Сведения о происхождении и молодости Потёмкина, основанные большею частию на устном предании, имеют лишь анекдотический характер и в значительной их части не могут считаться достоверными. Так, например, нет положительных данных о родстве Григория Александровича с известным русским дипломатом, Петром Потёмкиным, побывавшим при Алексее Михайловиче и Федоре Алексеевиче в разных государствах Западной Европы в качестве московского посла, но не отличавшегося ни политическим тактом, ни образованием. Во время «случая» Григория Александровича так мало знали о политической роли его мнимого родственника, что даже племянник знаменитого фаворита, Энгельгардт, относит путешествие Петра Потёмкина в Англию к эпохе Петра[10], между тем как он был там гораздо раньше и умер до воцарения Петра Великого. В среде дипломатов, находившихся в Петербурге в то время, когда Григорий Александрович сделался князем и когда зашла речь о его родстве с Петром Потёмкиным, составление такой родословной считали или самообольщением, или обманом[11].
Мы не придаем также значения рассказу о происхождении рода Потёмкиных из Польши. Об этом говорят иностранные писатели, а также и Энгельгардт, между тем как у Самойлова, также близкого родственника Григория Александровича, не упомянуто об этом обстоятельстве.
Год рождения Потёмкина точно неизвестен; в различных источниках говорится то о 1736, то о 1739 годе; у Самойлова показан 1742 год[12]. Во всяком случае, Потёмкин был несколькими годами моложе Екатерины.
Родившись в селе Чижеве, близ Смоленска, Потёмкин, бывши еще мальчиком, лишился своего отца, Александра Васильевича, скончавшегося в 1746 году. Поэтому разные анекдоты о строптивом нраве сего последнего, безграничною ревностью якобы мучившего свою жену, мать Григория Александровича, не могут иметь для нас особенного значения[13]. Так как, однако, едва ли можно сомневаться в грубости нрава отца и в его жестоком обращении с женою, бывшею гораздо моложе его, то кончина отца для Грица – как называли дома способного мальчика – была скорее выгодою, чем потерею. Мать Григория Александровича, сделавшаяся впоследствии статс-дамою, была хороша собою и считалась умною женщиною[14]. После смерти мужа она переселилась в Москву, где жила под покровительством родственника, президента камер-коллегии, Григория Матвеевича Козловского, и где единственный сын ее вместе с сыном Козловского посещал учебное заведение Литкела в Немецкой слободе.
Сохранились некоторые анекдоты о честолюбии Потёмкина в юном возрасте. To он мечтал о проекте скупить когда-то множество домов за Яузою и выстроить преогромное здание;[15] то он говорил своим товарищам: «Хочу непременно быть архиереем или министром»[16], или: «Так, так начну военной службой; а не так, то стану командовать попами»[17]. Нет сомнения, что впоследствии он неоднократно мечтал о посвящении себя монашескому званию и весьма часто занимался вопросами богословия. Энгельгардт замечает в своих «Записках» о Потёмкине: «Поэзия, философия, богословие и языки, латинский и греческий, были его любимыми предметами; он чрезвычайно любил состязаться, и сие пристрастие осталось у него навсегда; во время своей силы он держал у себя ученых раввинов, раскольников и всякого звания ученых людей; любимое его было упражнение, когда все разъезжались, призывать их к себе и стравливать их, так сказать, а между тем сам изощрял себя в познаниях»[18]. Также и Самойлов рассказывает о страсти Потёмкина к наукам отвлеченным, к чтению классиков, о его уединенном прилежании[19]. В селе Татеве, куда он в молодости приезжал к родным гостить, сохранилось предание, что часто утром находили молодого Потёмкина спящим в библиотеке на стоявшем там биллиарде (уцелевшем до сих пор) – он просиживал за книгами целые ночи[20]. Полезным наставником его был иеродиакон греческого монастыря Дорофей. Вступив в только что учрежденный московский университет, Потёмкин за свои дарования и успехи удостоился золотой медали, а затем, кажется, в июле 1757 года, находился в числе двенадцати лучших воспитанников университета, отправленных в Петербург и представленных императрице Елисавете Петровне. По возвращении в Москву он вместо участия в регулярных занятиях университетских увлекался самостоятельными работами, чтением книг и проч., вследствие чего был исключен из университета «за нехождение»[21].
