«Когда в ночи покажется луна, не радуйся её свету, не радуйся прозрению. Прокляни глаза свои и молись о темноте, прикрыв их ладонями».
Утренний полумрак пригорода не предвещал ничего особенно хорошего. Несмотря на это, Родорик усмехнулся. Если и не радостно, то с явным облегчением. «Ещё темно, как славно». Никто, правда, не увидел этой усмешки, что там усмешки, его самого. Но всё же он был не один.
Престарелый шахтёр с мешком инструментов, скрюченный, бледноватый, кашляющий – не на что смотреть даже при свете. От этого и холодела его перетруженная поясница: он мнил себя последним человеком в Лекмерте, а может, и во всём Коггвоте, который заслуживает пристального внимания, к тому же в такой ранний час.
Какое-то время Родорик мялся на выходе из копей и морщил тучный старческий нос, тем самым привычно выдавая тревогу за раздражение. Но сейчас он боялся. Боялся, насколько позволял скепсис, нажитый за работой в душных Коггвотских шахтах. Теперь они не казались ему такими неприветливыми. Теперь он хотел спрятаться в них так глубоко, как возможно, затаиться.
– Чтоб они все передохли, – голос Родорика прозвучал хрипло и сдавленно. Тишина пугала его не меньше, чем незрячие глаза, которые он чувствовал там – в полутьме, прямо перед собой, которые смотрели. Не видели, но смотрели. – «Домой, надо домой».
Родорика одолевала спешка – затянутое тучами небо прояснялось. Он уже не ощущал, как рукоять кайла, то и дело подпрыгивая, врезается в плечо. Не слышал, как побрякивают инструменты внутри отсыревшего мешка. Не видел ничего, кроме покачивающихся в страшном танце уродливых силуэтов.
Низенькие, не выше двух футов, существа, заполонившие пригородный пустырь, поворачивали вытянутые седые головы, отчего редкие длинные волосы у них на затылках колыхались, как маятники. Их пепельно-коричневая кожа отслаивалась рваными лохмами. Короткие обрубки плеч то и дело пошевеливались. Но самое неприятное – глаза: их не было. Только две отвратные бугристые складки.
Одни стояли, будто маленькие статуи, другие понуро сидели в грязи, вытянув ноги, сгорбившись. Остальные неуклюже бродили кто где. Согнутые беспалые ножонки встряхивали коленями тошнотворного вида кожные наросты, свисающие с груди и брюха. Шлёп… шлёп…
«Надо успеть, пока они опять не начали». Родорик ускорил шаги, переступая через попадающиеся под ногами тельца, брезгливо увиливая от других, колышущихся, будто под ветром. Решётка городских ворот не двигалась, хотя, казалось, когда он достигнет её, она рухнет и врежется в землю в дюйме от кончика его носа. «Быстрее, быстрее…» Копошение прекратилось, в образовавшейся тиши слышалась лишь торопливая поступь, подкрепляемая бряканьем железа.
Внезапно уродец, сидящий у шершавого булыжника, издал протяжный урчащий звук, не поднимая незрячей головы. Что-то тоскливое и отчаявшееся слышалось в этой песне. Родорик ненавидел её. Всеми чувствами ненавидел. Лежащее на спине существо, не шевелясь, ответило таким же неприятным зовом. Его подхватили разом несколько трудноразличимых голосков. Вне себя от страха Родорик затрясся, но ни звука не сорвалось с его губ – он боялся говорить вместе с ними.
Всё, что ему оставалось, – слушать, рассеивая болтающимися полами грязной шахтёрской куртки струи коричневатого тумана, который густел с каждой минутой, навеивал что-то. Что-то безумное.
– Ещё один, – послышался сухой окрик.
– Так бери, – последовал резкий ответ. – Мне осточертело торчать здесь. От них несёт, как от гнилого мяса. Я, сырость, вообще не представляю, как ты можешь это жрать.
Знакомые голоса. Хоть темнота копей и попортила Родорику зрение, на слух он не жаловался. «Первый – явно Тлинс. Второй… второй, кажется, Мерхсот. Да, Мерхсот».
– Зато даром, – выплюнул Тлинс коротко, он и этого говорить не хотел. – Какая-то польза от них должна быть. Если основательно пожарить, накидать разных специй – даже ничего выходит.
– Если нос зажать.
– А что прикажешь делать? Мелкое зверьё передохло, что не передохло – то есть нельзя. Силки, которые я поставил в подлеске, так и стоят нетронутыми. Отдавать последние крохи за неладную тушку порося, которого эти увальни охотники подобрали где-то в чаще?.. Нет уж. Вот тебе. За так.
Мерхсот, остроносый колючий тип, потёр щёку, покрытую твёрдой светлой щетиной. Он знатно подмёрз в своей приталенной курточке из козьей шерсти.
– Помрёшь ты от такой диеты, болван.
– И в тот же день воздам хвалу… тем, кому там молятся эти проповедники, – Рослый мясник бесстрастного вида, в котором Родорик признал Тлинса, выпрямился, держа за ноги двух обезглавленных уродцев. Вытянутые головы валялись в грязи, испуская густые ручейки характерно белой крови.
– Не мог в лавке это сделать? – Мерхсот с отвращением отвернулся, впрочем, неприятного вида не избежал. Прямо за ним из земли торчал корень толщиной со ствол старого вяза, прямо посреди дороги, ведущей к городу. На светлой бугристой поверхности бухли омерзительные полупрозрачные наросты, заполненные молочно-белым субстратом. Один, раздувшийся больше остальных, своевременно крякнул и порвался. Наружу с чавканьем вывалились скрюченные свернувшиеся тельца. Мерхсот еле успел отскочить, прежде чем хлынувший молочно-белый поток не окатил его портки.
