Боб Бетол, по прозвищу Жук, не раз и не два разглагольствовал перед нами в том смысле, что самая лучшая смерть – внезапная, в подпитии, на сытый желудок и в жгучих объятиях красотки. Еще круче, если она при этом – любимая женщина.
Да, коль скоро никому из живущих не дано избежать смерти, то логично предположить, что расставание с жизнью, как и любой процесс, любая сущность – имеет некую субъективную шкалу привлекательности, либо, наоборот, непривлекательности – от нуля до ста процентов. Пожрать и выпить напоследок… Наверное… Почему нет? Предположим также, что и с сексом Бобби Жук угадал для себя, для конца своего бытия, правильно, оптимально… Однако, он забыл одну малюсенькую детальку: а партнерше-то его – каково будет? Во время внезапной смерти в ее объятиях? Если ему безразличны ее судьба и ощущения – тогда одно возражение снимается, но заменяется другим: что же это за любимая женщина такая, если тебе на нее начхать и ты готов подвергнуть ее подобным испытаниям ради одного последнего мгновения собственного бытия?
А если нелюбимая и чужая, чьи эмоции тебе по барабану, то… сами понимаете… Умереть в обществе случайного человека, не успев никому ничего… из твоих близких… Кому как, конечно…
Потенциально, Бобби Жук, Боб, – проклятие моих дней на ближайшие две недели. Необременительное и веселое, мужик-то он неплохой, и в работе, и в общении, но – проклятие: Рафаель Сантапаоло изволят проводить отпуск на исторической родине, в Италии, и кроме меня, Карла и Рика Жирного, тезки моего, вроде как в это время года подменить Рафаеля некому. Но Карл отдувался в прошлом году, Жирный в больнице, в реанимации – очень «удачно» желтуху подцепил, остаюсь я.
Сантапаоло – тоже с высшим образованием, его работа – как бы диспетчером у нас в офисе: реагировать и разруливать лучшим образом кадровые и ситуационные проблемы… «Карл, езжай бегом в мэрию, там опять с лицензией морока… Боб, ноги в руки – и в сорок первое, в лягавку, пиши объяснительную. Не забудь литровую для ихнего летехи взять, вот деньги. Кохен, где Кохен??? Какой еще отгул за прогул? На дачу собираешься? Срочно, сукин ты сын, бери ребят и на кондитерскую, там опять кипеш с китаезами».
Его работа – вечный аврал. Не в том смысле, что он с утра и до вечера бьется в истерике и всех торопит, а в том смысле, что по рутинным поводам его не трогают, зато все «узкие места» в нашей повседневной работе – его, ему тотчас докладывают о них и он обязан мгновенно придумать – кого и куда назначить для решения возникших непредвиденных обстоятельств. Тут уж раз на раз не приходится: бывает, он, к концу дня, весь из себя очумевшая, задерганная в корень обезьяна-неврастеник, а в иной день, когда все у всех нормально и хорошо, спит себе, в кресле развалясь, заполняет слюнями ямочку на широченном подбородке…
И все это на людях, посреди просторного рабочего зала, уставленного стеклянными перегородками, потому что признано было по опыту многих лет работы: диспетчеру отдельный кабинет не положен, – как бы доступность его общественным нуждам и оперативность реагирования понижаются… Платят ему хорошо, больше чем мне, намного, но…
Ох, неохота мне на его место, да куда денешься?