Во все это время Потёмкин, как это тогда было принято для молодых дворян, считался находившимся на военной службе с дозволением не являться на службу до окончания учения. В 1755 году он был записан в конной гвардии рейтаром; в 1757 году произведен в капралы; в 1758 – в ефрейт-капралы, а в 1759 году – в каптенармусы[22].
По исключении из университета Григорий Александрович решился посвятить себя военной карьере. В числе лиц духовного звания, которых посещал Потёмкин в Москве, находился Амвросий Зертис-Каменский, бывший тогда архиепископом Крутицким и Можайским: он одобрил его намерение и дал ему на дорогу пятьсот рублей[23].
В Петербург Потёмкин прибыл в то время, когда там готовились чрезвычайно важные события. Во время царствования Петра III он сделался вахмистром, был взят ординарцем к принцу Георгу Гольштинскому и в то же время правил ротою, в которой он служил.
Участие Потёмкина в государственном перевороте 26 июня 1762 года обратило на него внимание Екатерины. О его сношениях с Орловыми до этого события мы не имеем никаких положительных данных. Есть предание, что он во время кризиса действовал в пользу Екатерины, уговаривал солдат объявить ее самодержицею… Обо всем этом не сохранилось достоверных известий. В какой степени трудно воспроизведение частностей таких фактов, видно из следующего обстоятельства. Рассказывают, что Потёмкин в ту минуту, когда Екатерина 30 июня верхом, в мужском платье, во главе отряда войск отправилась в Петергоф, находился в ее свите; услышав, что императрица желает иметь темляк на шпаге, он сорвал свой темляк, подъехал к государыне и поднес ей желаемое украшение, чем обратил на себя внимание императрицы[24]. Самойлов, племянник Потёмкина, решительно отвергает достоверность этого анекдота на том основании, что Потёмкин, будучи еще унтер-офицером, не мог поднести своего темляка государыне, «поелику оный был не офицерский»[25]. Однако сам Потёмкин рассказывал впоследствии Сегюру даже подробности об этом случае: как он подал темляк, как его лошадь, привыкшая к эскадронному ученью, поравнялась с лошадью императрицы и, несмотря на все усилия, упорствовала удалиться, как императрица улыбнулась и проч.[26].
Как бы то ни было, императрица придавала участию Потёмкина в государственном перевороте некоторое значение. В ее письме к Понятовскому о частностях этого события, между прочим, сказано: «В конной гвардии двадцатидвухлетний офицер Хитрово и семнадцатилетний унтер-офицер Потёмкин направляли все благоразумно, смело и деятельно»[27].
Лучшим свидетельством и точною меркою участия Потёмкина в государственном перевороте 1762 года служат награды, которых был он удостоен за услуги, оказанные при этом случае Екатерине. Он получил 400 душ крестьян; далее в собственноручном расписании Екатерины о наградах по тому случаю сказано: «В конной гвардии вахмистр Григорий Потiомкин два чина по полку да 10 000 рублей»; в другом месте этого документа упомянуто о назначении Потёмкина камергером[28]. Все эти награды были лишь предположением Екатерины, которая к тому же ошибалась, считая Потёмкина в 1762 году семнадцатилетним юношею: он тогда был, по крайней мере, тремя годами старше. Во всяком случае, в то время он не сделался камергером, а только камер-юнкером и был удостоен звания подпоручика.