Тлинс, не шелохнувшись, – он стоял в стороне – вытер кривой разделочный нож о голенище и сунул за спину в ножны на широком ремне, укрытые полами кожаного жилета. Нескольких пуговиц недоставало, а левый внутренний карман уже давно обзавёлся заметной дырой.
– На кой мне их головы в лавке? Они и здесь-то ни к чему.
Мерхсот с ненавистью уставился на новорождённых уродцев, возящихся в грязи.
– Псам поглодать, – он безразлично пожал плечами и сразу же пожалел, что не оборвал разговор, который мнил крайне бессмысленным, в такой удачный для того момент. Тлинс отхаркнул вязкую желтоватую слюну.
– Я их люблю, не забывай. Смотри-ка… Это не Родорик ли топает? – он возвысил голос. – Как там под землёй сегодня?
Мясник вяло приподнял далеко посаженные брови и только этим приветствием и обошёлся. Мерхсот и того не предпринял.
– Темно, – глухо пробормотал Родорик, не сбавляя шаг. Больше ему нечего было ответить. А он ни о чём другом и не думал.
– Иногда меня зависть берёт, – лязгнул Мерхсот и отвернулся. – Эти шахтёры роются в своих тоннелях: видят темноту, слышат тишину. Знай киркой постукивай. И никакой тебе нечисти. Никакого урчания, никакой вони. Тоже, что ли, пойти в шахты? Брошу я это пастбище. Брошу и уйду куда-нибудь, где потемней. Так и знай, Тлинс.
Пастух поднял камень и швырнул в раздутый нарост. Шлёп… – ещё несколько тел.
Дребезжащая мелодия покончила с тишиной. Справедливости ради, тишина была неполной. Хотя и не сказать, чтобы скрежет лопаты и глухой стук комков земли сильно тревожили её.
Тощий черноволосый менестрель, пристроившийся в корнях засохшего вяза, убрал руку с железной лютни и долго выдохнул, уставившись в ночную тень.
– Не идёт, мастер Кёртис? – заботливо пропыхтел жирный верзила, высунувшись из ямы, и утёр вспотевший лоб тыльной, но от того не менее грязной, стороной руки.
– Не идёт, Рокрим, – с досадой подтвердил черноволосый и поглядел на лютню. Затейливая наружность и все иные качества инструмента гласили, что его изготовил настоящий профессионал своего дела. Приятный на вид начищенный металл смотрелся более чем величественно, а мелодия, какой бы бездарной ни выходила, всегда получалась переливчатой и гулкой. Но сейчас что-то не шло.
Лопата врезалась в подгнившую древесину.
– Мастер Кёртис, верёвку не подадите? – попросил Рокрим и исчез в яме по самую лохматую макушку. – Ничего, что я вас тревожу?
– Нет-нет, к твоим услугам, – Кёртис легко поднялся, выпрямился во все свои шесть футов и поправил измятый плащ, в который всё это время кутался. – Иногда только такие плёвости и вселяют в меня вдохновение. А вот и верёвка. Держи.
Он положил на край ямы недлинный истёртый моток, предварительно очистив от приставших сухих листьев и веточек. Здоровая пятерня высунулась на поверхность и сгребла то, что было попрошено.
– А вы, мастер Кёртис, в тот раз наигрывали… помните?
– Дай-ка подумать… – подобрав отложенную лютню, Кёртис поставил ногу на выдающийся корень и сосредоточенно сморщился. – А-а!.. Вот эта? – несколько струн дёрнулись в полузабытой очерёдности. – Славная, славная… Ничего не скажешь.
Рокрим выбрался из ямы, разбрасывая сапогами разрытую землю, и задрал голову.
– По виду, крепкая… – вопросительно заключил он, приметив ветку покряжистей. Не переставая наигрывать, Кёртис искоса глянул в яму, затем наверх.
– Должна…
Они одновременно опустили головы и бегло обменялись взглядами. Рокрим перекинул верёвку через толстый сук, подёргал.
– Должна, – и снова скрылся в яме.
– Но я уже не совсем её помню, – Кёртис уселся в сени дерева и поёрзал, укрыв колени краями плаща. – Жаль… А хотя… – он несильно подёргал струны, доверяясь памяти пальцев. – Вот же!
– Узнаю! – Рокрим раскряхтелся милым хохотком и вылез из ямы, сжимая конец перепачканной верёвки, не переставая улыбаться. – А ещё раз сыграете?
Верёвка натянулась, зашуршала по ветке, соскребая влажную древесную пыль. Здоровяк нисколько не утруждался, даже подсвистел что-то, пока менестрель играл. Мелодия – и впрямь хоть куда.
Сперва над ямой показались плечи, исхудалые, почерневшие. Голова почти не видна, подбородок упирается в грудь. Трудно сказать, девка, по всей видимости. Струйки земли бегут по сгнившим лохмам юбки, некогда светлой сорочки.
– Красиво… – одобрил черноволосый и вновь заиграл. Управившись, Рокрим привязал конец верёвки к стволу и хотел уже согласиться, но передумал. Только улыбнулся, растянув пухлые щёки, заросшие острой серой щетиной.
Поднялся ветерок. Прохладный, но нежный, он растрепал мелкие ветки, словно грязные волосы. Под его игривыми вздохами покачивался тонкий женский силуэт.
В ночной тени ещё долго звучала дребезжащая мелодия. Трое слушали её. Трое молчали.