Ну, вот, а Бобби Жук, глава нашего «адюльтерного» отдела, все время околачивается в офисе. У него, в силу специфики его профессии, нет нормированного и ненормированного рабочего дня, нет выходных, нет семьи, у него круглые сутки – трудовые будни. Зато ему положены многие вольности: приходит, когда хочет, уходит, когда хочет… С запахом может прийти – никакой из боссов ему и не рыкнет на нетрезвость. Но это потому только, что хочет он по большей части работать, а в остальное время болтаться на работе. Своей семьи у него нет, так он чужие разрушает и делает это с превеликим энтузиазмом. Философия же собственных семейных отношений у него предельно проста и он любит делиться ею с первым встречным слушателем: «Ваша неверная жена при определенных обстоятельствах вновь может стать вам верной. А вот неверной быть она уже никогда не перестанет». То же и с мужьями. Отсюда вывод: незачем жениться, чтобы никого не искушать. Нет, нет, совсем не то, что вы подумали: ему абсолютно плевать на отсутствие и наличие семейного счастья в нашей с вами действительности, просто он трудоголик, а плоды его профессиональных усилий ну никак не укрепляют семейные узы обратившихся к нему заказчиков.
Жена дает, например, заказ: проследить за ее муженьком, следить в течение уик-энда, куда он ходил, с кем встречался, что делал. Особое внимание обратить не на пивные с ресторанами, а на особей женского пола. Протокол, хронометраж, видеосъемка, все такое… Предположим, накрыл их Бобби с поличным и доложил жене. В результате семейная катастрофа, с разводом, с разделом, с битьем по щекам… Но предположим, что не накрыл. Муж ездил к старенькой маме, потом выпил чашечку кофе в кафе, где не было ни одной женщины младше семидесяти, потом читал газету на бульваре, ни с кем ни разу не переглянувшись, потом поехал домой. По пути кормил уток в пруду. Ни с кем из посторонних не разговаривал, ни так, ни по телефону. И что? Свалился камень с сердца у бдительной супруги?
Как бы не так: либо мы плохо за ним следили, либо он искусно шифруется, зная за собой вину и подлость, «что еще хуже, чем если бы он честно во всем ей признался»… От себя скажу: дурак он будет, если захочет терпеть все это беспочвенно, и вдвойне дурак, если признается. Проверки следуют за проверками, с нашим участием, либо кустарно, либо еще как, но хорошей жизни у них не будет: бред ревности не хуже туберкулеза справляется со своими носителями, разве что быстрее… Для продуктивной деятельности фирмы и отдела, в таких случаях, как цинично шутит Боб, отсутствие результата – худший из результатов.
Боб превеликий бабник, сколько он перетрахал заказчиц и подруг заказчиков – кошмар! Другой бы за аморалку давно вылетел с работы на бреющем полете, Бобу все с рук сходит, ибо он талантлив, как в труде, так и в своем паршивом кобеляже: нет на него хоть сколько-нибудь существенных жалоб и поклепов, никто его не пытается шантажировать разоблачениями, и он никогда и никого не пытался «прижать» с помощью своей информации. Он не доставляет хлопот своей альма-матер, фирме «Сова», предан ей душой и телом, приносит ей успех и деньги. То, что он при этом шалопай и похотливая скотина – так его личное дело: слава Богу и Господину Президенту – в свободной стране живем.
Сижу я в «тронном зале», помаливаюсь помалу, без конкретной адресации, в пустоту, чтобы и третий «диспетчерский» день прошуршал также тихо, как и два предыдущих, пытаюсь нарисовать в блокнотике характерный профиль Боба, но тот вертится, лицом торгует: шевелит бровями, губами, ушами и даже кончиком здоровенного носа, весь увлеченный рассказами о «случаях» из личной и служебной жизни.
Я сижу в кресле перед пультом, он – за барьером, чуть внизу, пьет десятую, наверное, чашечку чая. Чай он пьет очень и очень странно: вместо того, чтобы просто наливать его в чашку, сверху на горячее молоко, Боб наливает из чайника на дно пустой чашки, примерно с четверть ее объема, крепко заваренного чаю, а сверху заливает все это отдельно согретым кипятком, и такое разбавленное пойло присыпает сахарным песком, «чтобы сладко было». Боб утверждает, что так пьют на зонах и в тюрьмах, когда не хотят чифиря, а хотят послабже, альвеолы пополоскать, это называется: чай купеческий «с заваркой». И то, как все нормальные люди употребляют, – это, по его словам, профанация: и не чифирь, и не чайный вкус. Пьет и рассказывает, а я слушаю, конечно.
