Позднее, через 18 лет после того, как я увидел её, Доротеи, рисунки в Париже, я встретил в Москве девочку Настю, у которой были страшно похожие на рисунки Доротеи рисунки, и даже (я только сейчас вспомнил, нашёл в памяти) у обеих были собаки одной и той же породы и даже цвета. Белые бультерьеры. Собственно, у Дорки была отцовская собака, Шемякина.
Итак, вот 1980 год, я прилетел из Нью-Йорка в Paris устроить свои литературные дела. Объясню: товарищ Николай Боков познакомился в Париже (я жил в Нью-Йорке) с великим французским издателем Жан-Жак Повером и заключил от моего имени договор на издание моей книги «Это я, Эдичка» на французском. Я, впрочем, недолго был счастлив. Повера за что-то судили (его всё время судили, то за собрание сочинений де Сада, то за антологию чёрного юмора) и запретили иметь своё издательство. Таким образом, моя мечта опубликовать мой шедевр (так я уверенно считал, что шедевр) была уничтожена.
В отчаянной попытке опубликовать книгу я прилетел в Paris в мае 1980 года. Мне удалось уговорить Повера издать мою книгу в издательстве, где он стал литературным директором. А это было издательство Ramsay. Книга должна была выйти в ноябре 1980 года. Я снял «студию» на Rue des Archives и стал ждать выхода книги.
Некоторое время, приехав из Италии, в Париже жила моя бывшая жена, и у нас с ней начался второй любовный роман. Но Елена вскоре уехала в Рим к мужу, и я фактически остался один.
Художник Михаил Шемякин как раз в тот год поссорился с галерейщицей Диной Верни, у него были огромные долги в налоговой инспекции Франции, и он собрался убежать в Нью-Йорк, то есть совершить обратный моему переезд.
Насколько я помню, ещё Елена привела меня в квартиру Шемякина (шесть комнат, окна на Лувр, рядом церковь Святого Варфоломея, откуда колокол объявил Варфоломеевскую ночь), и там я познакомился с женой и дочерью Шемякина.
Жену звали Ребекка (Рива), дочери было тогда 16 лет, её звали по-домашнему Дороти (Доротея), Дорка.
Елена уехала. Шемякин мне стал ясен как божий день, ещё когда он наезжал в Нью-Йорк, – позёр, а вот к семейству я стал захаживать.
Шемякин в то лето пьянствовал напропалую с русским Владимиром Высоцким, дома бывал редко, а я по вечерам, бывало, приходил в их квартиру напротив Лувра. Шемякинцы кормили меня, а я не оставался в долгу, я привёз из Нью-Йорка несколько пачек сигарет, набитых марихуаной, и щедро угощал их. Дорка, или Дороти, представляла тогда из себя такого жопастенького придурка в драных джинсах с зелёными волосами, бритвами в ушах, цепями и булавками где надо и не надо.
Хотя и ровесник отца (мы одного редкого года рождения, 1943-го), я был легче её папаши в общении, к тому же прожил в Нью-Йорке несколько лет, общаясь с панк-музыкантами и, наверно, виделся Дороти более современным, чем папан.
Иногда она водила меня гулять ночами на набережную (в ста метрах) Сены, и мы там накуривались вдоволь травы. Более чопорная мама Рива курила, но чуть-чуть.
Однажды произошёл такой случай.
Я засиделся у них допоздна, и шемякинцы, как я их называл, уговорили меня остаться у них ночевать. «А если появится Мишка?» – спросил я, предвидя скандал.
«Папаша в запое, приехал его друг дорогой – Володя Высоцкий», – успокоили они меня.
Меня уложили в Доркиной комнате (в квартире даже у попугая была своя комната), а Дорка ушла спать с матерью. Напротив жесткой кроватки панк-девочки стоял портновский манекен, окрашенный в дикие цвета.
Проснулся я от грохота, ругани и взрывов мата. Я было двинулся защищать женщину и девочку от вторжения хулиганов, но в дверь просочилась полуодетая Дорка.
«Сиди тихо, Лимонов, – сказала она мне. – Папаша с Володькой нагрянули. Сейчас успокоятся и уснут на кухне, где сон свалит».
«А если…» – хотел я понять, что будет, если Шемякин ввалится сюда.
«Папаша никогда ко мне не заходит. Сиди тихо». И дочь Шемякина ушла, прикрывши дверь.
Рано утром я покинул квартиру шемякинцев. Отправился через просыпающийся Париж по Rue de Rivoli домой к себе на Архивы.
Интересно, что в тот же день, а может быть, на следующий Шемякин пригласил меня к себе, чтобы познакомить с Высоцким.
«Приходи, Лимон, у меня будет Володя Высоцкий. Хочу тебя познакомить».
Я сослался, по-моему, на встречу с издателем, соврал. Не пошёл. Вот все прошедшие с того времени 38 лет оспариваю сам себя. Нужно было, я думаю, всё же пойти.
Потому что Высоцкий умер тем же летом в России. Не то чтобы я его очень почитал, Высоцкого, но всё же.
А Дорка, Дороти, которую я затем позабыл на долгие годы, умерла вот 20 января 2018 года в Париже, о чём сообщил миру Михаил Шемякин в своём «Твиттере», если не ошибаюсь, во всяком случае через интернет. «20 января покинула этот мир моя дочь Доротея».
Умерла Доротея Шемякин от какой-то злой и редкой болезни в возрасте 53 лет.
Хорошо, что я её не видел в этом возрасте.
Куски её судьбы время от времени всплывали в моём мире. Так, до меня доносилась информация, что Рива и Дорка какое-то время жили на греческом острове Гидра и якобы зарабатывали на жизнь тем, что рисовали портреты на пляже.
Ну что же, и так можно жить. Из далёкого 1980 года из той квартиры напротив Лувра вижу комнату, где стоял мольберт, нет, скорее такой механизм для поддержки шемякинского полотна. Карандашом или углём были «папашей» прочерчены контуры картины, а Рива и Дори трудились над закрашиванием.
Ещё одна живая картинка: я, Доротея и расфуфыренная Елена проходим между рядов полицейских на концерт Clash в Париже. Как на другой планете всё это было.
На фотографии в интернете довольно несчастливая пожилая женщина: Доротея Шемякин.
Когда в 1998 году я увидел рисунки шестнадцатилетней Насти, то отметил бритых уродов, персонажей, населяющих их, отметил их сходство с такими же монстрами-зомби с рисунков Доротеи Шемякин. Очевидно зомби и монстры были героями punk-generation.
У Насти любимыми персонажами были Андрей Чикатило и Мэрилин Мэнсон.
Тут меня недавно спросили: ходят слухи, что Дороти Шемякин покончила с собой.
Не могу знать.