Без сомнения, Потёмкин тотчас же после государственного переворота бывал часто при дворе и обращал на себя внимание императрицы. В устном предании сохранились некоторые анекдоты, за фактическую достоверность которых нельзя ручаться. Так, например, рассказано в сборнике анекдотов Карабанова: «Стараясь нравиться императрице, он ловил ее взгляды, вздыхал, имел дерзновение дожидаться в коридоре и, когда она проходила, упадал на колени и, целуя ей руку, делал некоторого рода изъяснения. Она не противилась его движениям. Орловы стали замечать каждый шаг и всевозможно противиться его предприятию» и проч.[29]. Самойлов рассказывает о следующем случае. Однажды за столом императрица обратилась к нему с вопросом на французском языке; Потёмкин отвечал ей по-русски. Кто-то из сановников заметил ему, что следует отвечать на том языке, на котором предложен вопрос. Нимало не смущаясь, Потёмкин возразил: «А я, напротив того, думаю, что подданный должен ответствовать своему государю на том языке, на котором может вернее мысли свои объяснять; русский же язык учу я с лишком 22 года»[30]. Митрополит Платон рассказывал, что Потёмкин был обязан своим возвышением умению подделаться под чужой голос, чем иногда забавлял Григория Орлова. Последний сообщил об этом государыне, и она пожелала видеть забавника. Потёмкин, о чем-то спрошенный Екатериною, отвечал ей ее же голосом и выговором, чем насмешил ее до слез[31]. Гельбиг рассказывает о ненависти братьев Орловых к Потёмкину в это время и сообщает довольно подробно о том, как однажды Григорий и Алексей Орловы воспользовались удобным случаем, чтобы начать с ним спор, и страшно избили его палками[32]. До чего доходят выдумки в отношении к этой эпохе жизни Потёмкина, видно из разных толков о лишении его одного глаза. Гельбиг рассказывает, что Потёмкин, бывши еще ребенком, как-то неосторожно играл ножницами и при этом ранил себя в глаз[33]. По другим рассказам, Потёмкин был изувечен во время драки с Орловыми; иные передают, что ему вышибли глаз нечаянно во время игры в мяч[34]. Кастера сообщает, что Алексей Орлов своим кулаком лишил Потёмкина глаза[35]. В примечаниях к «Запискам Энгельгардта» сказано, что Потёмкин окривел в 1766 году, во время ссоры с одним придворным, который шпагой выколол ему глаз[36]. Правдоподобнее всех этих анекдотов оказывается повествование Самойлова, что Потёмкин однажды, заболев сильною горячкою и не доверяя медикам, велел отыскать мужика-знахаря, который обвязал ему голову и один глаз какою-то припаркою, лишившею его способности видеть этим глазом[37]. Зато совершенно лишенным основания оказывается заметка в донесении сардинского дипломата, маркиза де Парело, что Потёмкин после этого несчастия совершил поездку в Париж для приобретения хрустального глаза[38]. Потёмкин не лишился глаза, а только ослеп на один глаз. Это несчастие не могло не лишить его некоторой доли красоты, которою он отличался. Самойлов говорит: «Тогдашние остроумы сравнивали его с афинейским Альцибиадом, прославившимся душевными качествами и отличною наружностью». Он описывает отчаяние Потёмкина по поводу этого несчастия, причем рассказывает подробно, как Потёмкин совершенно удалился от двора и от всякого общества вообще; в продолжение полутора лет он не выходил из дому, занимаясь чтением и приобретая множество познаний; он отрастил себе бороду и мечтал о пострижении в монахи, но любовь к нему одной красавицы и внимание императрицы принудили его оставить жизнь отшельника и возвратиться ко двору[39]. Частности этого рассказа имеют анекдотический и даже легендарный характер. К тому же в рассказах других современников мы находим совершенно иное объяснение причины добровольного удаления Потёмкина от двора. В анекдотах, собранных Карабановым, странный образ действий Потёмкина объяснен его любовью к императрице[40]. Разные рассказы согласны, однако, в передаче довольно важного обстоятельства: сама Екатерина позаботилась о привлечении вновь ко двору Потёмкина; исполнению ее желания должен был содействовать Григорий Орлов. Эти общие факты, как кажется, не могут подлежать сомнению, между тем как подробности этих рассказов не заслуживают серьезного внимания историков[41]. К тому же мы не имеем возможности определить точно время 18-месячного отшельничества Потёмкина.