Совратил он по ходу одного из дел молоденькую домохозяйку, воспитанную, стеснительную девушку. Замужнюю. Мало что оттрахал, так начал приучать ее к радостям всяких там сексуальных ухищрений. Девица по-страшному смущается, но поддается потихонечку на все его предложения, потому как все мы люди-человеки, особенно женщины, все подвержены греху любопытства. Но девица воспитана в строгой протестантской вере и ни в какую не желает вслух произносить табуированные слова, вслух высказывать те или иные желания. И вот засек Боб, что оральный секс все больше и больше притягивает нашу красотку, но она так для себя обставляет его применение, что она как бы ни при чем, что это партнер ее принуждает, железной рукой хватает ее за шею и ушки, вот она, мол, и вынуждена подчиняться… И волки с обеих сторон сыты, и нравственность на высоте…
«Ну, подогрелись оба по самое не хочу, я два раза кончил, она раз восемь… Да не вру я, достал ты уже! Восемь, я всегда считаю. И по двадцать бывало… Вот… Еще как бывало, под нормальным мужиком, не под импотентом, это норма… Лежим, такие, я на ней, глажу, трусь об нее… и нашептываю. Ну, говорю: сосешь или даешь? Молчит. И так я, и эдак, только хихикает, но не сдается, не отвечает… Хорошо, думаю… „Роза, – говорю, – давай так: когда созреем, дай знать: левую руку на спину мне кладешь – отсос, правую кладешь – просто трахаю. Согласна?“ Хихикает, лицо под локоть прячет… Я ее так-сяк, то-се, задышала… Но руки прячет, совестится. И тогда я – беру – правую ее руку – и начинаю – заводить себе на спину… И она вдруг упирается! Не хочет правую руку! А-а, – говорю, левую хочешь!? И вдруг она понимает, что попалась!.. Попалась – вперед! И вот она, такая, трудится, почмокивает, все хорошо, но мне уже мало. Я ее хвать за уши, аккуратно валю на тахту и уже засаживаю как надо и куда надо. А ты думала, – говорю, – что этим одним обойдется? Какая же ты наивная!.. А она мне – слышишь, что говорит? – Это еще кто из нас наивный!..»
Тут уж я не выдержал и засмеялся. Врет, небось, Боб, но зажигательно врет.
– … Как мы с ней потом ржали!
– А не хрюкали, а Боб?
– Сам дурак! Не хочешь – не буду рассказывать.
– Не хочешь – не рассказывай.
– А тебе самому не любопытно, что ли?
– Любопытно, врать не стану. Только я этого добра успел насмотреться и наслушаться, ты же помнишь, я в твоем отделе начинал.
– Ну а что ты, тогда?..
– А что я? Я как раз никогда, никому и ни о ком. Но то, что ты ничьих имен и обстоятельств не называешь – уже хорошо. Хотя все равно – неправильно. Ты же о реальных людях треплешься, если не выдумываешь их самих и истории с ними, представь, если бы они узнали?
– Ты кто, священник? Лучше поди налей чайник да вскипяти, этот опустел.
– Ни фига себе??? Боб? Ты это кому пытаешься поручения давать? Ты забыл, что я давным-давно не твой подчиненный? Может, мне помещение очистить от посторонних? Это реально будет.
– Подумаешь… Ты салабон и всегда будешь салабон передо мною. Тебе сколько – двадцать семь? Рик? А мне тридцать пять… ладно, я сам поставлю, мне не в гордость.
– Поставь, поставь, дорогой. Заодно и я кофейку выпью. Ох, чтой-то разморило меня от твоих рассказов… Опа! Алярмы, Боб! Начальство катит, чайник тырь!
