тебя разожгу, чтобы путь ко мне нашел.
Стема, пошел в крепость. Взгляд шаманки, служительницы пламенной богини, так и жег ему спину и, казалось, пропекал доспехи – того и гляди, металлические бляхи на нем раскалятся добела. Стема уже не раз обругал себя за то, что, напившись на пиру после сговора с черемисой, поддался Согде, позволив увлечь себя в ее избушку у мерянской кумирни, где провел с ней полную любовно-пьяного угара ночь. С тех пор Согда не давала ему прохода. Она сама была как пламя и не сомневалась в своих чарах. А то, что молодой десятник после памятной ночи начал избегать ее, только еще больше распаляло шаманку, и она донимала его непрестанно.
Стеме не нравилась эта история. А пуще всего он боялся, что какие-то сплетни дойдут до его жены. И он отвлекся, отдавая распоряжения насчет раненых, потом рассказывал о наскоке мерян на корабли. Но тут подбежал один из его отряда с сообщением, что со стороны речки Которосли, выходившей из лесов прямо к Итилю, слышно гудение рога. Значит, Которосль уже сбросила лед и к ним от Ростова движутся суда.
Стема уже знал, отчего ростовчане не поставили защитные частоколы вкруг града на озере Неро. Пробраться туда через болотистые чащи и лесную глухомань с буреломами и трясинами чужому человеку было не под силу, а водный путь по Которосли во многих местах был перекрыт вбитыми в илистое дно заостренными кольями, чье расположение было известно только своим. Когда же наступала пора туманных летних испарений и Которосль сильно мелела, частоколы поднимались над водой и проход становился таким узким, что пробраться на ладье к граду вообще становилось затруднительно – точно так же, как из Ростова на Итиль. Однако сейчас, после таяния снегов, была самая пора, когда Аудун выходил на своих стругах на Итиль, чтобы нести дозор на реке.
Стема вывел коня из конюшни и поскакал к устью Которосли, намеренно не заметив стоявшую в стороне Согду. Да он и не думал о ней, когда увидел, как мощно и плавно входят в Итиль суда Аудуна – два прекрасных драккара с блестящими на солнце темными осмоленными бортами, с рядами плавно взлетающих и уходящих в воду весел, с оскаленными мордами чудищ на высоких штевнях. Причем обе ладьи были тяжело нагружены: все пространство возле мачты варяги завалили мешками и бочонками, а на корме поместили тюки, плотно увязанные и старательно накрытые. Самого Аудуна Стема увидел еще издали и помахал ему рукой. Как и Асольву, правившему вторым драккаром.
Когда Аудун сошел на берег, они со Стемой крепко пожали друг другу руки. Парень глаз не мог отвести от стругов ярла.
– Какие же они у тебя красавцы, ярл! – говорил Стрелок, не скрывая восхищения. – Первый, как погляжу, скамей на двенадцать будет, да и второй не намного меньше. А осадка у судов, видать, такая, что и по мелководью пройдут.
Аудун с интересом взглянул на парня.
– А ты, Стрелок, неплохо разбираешься в драконах мачты[77]. Откуда знаешь о варяжских кораблях?
Стема тряхнул длинным чубом.
– Да так… Была некогда у меня мечта на таком вот красавце уйти с варягами в дальний поход… Да только все уже быльем поросло.
Аудун вроде как собирался что-то сказать, но неожиданно отвел глаза, закусил ус, будто пытаясь подавить усмешку, и быстро отошел. Стема озадаченно смотрела на ярла, но тут получил сзади крепкий тумак. И по укоренившейся воинской привычке резко развернулся, выбросом ноги сбив напавшего. Ну и… обомлел.
На земле, сбитая его подсечкой, сидела Светка и обескураженно смотрела на мужа. Стема сперва тоже уставился на нее, а потом кинулся, быстро поднял и так крепко обнял, что она даже взвизгнула.
– Эй, будь поучтивее с почтенной женщиной, – засмеялся Аудун. Эта пара всегда забавляла его.