Не только в биографии Потёмкина, составленной Самойловым, но и в других источниках говорится о путешествии Потёмкина в Швецию. Некоторые писатели относят эту поездку к 1762 году, утверждая, что Потёмкин был отправлен в Стокгольм к находившемуся там русскому посланнику, графу Остерману, с известием о воцарении Екатерины[42]. Самойлов, напротив, относит эту поездку к позднейшему времени, объясняя ее желанием Орловых удалить Потёмкина от двора, где он после только что упомянутого происшествия играл довольно важную роль[43]. Как бы то ни было, путешествие Потёмкина в Швецию, о котором ничего не известно из документальных источников, не могло иметь какого-либо важного политического значения. Он не играл при этом роли дипломата, а был простым курьером. Замечанию Самойлова, что Потёмкин после возвращения из Швеции «не имел более у двора той приятности, какою пользовался до отбытия своего», мы не можем придавать особенного значения.
Зато мы узнаем на основании архивных данных, что Потёмкин во второй половине 1763 года был определен на службу в синоде. Сохранилась инструкция, составленная по этому случаю Екатериной для Потёмкина. Из нее видно, что он был помощником обер-прокурора[44]. Потёмкину было тогда двадцать лет с небольшим. Недаром сказано в указе синоду, что он определяется на эту должность, «дабы он слушанием, читанием и собственным сочинением текущих резолюций… навыкал быть искусным и способным к сему месту» и проч. О деятельности Потёмкина в синоде мы не имеем никаких данных.
Главным занятием Потёмкина во все это время была, как кажется, военная служба. В июле 1762 года он был представлен в корнеты, но императрица написала: «Быть подпоручиком»; 19 апреля 1765 года он был произведен в поручики; в этом же году он исполнял казначейскую должность и надзирал за шитьем новых мундиров; 19 июня 1766 года он получил командование 9-й ротой; в 1767 году с двумя ротами своего полка командирован в Москву во время комиссии об «Уложении».
22 сентября 1768 года Потёмкин сделался камергером, а в ноябре был отчислен от конной гвардии по воле императрицы как состоящий при дворе[45].
В 1767 году собралась известная «Большая Комиссия» для составления «Уложения». В занятиях этого собрания Потёмкин участвовал в качестве опекуна депутатов от татар и других иноверцев, которые выбрали его опекуном «по той причине, что они не довольно знают русский язык»; кроме того, он был членом «комиссии духовно-гражданской»[46]. Более подробных известий о деятельности Потёмкина при этом случае мы не имеем. Во всяком случае, она прекратилась в то время, когда началась турецкая война, и Потёмкин, как и многие другие члены этого собрания, изъявил желание отправиться в поход. В заседании 2 января 1769 года маршал собрания А.B. Бибиков объявил, что «господин опекун от иноверцев и член комиссии духовно-гражданской, Григорий Потёмкин по Высочайшему ее Императорского Величества соизволению отправляется в армию волонтиром», и вследствие этого на его место нужно избрать другое лицо[47].