Наш Сантапаоло не привратник, но вытребовал для себя монитор, следящий за входом: «чтобы быть в курсе». Ну, вот, нам с Бобом пригодилось, тотчас приняли донельзя деловой вид: оба очень строгие и очень хмурые, как это и положено серьезным людям с немалой ответственностью на трудовых плечах.
– …хм-с-с-ш… – Эдгар Вилан, по прозвищу Эдгар Гувер, один из самых главных наших начальников, повел носом и принялся оглядываться… – Эге. Пахнет чаем, кофе, только не работой. Ну что, парни, нос повесили? Как вам тут, тепло или жарко?
Я благоразумно смолчал, а Боб – он наглый, вдобавок, любимчик – осклабился и даже первый потянулся своей пятерней – здороваться:
– Как прикажете, господин генеральный директор!
Эдгар Гувер руки не заметил, но и шутить перестал.
– Боб, давай за мной. Где тут свободный кабинет? А где Санта? А, в отпуске, я забыл… – Он остановился передо мной и вглядывается в упор… Глазки медвежьи, глубоко сидят. Ну, гляди, гляди, дыру не протрешь… Я даже и вставать не стал, поэтому, быть может, он так меня и разглядывал… Мне не положено вставать, сидючи за пультом, Рафаэль мне четко эти примочки объяснил, тем более, что селектор закудахтал…
– Первый пост. Да? В каком именно квартале двадцать четвертой? Понял. Але? Пит? Два мотора на выезд, угол Среднего и двадцать четвертой, там «страховой случай». И адвоката с собой. Вперед.
Гувер продолжает на меня смотреть, но уже сквозь меня, лоб наморщил, думает.
– А где госпожа Шпильбаум? (это наша заведующая хозяйством, и вообще – наша хозмамочка. Наш кадр, из драгоценных и вечных)
– У себя в кабинете. Позвать?
– Да… э-э-э… Ричард. Позовите. Пусть она посидит вместо вас и кое-как отпинывается от публики, а мы пока в ее кабинете потолкуем, втроем: я, Боб и вы. Нет возражений?
Возражений ни у кого не оказалось, даже у госпожи Шпильбаум. Она вообще безотказная для работы тетка и, в свои шестьдесят с километром лет, преданностью работе может состязаться с самим Бобом. Какое счастье, что я не такой, как они… Задача госпожи Шпильбаум поддержать рабочий процесс за диспетчерским пультом, покинутым мною по высочайшему приказу, и по мере сил отклонять все попытки связаться с нами троими.
Сели. Босс нагружает нас с Бобом проблемой, важнючей и вонючей. Между прочим, проблема возникла не вчера и особо важною до поры до времени не воспринималась. Начальник вполне разумно решил освежить нашу общую память и повел речь издалека. Дескать, некий Альберт Моршан, заместитель нашего мэра, имел глупость не только воровать непомерно и открыто, но еще и завести себе молодую любовницу.
– Ей двадцать один, жене сорок один, а ему шестьдесят один, гы-гы-ы…
– Парни, не перебивайте меня. Ты идиот, что ли?
– Никак нет.