А Светорада уже сама уперлась в грудь мужа, отталкивая.
– Вот, ехала к нему, лешему, а он только и знает, что драться! Знала бы, как встретишь, – в броню бы оделась.
– Светка моя!.. Солнышко ясное! Хм… в броню говоришь? Неужто и тебя под мою руку в отряд отдали? Вот уж я погонял бы тебя на учениях с кметями.
– Конечно, ты только на то и горазд, чтобы драться да гонять. Ну ничего, я тебя тут сама построю, да так, что и твоим кметям будет чему поучиться.
– Ты моих кметей не тронь! Ты их в Ростове так застращала, что они только и твердят, что должны меня по твоему наказу охранять, и чуть что, кидаются со щитами, прикрывают.
– Неужто? Да я за это каждого из них расцелую!
– Смотри ты, целоваться она будет! Ты к кому ехала? Ко мне или к моим кметям?
Подобные перепалки между молодыми супругами служили знаком полного согласия между ними, и все вокруг улыбались, наблюдая за этой сумасбродной парой.
Между тем прибытие торговых стругов по Которосли послужило оживлению торга, и ярл, оставив Стрелка со Светой, поспешил туда. Он здоровался с прибывшими варягами, расспросил, откуда они и куда направляются, что могут предложить на продажу. Его окружили. Ярл Аудун, статный и рослый, в добротных доспехах и посеребренном шлеме, смотрелся таким витязем, что ему каждый хотел уделить внимание. Здесь, на чужой земле, далеко от их северной родины, варяги держались друг с другом приветливо, расспрашивали о знакомых в надежде передать им весточку. И хотя прибывшие варяжские купцы предлагали ярлу отменные товары, приобретенные в торговом граде Итиль, Аудун отошел от них, как только увидел прекрасных коней, каких как раз сводили по сходням с другого корабля.
– Кто хозяин лошадей? – осведомился Аудун и его глаза заблестели оживленно. Одна светло-рыжая кобыла с белой звездочкой на лбу особенно ему глянулась. – Я спрашиваю, разрази вас гром, кто привез лошадей на мену?
Один из хазарских охранников тут же стал расхваливать коней, а сам все озирался, высматривая хозяина, горбатого купца Гаведдая, который один был уполномочен распоряжаться этим четвероногим товаром. Но того, как назло, нигде не было видно, вот охранник, путая славянские и хазарские слова, и не мог ничего толком пояснить. Аудун начал понемногу сердиться.
– Торговать вы сюда прибыли, песьи дети, или похваляться?
– Не гневайся, могучий батыр! Я просто не могу понять, куда наш купец подевался. Он ведь…
И дальше шла сплошная тарабарщина по-хазарски. Наконец охранник радостно воскликнул, указывая на своего господина, благородного Гаведдая, который сидел за выставленными на мену бочонками и тюками, словно хотел остаться незамеченным. Аудун приблизился и какое-то время с любопытством смотрел на маленького горбатого хазарина, который украдкой за кем-то наблюдал.
– Послушай, почтеннейший, – с трудом припоминая хазарские слова, обратился к нему ярл. – Я с тобой говорить хочу, дело есть. О великий Один, да что это с татуированным уродцем делается? – возмутился он, когда хозяин лошадей, не обращая внимания на покупателя, стал отползать от него, все так же прячась за тюками с товарами и кого-то выглядывая.
Проследив за взглядом горбуна Гаведдая, Аудун решил, что тот смотрит в сторону Стрелка и Медовой. Молодые люди стояли и целовались, словно позабыв, что находятся среди людного торга. Ну, понятное дело, таких обычаев в Хазарии нет – чтобы лобызаться у всех на виду. Аудун слегка пнул коленом притаившегося за тюками купца, вновь спросив про лошадей, и постарался объяснить, что у него самые серьезные намерения. К таким речам ни один торговец не должен был оставаться глухим, как бы его ни шокировали вольные нравы местной молодежи.