Мы не знаем, когда Потёмкин, отправляясь в армию, покинул столицу. Весною 1769 он обратился к императрице со следующим письмом, писанным 24 мая «в квартире князя Прозоровского» и обнаруживающим желание молодого честолюбца обратить на себя внимание Екатерины и отличиться воинскими подвигами. Мы передаем этот характеристический документ целиком. «Всемилостивейшая Государыня! Беспримерные Вашего Величества попечения о пользе общей учинили отечество наше для нас любезным. Долг подданнической обязанности требовал от каждого соответствования намерениям Вашим, и с сей стороны должность моя исполнена точно так, как Вашему Величеству угодно. Я высочайшие Вашего Величества милости видел с признанием, вникал в премудрые Ваши узаконения и старался быть добрым гражданином. Но Высочайшая милость, которою я особенно взыскан, наполняет меня отменным к персоне Вашего Величества усердием. Я обязан служить Государыне и моей благодетельнице, и так благодарность моя тогда только изъявится в своей силе, когда мне для славы Вашего Величества удастся кровь пролить; сей случай представился в настоящей войне, и я не остался в праздности. Теперь позвольте, Всемилостивейшая Государыня, прибегнуть к стопам Вашего Величества и просить Высочайшего повеления в действительной должности при корпусе князя Прозоровского, в каком звании Вашему Величеству угодно будет, не включая меня навсегда в военный список, но только пока война продлится. Я, Всемилостивейшая Государыня, старался быть к чему ни есть годным в службе Вашей; склонность моя особливо к коннице, которой и подробности я смело утвердить могу, что знаю; впрочем, что касается до военного искусства, больше всего затвердил сие правило, что ревностная служба к своему Государю и пренебрежение жизни бывают лучшими способами к получению успехов. Вот, Всемилостивейшая Государыня, чему научила меня тактика и тот генерал, при котором служить я прошу Вашего Высочайшего повеления. Вы изволите увидеть, что усердие мое в службе Вашей наградит недостатки моих способностей и Вы не будете иметь раскаяния в выборе Вашем. Всемилостивейшая Государыня, Вашего Императорского Величества всеподданнейший раб, Григорий Потёмкин»[48].
«Квартира» князя Прозоровского в мае 1769 года находилась на Днестре, близ Хотина. Тогда именно русское вой ско готовилось атаковать эту крепость штурмом[49]. Вскоре начались удачные действия Потёмкина, произведенного в генерал-майоры во время этого похода. Так, например, он отличился в авангардном деле под Хотиным (19 июня), далее при овладении (2 июля) турецкими укреплениями под Хотиным и (29 августа) в сражении, в котором верховный визирь, Молдаванджи-паша и крымский хан были совершенно разбиты и обращены в бегство. Затем, когда Румянцев в качестве главнокомандующего заменил Голицына, в самом начале 1770 года, Потёмкин успешно участвовал в сражении при Фокшанах (3–4 января);[50] об этом деле императрица Екатерина упоминала в составленном ею кратком хронологическом перечне событий кампании против турок, причем, однако, этот факт по ошибке отнесен ею к декабрю 1769 года[51]. Далее Потёмкин участвовал в сражениях при Браилове (18 января), командовал отрядом, двинувшимся к Букаресту, содействовал генералу Штофельну в овладении Журжею (4 февраля), успешно преследовал турок, бежавших после дела близ Рябой Могилы, отличился в сражении при Ларге и Кагуле[52], принимал деятельное участие в занятии Измаила[53], поразил турок у реки Олты[54], сжег город Цыбры, причем им было взято множество турецких судов[55].
Румянцев в своей реляции от 9 сентября 1770 года доносил о Потёмкине императрице: «Ваше Величество видеть соизволили, сколько участвовал в действиях своими ревностными подвигами генерал-майор Потёмкин. Не зная, что есть быть побуждаемому на дело, он сам искал от доброй своей воли везде употребиться. Сколько сия причина, столько другая, что он во всех местах, где мы ведем войну, с примечанием обращался и в состоянии подать объяснение относительно до нашего положения и обстоятельств сего края, преклонили меня при настоящем конце кампании отпустить его в С.-Петербург во удовольство его просьбы, чтобы пасть к освященным стопам Вашего Императорского Величества»[56].