– Ну так и сотри со своей физиономии свою сальную улыбочку. Вот… с мысли сбил…
Жена, которая была на двадцать лет моложе мужа, но на двадцать лет старше новой пассии своего ветреного государственного мужа, была очень глупа и весьма подозрительна. Ее глупость наша фирма подкрепила своею, гораздо менее простительною: приняла заказ от госпожи Моршан и проследила за внерабочим времяпрепровождением ее супруга, заместителя мэра господина Моршана…
Эдгар Вилан, по прозвищу Гувер, рассказывает нам все это, а я примерно догадываюсь, про себя, конечно же, кто как и зачем принял такое опасное решение – отслеживать чиновника столь высокого ранга… Наверняка руководство, быть может и в лице самого Гувера, решило подстрелить нескольких зайцев одним махом: соскрести приличных деньжат, очень больших, видимо, укрепить свои позиции клиентурой такого уровня, завести, если получится, компру на кого-нибудь из них… Одним словом, супруга мы уличили, деньги получили, руки умыли… Да не тут-то было! Эта идиотка, обманутая госпожа Моршан, не нашла ничего лучшего, как заложить своего муженька по служебной линии, кумовство и взятки, мол, такие-то и там-то… Уж неизвестно, чем она там думала, стуча: быть может, посчитала, что его наругают как следует, что Господин Президент лично надерет ему уши, вернет в лоно семьи и тем закончится? Привыкла, небось, что все берут и обо всех все знают… Но общие слухи – это далеко не письменное заявление, с числом и подписью, зарегистрированное в канцелярии мэра и Господина Президента…
Цап нашего Альберта Моршана – и в «Конторские» подвалы, в гости к генералу Сабборгу, министру внутренних дел. Самого мэра, согласно табели о рангах, в этих обстоятельствах допрашивала бы уже «Служба», департамент разведки и контрразведки под руководством министра, некоего господина Доффера… Но в застенках Конторы не многим слаще. Сам я не бывал ни там, ни там, но ходят такие небеспочвенные слухи…
Госпожа Моршан в шоке, «она же не знала…». Мы, вернее наше начальство, тоже в шоке, но по причине прямо противоположной, ибо мы, вернее наше начальство, при полном сознании и в тягостном предчувствии, когда кто-нибудь из Конторы, либо Службы дотянется своим вниманием до нас, вернее до нашего начальства. Но и до нас.
Штатный состав фирмы вполне даже может пострадать, лишиться работы, огрести нечто вроде «волчьей» трудовой книжки, с которой и в говночисты не возьмут…
– Трудности и последствия мы отлично понимаем, но… какова наша задача? – Это я беру слово и Боб активно трясет головой, показывает, что мой вопрос – это и его вопрос. Боб взопрел не напрасно, ибо я, на данную секунду сложившегося положения вещей, могу лишиться только работы, а Боб – зубов, почек на допросах и свободы, потому что он лично принимал пожелания у госпожи Моршан и организовывал слежку.
– Сделать так, чтобы она не полоскала языком о нашем заказе.
– Убить ее, что ли? Не, я не подпишусь.
«Сова» не занимается откровенным криминалом, это главное отличие наше от гангстеров, но я бы не удивился, если бы в данной бубновой ситуации начальство закрыло глаза на самоуправство кого-нибудь из нас… А потом, в случае чего, немедленно открестилось бы от нас с легким сердцем… Боб отказался, и правильно сделал. А уж я тем более никогда не соглашусь. Как я потом этими же руками детишек своих подхвачу и обниму? В мужской серьезной драке, там, или в бою – это куда ни шло, это со всеми бывает, но ни за деньги, ни из зависти – нет, я не убийца. Однако же, в отличие от Боба, я молчу совершенно нейтрально, поскольку выдался редкий шанс заглянуть поглубже в чужое мурло и грех этим не воспользоваться… Но Гувер наш также не шилом деланный, в ту же секунду скривился, будто червя раскусил, зырк в меня колючим карим глазом…
– Ты что, Боб, совсем уже осел? Я тебя сейчас сам убью вот этим пресс-папье!.. – И убьет ведь: босс здоровенный малый, а пресс-папье из мрамора. – Я сказал: сделать так, чтобы не болтала. Даже вырывать язык при этом вовсе не обязательно. Уговорить, подкупить, запугать, убедить, отвлечь… Что угодно, лишь бы не болтала дальше, ни «конторским», ни подругам. Понятно?
– Понятно. А как это сделать?