Гаведдай наконец повернулся к ярлу. Ну и уродец, отметил про себя Аудун. Лицо худое, вытянутое, нос выступает клювом, даже островерхая богатая шапка, сверкающая золотыми нашивками, скорее подчеркивает уродство татуированного лица, чем красит его. Да и повел себя горбатый купец как-то странно. Сделав знак ярлу следовать за ним, Гаведдай перебежками, втянув голову в плечи, поспешил на свой корабль, не больно волнуясь, идет ли за ним покупатель.
Когда они взошли по сходням на корабль, хазарин почувствовал себя увереннее и даже велел прислужнику угостить Аудуна вином. Вино показалось тому кислятиной. Аудун знавал вина и получше. Оттого и решил, что торговец не бог весть какая знатная птица, поэтому завышать цену пока не стоит. Варяг завел речь издалека, дескать, он привез разные товары на мену и теперь интересуется, что торговый гость может предложить за них. Нет, рыбий клей и вино Аудуну ни к чему (да еще такое дрянное вино), а вот на бобровые шкурки он с охотой обменял бы у него рыженькую кобылицу.
Говорили они на славянском, который, как оказалось, Гаведдай неплохо знал. Однако то ли от недопонимания, то ли оттого что мысли у него были чем-то иным заняты, горбун отвечал Аудуну медленно, невпопад и, вытягивая шею, часто поглядывал из-за высокого борта на берег. В конце концов Аудун тоже заинтересовался, что же так волнует горбуна. И, опять-таки, создавалось впечатление, что Гаведдай смотрел только туда, где находились Света и Стрелок.
Теперь молодые люди подошли совсем близко, стояли подле варяжского купца, который разворачивал перед ними кусок ярко-голубой ткани и расхваливал свой товар. Личико у Светы при этом было оживленным и довольным. А еще ярл заметил, что к молодой паре сквозь толпу пробирается шаманка Согда, мрачная и решительная. Но тут перед ней, словно из-под земли, возник кривоносый дружинник Глоб и стал теснить от молодой пары. Потом даже подхватил на руки и понес прочь, несмотря на ее протесты и попытки вырваться.
Эх, нельзя так вести себя с местными шаманами, да еще на глазах у мерян, отметил Аудун, хотя и понял, отчего Глоб так дерзок. Согда – соль, а не баба, и слух про нее и Стрелка идет помаленечку. Аудун не сомневался, что Согда окрутила Стрелка, как и иных окручивала. Ярл еще помнил ее влияние на себя и невольно содрогнулся. Меряне не зря считали, что есть в ней особая сила, поэтому у Аудуна до сих пор оставалось ощущение, что Согда тогда его душу как нитку тянула, наматывая на свое шаманское веретено. Когда же мерянка потеряла к нему интерес, он даже вздохнул с облегчением. А вот Стрелок, судя по всему, сам отвертелся. Да и как не отвертеться, когда у него такая жена как Света! Вот уж действительно дева светлая! Она как солнышко. И Аудун не сомневался, что такая как она разгонит тьму колдовства мерянской шаманки.
– Ну давай к делу, Гаведдай, – сказал Аудун, вспомнив, зачем пришел. – За уже упомянутую кобылицу я готов дать пять шкурок бобра с прекрасным темно-рыжим мехом, ну а там глядишь… могу и долбленку меда липового добавить. Это хорошая цена, соглашайся, хазарин.
Он лгал, конечно, но ведь с малой цены и надо начинать торги.
Гаведдай наконец-то повернулся к нему своим разрисованным лицом.
– Меха и мед меня мало интересуют, благородный Адуна-батыр, – произнес он, теребя золоченые подвески на груди. – А вот нет ли у тебя пригожих молодых женщин на мену?.. Мне нужны красавицы, чтобы выгодно продать их в стране булгар[78].