Мы не имеем точных сведений о пребывании Потёмкина в Петербурге между кампаниями 1770–1771 годов. Анекдотические рассказы, относящиеся к этому времени, не заслуживают особенного внимания. Говорили, что Екатерина была недовольна Потёмкиным за то, что он будто бы насмехался над главнокомандующим, князем Голицыным, между тем как тот с похвалою отзывался о Потёмкине[57]. Самойлов пишет, что императрица благосклонно приняла приехавшего в Петербург Потёмкина, но завистники его успели устроить дело таким образом, что Потёмкин недолго оставался в столице и скоро должен был вернуться в армию. Достоин внимания рассказ, что Потёмкин через библиотекаря императрицы Петрова и через Ивана Перфильевича Елагина, пользовавшегося доверием Екатерины, испросил дозволение писать к ней и получать через них словесные ее ответы. Карабанов, передающий этот факт, прибавляет: «С любопытством прочитывая все письма, она видела, с каким чувством любви и с какою похвалою изъясняется он насчет ее особы, сперва приказывала словесные ответы, а потом сама принялась за перо и вела с ним переписку»[58].
Мы увидим, что в позднейшее время войны, а именно в 1773 году, Екатерина действительно переписывалась с Потёмкиным. Вероятно также, что она неоднократно беседовала о нем с Елагиным и Петровым.
Уезжающему в армию в начале 1771 года Потёмкину императрица поручила купить для нее турецкую лошадь. Об исполнении этого поручения писал Румянцев к графу Н.И. Панину осенью 1771 года[59].
Так как изложение участия Потёмкина в военных действиях выходит из рамки нашего очерка, мы ограничимся указанием на некоторые подвиги его. Он участвовал между прочим в делах при Красове и Турно в 1771 году, в военных операциях близ Силистрии в 1772 году, находился вместе с Орловым в Фокшанах во время переговоров, происходивших в этом местечке, в 1773 году поразил турецкую конницу в сражении у Силистрии и т. д.[60]
Не особенно выгоден отзыв кн. Ю.В. Долгорукого, участвовавшего в этой последней кампании и находившегося при Потёмкине близ Силистрии: «Как у Потёмкина никогда ни в чем порядку не было, а граф Румянцев его весьма уважал по его связям у «Двора» и проч.[61].
Достойно внимания то обстоятельство, что в начале 1773 года, когда императрица настаивала на переходе русских войск через Дунай, а Румянцев писал ей о неудобствах такого действия, Потёмкин находился в числе тех генералов, которые говорили против мнения Екатерины[62]. Последняя, сообщая Вольтеру в июне 1773 года о военных действиях, упоминала о подвигах Потёмкина[63]. Несколько позже, осенью, узнав через Румянцева о смелых военных делах Потёмкина у Силистрии[64], Екатерина собственноручно писала Потёмкину 4 декабря 1773 года:
«Господин генерал-поручик и кавалер. Вы, я чаю, столь упражнены глазеньем на Силистрию, что вам некогда письма читать; и хотя я по сю пору не знаю, предуспела ли ваша бомбардирада, но тем не меньше я уверена, что все то, что вы сами предприемлете, ничему иному приписать не должно, как горячему вашему усердию ко мне персонально и вообще к любезному отечеству, которого службу вы любите. Но как с моей стороны я весьма желаю ревностных, храбрых, умных и искусных людей сохранить, то вас прошу по пустому не вдаваться в опасности. Вы, читав сие письмо, может статься, сделаете вопрос: к чему оно писано? На сие вам имею ответствовать: к тому, чтобы вы имели подтверждение моего образа мыслей об вас, ибо я всегда к вам весьма доброжелательна».
Екатерина
Декабря 4 числа 1773 г.»
«Скажите и бригадиру Павлу Потёмкину спасибо за то, что он хорошо турок принял и угостил, когда они пришли за тем, чтоб у вас батарею испортить на острову».
Адрес этого письма писан рукою же императрицы: «Григорию Александровичу Потёмкину»[65].
Расположение Екатерины к Потёмкину предвещало важную перемену в жизни последнего.