– Ну а я откуда знаю, Боб??? Ты и Ричард в курсе дела, я вам даю такое поручение, исполняйте. Откажетесь – вылетите с работы, но не по злобности моей, а потому, что оказались «холостыми» носителями важной служебной информации. Я к вам обоим отлично отношусь, очень ценю, но земля дымится, некогда милосердствовать. Если беретесь – награжу по-царски.
– Это как? – Я по-прежнему помалкиваю, лишь глазами и мелкой жестикуляцией подтверждая свой большой интерес к разговору, весь вербальный диалог пока ведет Боб.
– Если управитесь в ближайшие трое суток, пока не определится дальнейшее направление следствия, по двадцать пять тысяч на брата сразу и недельный отпуск за счет фирмы на северах. Отпуск внеплановый дополнительный – попозже, зимой.
– А как и к какому сроку мы узнаем, что все обойдется? Если повяжут – сразу узнаем, а если все тихо будет? – Боб перестал валять дурака и занялся делом. Уважаю.
– Гм… Посмотрим. Не знаю. Примерно трое суток, плюс туда-сюда еще столько же, для верности. Но честью обещаю: не напарю и уворачиваться от сказанного не буду. Полагаю, через неделю все станет ясно. Ну?
– Я готов.
– Э-э… Если Рик согласен, то я тем более. А как же наши дела?
– Вот вам ручки, вот… по листку бумаги. Чистые, с обеих сторон? Пишите увольнение по собственному желанию. Датируйте сегодняшним числом, проставьте время. Поясняю, зачем это нужно: если что – я от вас откажусь с легким сердцем и покажу бумажки, а госпоже Шпильбаум даже не придется лжесвидетельствовать: пришел, поговорил и уволил. Если что в другую сторону – вы наотрез отказались от моих служебных распоряжений и написали заявления. Через недельку все порвем и сожжем на ваших глазах. Разумно?
– Не маленькие, не впервой. Разумно-то разумно… – Это опять Боб говорит, а я молчу. – А… деньги, средства?
– Деньги – вот, налом, по две с половиной тысячи, на мелкие расходы. Боб, всякие разные спецсредства… используй свои, не казенные. Есть у тебя? Аппаратура, смотреть, слушать… – Боб оттопыривает нижнюю губу, задирает белесенькие брови и с понтом дела задумывается…
– Найдутся.
– Кто бы сомневался. Парни, надеюсь на вас очень. Валите из офиса, я сам здесь подежурю. Никому больше, все работы вдвоем, не привлекая третьих и четвертых лиц. Моторы свои…
– … «моторы свои»! Нет, скажи, Рики! Как будто мы казенными хоть раз пользовались!
– Пользовались и не раз. Что предлагаешь, начальник?
– Ага! Я тебе говорил: не плюй в колодец! Я опять твой начальник, понял?
– Понял. Я уже сто раз на свободу выйду, а ты будешь лишний «командирский» пятерик тянуть.
– Тьфу на тебя!
– Пройдешь за паровоза. Меня, госпожу Шпильбаум и Гувера пристегнул втемную, за деньги, а сам – главарь, мозговой центр.
– Чтоб твоему языку горилле в жопу провалиться! Накаркаешь… Ну? Давай, предлагай. Все знают, что ты у нас умник с высшим образованием. Как думаешь?
– Я…
– Может, скажем ей, что опубликуем про нее подслушанные высказывания ее мужа? Типа, такая она в постели и рассякая?
– А он говорил?
– Нет, не зафиксировано.
– Тогда не пойдет, ненадежно. Что она дура – это понятно. А вообще как?
– Милая дамочка. С морщинками, но вполне боевая кобылка. Я, грешным делом, в свое время даже подумывал…
– Босс был прав.
– Насчет чего?
– Насчет осла. Однако, вернемся к делам и перестанем чесать волосы на теле. У меня дома народу полный комплект, совещаться негде, Шонна и дети, да еще ее подруга с дочкой, даже в кабинете не спрячемся. А у тебя? Где будем совет держать?