Аудун поводил светлыми бровями, немного озадаченный. Ну были у него Большом Коне пара-тройка рабынь, но чтобы выставить их за лошадь… Шкурки бобра и те выглядят заманчивее. Эх, надо было Аудуну раньше подсуетиться. Молодые рабыни – ходкий товар, после набегов на мурому или черемису таких можно добыть, правда, у иноземцев они ценятся куда меньше славянок. И Аудун только развел руками, показывая, что мены не получится.
– Но разве ты недостаточно велик, Адуна-батыр, чтобы раздобыть в округе красивых дев за коня? – хитро прищурился хазарин. – Я бы охотно обменял рыжую кобылицу на такую вон. – Он кивнул в сторону стоявшей неподалеку Светы.
– Эту нельзя, – отрезал Аудун. – Это истинная липа ожерелий[79], она нашего племени, а своих я тебе ни за что не отдам, клянусь копьем Одина.
– Так она из варягов, – задумчиво произнес Гаведдай, вытягивая шею и глядя, как Стрелок, обнимая Свету за плечи, повел ее к реке, чтобы показать жене мощь полноводного Итиля. – Никогда не подумал бы, что эта дева вашего племени, клянусь своей удачей! Но до чего же хороша!
И вдруг зашептал:
– Ах, Адуна-батыр, если умыкнешь ее для меня, я тебе за нее весь табун отдам!
Аудун только зыркнул на него исподлобья, изогнув круто бровь, и горбун опомнился, вновь стал невозмутимо поправлять свои золотые побрякушки.
– Прости за навязчивость, благородный батыр, но должен заметить, что коней я вез в такую даль для того, чтобы обменять на русских красавиц. Ибо мой господин Овадия бен Муниш предпочитает их всем остальным. А мне ох как надо ему угодить!
– Говорят же тебе, купец, что Медовая из наших.
– Медовая? Разве это варяжское имя?
– Она только наполовину наша, – уточнил ярл. – Ее отцом был известный ярл Кари Неспокойный, а брат, тоже не последний воин, служил у богатого смоленского князя на Днепре. Так что она из очень почтенной семьи. Ну чего ты так уставился на меня?
Гаведдай и впрямь смотрел на ярла, открыв рот. Потом судорожно сглотнул, но все равно какое-то время не мог вымолвить ни слова. Аудун покровительственно ждал. Ах, если бы не та рыжая кобыла, какую ярлу так хотелось свести со своим Золотистым и от которой получились бы такие славные жеребята… разве сидел бы он тут с этим уродом!
Гаведдай наконец взял себя в руки.
– Ты сейчас говорил об очень известных людях, благородный Аудун, – наконец правильно выговорил он имя ярла. – Я был наслышан про Кари Неспокойного, знавал и его сына Гуннара Хмурого. Так эта дева – сестра того самого Гуннара, говоришь? Ну а этот парень подле нее? Он тоже варяг?
– Он рус, но, если бы он был нашей крови, моему народу от этого только больше чести. Это Стрелок, муж Медовой. Я принял их в свой род и они пришлись по сердцу моим домочадцам. Так что сам понимаешь, что твое предложение об обмене кобылицы на эту девушку столь же нелепо, как если бы я стал вдруг почитать Христа. А теперь к делу. Будем обсуждать покупку или ты только за деву готов отдать лошадь?
Вечером, когда стало смеркаться, все собрались в дружинной избе, стоявшей за недостроенным частоколом нового града на мысу. По центру длинной постройки были наскоро установлены очаги, в которых разожгли пламя. Запах дыма смешивался с запахом свежих деревянных плах; скамьи вдоль стен еще не были сколочены, и люди разместились на охапках сена, поверх которых бросили овчины и плащи. Дым от огней поднимался к продуху в кровле, шатровая крыша была высока и пока не успела потемнеть от копоти, и оттого помещение казалось большим и светлым, несмотря на то что по углам до сих пор валялись щепки и другой строительный мусор.
Собравшиеся – воины, приглашенные торговцы-варяги, местные старшины мерян – были в приподнятом настроении. Аудун был особенно доволен. Надо же, горбатый хазарин, который сперва так упрямился, вдруг передумал и уступил ярлу весь табун по сходной цене. Он и мену провел кое-как, начал вдруг торопиться, а вскоре вообще отбыл.
– Видать в край булгар решил повернуть, – сказал Аудун, передавая дальше по кругу мех с местным березовым медом. – Ему для господина девы нужны, вот и решил, что там на рынке рабом их выменяет на полученные от меня меха и мед. А вообще, как по мне, бестолковый он торговец. Ну да мне даже повезло с таким. Лошадки его теперь мои! – смеялся захмелевший ярл.
Аудун, будучи в прекрасном расположении духа, не прочь был похвалиться удачным торгом, однако, как и остальные, поглядывал во двор, где у котлов с другими женщинами хлопотала Медовая. От котлов так пахло, что слюнки текли, и все довольно загалдели, когда женщины сообщили, что варево готово, и стали разливать длинными черпаками по мискам похлебку.
Светорада пошла туда, где в окружении дружинников сидел Стема, и воины потеснились, давая ей место подле мужа. Кто-то передал Свете чашу березового меда, тягучего, густого и пряного, и Стема предупредил ее, чтобы не усердствовала, если не хочет охмелеть. Она же только смеялась. Ей так хорошо было, что она тут со Стемой! И совсем не хотелось вспоминать про злые намеки тиуна Усмара. Но не удержалась все же спросить, кто такая эта Согда, о которой столько толков?
Стема только хмыкнул:
– Да есть тут одна шаманка. А тебе-то что, краса моя? Не ревнуешь ли?
Светорада смотрела на своего Стемку сияющими глазами.
– Сокол мой ясный! Я ведь всегда знала, что твой удел высок и что я с тобой не пропаду. И как же хорошо, что сегодня к тебе приехала! Так надоело, что ты все время тут, а я в Ростове. А здесь ничего, уютно, – произнесла она, окидывая взглядом светлые бревенчатые стены, где из щелей между свежевыструганными бревнами торчали беловатые с зеленью пряди высушенного болотного мха – для тепла. И Света сказала Стеме, как она все устроит тут, когда поселится с ним на правах жены воеводы и хозяйки.
Стема пристально поглядел на нее.
– Светка, уж не надеешься ли ты, что со мной тут останешься?
Ее сияющие глаза потемнели, предчувствуя подвох, но сказала:
– Конечно, останусь. Я ведь твоя жена. Или думал, что мерянке Согде тебя отдам?
Стема нахмурился.
– При чем тут Согда, разбей ее Перун своей молнией!
– Так уж и разбей, – деланно улыбнулась княжна, не понимая, отчего так резко изменилось его настроение.
Стема огляделся, увидел, что воинам сейчас не до них – вон кто-то уже гусли притащил, плясать собираются, – и решил, что, если они незаметно уйдут, никто не поставит новому воеводе это в вину.
Он встал, увлекая за собой Светораду, и двинулся вдоль прохода к дверному проему. Откинув занавешивающую выход шкуру, вывел жену во двор.
Здесь уже стемнело, частоколы отдаленного тына островерхо выделялись на фоне темно-синего вечернего неба. Было прохладно, как всегда бывает весенними вечерами, когда солнышко-Хорос уходит на покой и земля вспоминает, что еще не прогрета до конца. Со стороны Итиля, за мысом, слышался плеск волн могучей реки, пахло сыростью, где-то вдали залаяла собака. Стема шел быстро, увлекая за собой Светораду, и она еле поспевала за ним.
Он вывел ее к берегу, где днем бабы лепили горшки. Сейчас здесь было пустынно и их никто не мог подслушать.
– Ты не останешься тут, Светорада, таково мое слово! – строго и твердо произнес Стемид. – И не ссылайся ни на какую Согду. Что мне до нее, что мне до всех женщин под серединным небом?[80] А без тебя мне хоть заря не всходи. И потерять тебя мне горше жизни, тяжелее, чем лишится веры в помощь богов!
Светорада, хотевшая было возразить, растроганно взяла в потемках его руку, почувствовала, как он крепко сжал ее пальцы.