– У меня?.. Почему у меня, давай поедем в дальний оф… Запрещено же, черт. У меня свинарник, не прибрано со вчерашнего.
– Один хрен. Поехали, не в моторе же канцелярию раскладывать, и не в пивной.
Боб слегка прилгнул, утверждая, что «не прибрано со вчерашнего». Там конь месяц не валялся: всюду пыль, кухонное умывальное корыто по самый кран грязной посудой заросло, на столе полная пепельница окурков, даром что Боб не курит…
– Как ты сюда баб-то водишь? Не стыдно тебе?
– Да ну. Я же их не в музей вожу. Домработница уехала в деревню на похороны, вот и запущено. Послезавтра вернется, кляча старая, и все отдраит. Ну, чайку?
– Кофейку.
– Как скажешь. Давай думать, брат Рик, давай крепко думать…
Думали мы думали, чего-то там придумали.
Дома-то Шонна сразу учуяла, что я не в своей тарелке, давай меня пытать: что случилось да как, да где? Угу, так я сразу ей и выложил, что на грани вылета с работы и на пороге всяких иных забавных приключений с деньгами и свободой… Сказал, что кадровая болтанка, и что прибавка к жалованию проблематична, и что я на это надеялся… Отоврался, вроде бы, но подруга моя все же в сомнениях осталась… Все равно утешает, и одеяло под бочок подтыкает, как маленькому… Говорит, что я стонаю во сне… Стоню? Издаю стоны? Вполне возможно, думаю, это оттого, что мне рисовать некогда.
– Госпожа Моршан?
– Да, алло?
– Из бухгалтерии ЗАО «Сова» вам звонят… ЗАО «Сова». Вы, четвертого ноября, оплатили заказ 7/4/11 сего года на определенную сумму…
– Я? Так, и что?
– С вас по ошибке удержано более, чем полагалось. Вам предлагается на этой, либо следующей неделе, подъехать к нам в офис, чтобы мы могли принести вам извинения и вернуть эти деньги. Когда вы сможете заехать? Когда вам удобнее?
– Извинения? А какая сумма?
– Я всего лишь бухгалтер и передаю то, что велено. Мы не говорим по телефону о суммах, но поскольку деньги сравнительно небольшие… Триста сорок пять талеров. Либо, если хотите, пришлем к вам курьера прямо на дом, но тогда накладные расходы на вас.
– На дом? А сколько это будет стоить?
– Пятнадцать талеров ровно. Мы бы вам просто перечисли на счет, но деньги возвращаются по расходному ордеру, нам нужен корешок, квитанция.
– А всего сколько, триста сорок?
– Да, триста сорок пять. Вы заедете?
– Да. Нет… Пусть лучше курьер.
– Завтра, от двенадцати тридцати пополудни до тринадцати пополудни вам удобно?
– Завтра?.. Да, да, мне будет удобно, хорошо.
– Тогда до завтра. Извините за беспокойство, всего доброго, до свидания…
– До свидания…
Это Боб мамашу свою задействовал под бухгалтера, наврал ей что-то насчет огрехов… Она у него дрессированная. Все время его бабам врет, что он велит, отмазы всякие.
На следующий день, мы с Бобом, в костюмах, выбритые, благоухающие, подкатываем к их особнячку в указанное время. Скромненький такой, уютный двухэтажный домишко, миллиончика этак на четыре, с обширным двориком, с газонами… Эх, хороши оклады у простых чиновников, а в газетах пишут, что спартанские.
Госпожа Моршан выходит на порог, навстречу ей мы: Боб с улыбкой и конвертом в руках, я с крохотным букетом фиалок.
– Сударыня! Мы с коллегой Ричардом хоть и не курьеры, но были счастливы вильнуть по пути и завезти вам оговоренное. И принести извинения от лица фирмы. Глубочайшие и искренние извинения.