– Ты не останешься, – повторил Стемид. – Если Ростов прячется в чащах и за болотами, то тут, на речном пути, постоянно идет движение. С полуночи уже прошли новгородские суда, идут и варяжские, а булгары и хазары правят струги с полудня, направляясь в Новгородскую Русь. Пока никто из них ничего не говорил о том, что творится у престола князей Олега и Игоря, но однажды и сюда могут дойти вести или, что еще хуже, приплывет кто-нибудь из торговых гостей, который Днепром ходил, а значит, может признать в тебе смоленскую княжну, некогда за Игоря Киевского просватанную. Ты понимаешь, чем для нас обоих это может обернуться?
Он на умолк, взволнованно дыша. Светорада тоже молчала, понимая, что ее Стема прав. Ей даже стало страшно. Он же продолжил:
– И если я готов служить и добиваться власти и почета, чтобы дать тебе достойное существование, готов стать воеводой в столь неспокойном месте, как путь от Варяг в Хазар, то ты не должна быть подле меня, не должна быть на виду. Поэтому ты вернешься в Ростов. Я так велю, а жена обязана слушаться мужа. Так ведь, Светка моя? – почти шепотом добавил он, слыша, как она сердито задышала во тьме.
Светорада была воспитана править, он всегда помнил об этом, потому никогда ничего не делал, не посоветовавшись с ней. И пусть мужи так себя не ведут с женами, но ведь не каждому достаются в жены женщины княжеского рода, причем похищенные от высокородных женихов накануне свадебного пира!
Он обнял Светораду, чувствуя, как у его груди бьется ее сердце, и стал говорить, что для него нет ничего важнее, чтобы так и оставалось, чтобы она всегда была рядом. А если для этого им придется нечасто видеться, то тем слаще будут эти редкие встречи. И уже думая совсем об ином, Стема начал нежно целовать ее щеки, опустился к губам, коснулся их сперва нежно и ласково, потом, когда она едва заметно ответила, стал целовать со все возрастающей страстностью.
Но княжна увернулась.
– Хитер ты, Стемка Стрелок. Всегда знаешь, как меня уломать. Но думается мне, что ты прав. Я знала, что непроста будет моя жизнь подле тебя, но я ни о чем не жалею, только бы нас никто не нашел… Только бы мы всегда были вместе.
Стеме казалось, что и прохладная ночь течет сладким медом, когда она так говорила. Неужто это та же капризная смоленская княжна, которую он когда-то почти ненавидел за ее причуды и вздорный нрав? Теперь рядом с ним была верная и понимающая женщина. И такая красавица! Едва сдерживая нетерпение, он подхватил ее на руки и понес прочь. И век бы так нес, оберегая от всех, пряча, владея ею, наслаждаясь… Никто ее у него не отберет! Никому ее не отдаст!
В это время на плывущем по реке Итиль хазарском корабле у высокого штевня стоял горбун Гаведдай. Несмотря на попутный ветер и скорое течение, он не дал гребцам отдыхать этой ночью и велел торопиться. Его не интересовали земли булгар, не заботили и торги, ради которых он отправился в это плавание. Он думал о том, что негаданно узнал: пропавшая на Руси перед свадьбой с Игорем княжна Светорада живет здесь, на самой окраине подвластных Олегу земель!
Когда Гаведдай увидел ее на берегу, ему поначалу подумалось лишь о редкостном сходстве этой девы с той, которая по сей день, словно болезненная заноза, сидела в сердце его господина царевича Овадии бен Муниша. Однако после слов Аудуна…
Когда-то молодой Овадия сватался к дочери смоленского князя, но получил отказ. И с тех пор ни воинские походы, ни борьба за власть при дворе кагана[81], ни самые красивые наложницы не могли избавить его от тоски по Светораде Смоленской. Каково же будет благородному сыну кагана узнать, что исчезнувшая смоленская красавица безвестно живет на окраине Руси, а какой-то мальчишка рус называет ее своей женой?