Госпожа Моршан почти не смотрится на свои сорок один, невысокая, вполне ухоженная, чуть шире в талии, чем ей наверное хотелось бы, но очень даже миленькая, я бы сказал уютная. Даже и не верится, что именно она заложила своего благоверного, отдала в лапы правосудия. Лицо у нее вовсе не глупое, но грустное, и это очень даже понятно, однако нам она улыбнулась.
– Ах, господа… Спасибо вам, конечно… Это мне? Какие чудные фиалки. Я… что должна сделать?
– Вы? Ничего. Проявить великодушие и принять наши извинения, принять и пересчитать деньги, поставить роспись на расходном ордере, корешок отдать нам, а мы его в конце рабочего дня забросим в бухгалтерию…
– Да, сейчас… Что же вы стоите, давайте пройдем в дом… Кофе?
– С удовольствием бы, но… Рабочий день, сами понимаете…
Госпожа Моршан приняла наши кровные представительские триста сорок пять талеров, расписалась в липовом ордере… Я смотрю на Боба, и он начинает.
– Ох, забыл представить: Ричард, светило юридической мысли, за ним и Карлом мы как за каменной стеной, они следят, чтобы рамки законности приносили нам спокойствие и выгоду.
– Очень приятно.
– Взаимно. Госпожа Моршан, мы с Робертом вас покидаем и поскольку мы с вами, наша фирма, все-таки, не совсем посторонние, позволю себе и сугубо от себя – подчеркиваю – некоторую доверительность, тем более, что я ничего такого не выбалтываю…
– Да, да? – Госпожа Моршан вежливо изобразила легкое любопытство, однако, волшебное слово «выбалтываю» и впрямь ее заинтересовало.
– Мы знаем о вашем несчастье и от всей души сочувствуем вам, вашему мужу и мы… Вернее я, я, как частное лицо, считаю долгом предупредить, что вас, возможно, захотят допросить люди из контрразведки, из службы безопасности. Имейте в виду.
– Меня? За что? Меня уже допрашивали. Сам этот… генерал… генерал… из внутренних дел… Не помню.
– Да. Но контрразведка – совсем другое ведомство, и вполне возможно дублирование вопросов.
– И что дальше?..
– Все. Просто имейте в виду и требуйте, чтобы они четко представлялись вам, кто они, какое ведомство представляют. Вы же сами знаете, какие они бывают жесткие, держите с ними ухо востро. На этом позвольте откланяться, думаю, что ничего тайного и предосудительного я не выболтал.
– Нет, нет, нет, подождите… Голова кругом… А что мне делать, что им говорить?
– Да ничего. Не волнуйтесь, они хоть и строгие господа, но их будет интересовать узкий аспект проблемы, связанный с безопасностью государства, а не с деньгами или адюльтером. Честному человеку тут совершенно нечего бояться, ибо именно они нас всех защищают от внешних и внутренних врагов. Вот если бы вы были шпионкой, или состояли в террористических и экстремистских организациях, тогда да… А так – вы для них неуязвимы. Просто знайте для себя, и только.
За двое суток подготовительной работы нам удалось вылущить из всякой разной прессы намеки, что в ранней юности госпожа Моршан была во Франции, в Париже, где успела поучаствовать в левацких молодежных волнениях, вместо того, чтобы мирно осматривать Лувр и Елисейские поля. Бедовую туристочку досрочно выпроводили из страны домой, где она получила пятно в биографию… Из очень благополучной и благонамеренной семьи была девчонка, поэтому более-менее обошлось… Вот на это пятнышко мы с Бобом понадеялись… если бы она не клюнула, пришлось бы вынимать из рукавов заготовленные другие, столь же дохленькие козыри…
– Ну как это… ничего не говорить… Они же спросят… А это обязательно? Что они придут?
– Вовсе не обязательно. Просто возможно. Да не бойтесь вы, это на самом деле не так уж и страшно. Если они встали на след – они звери, умные, но беспощадные. А если обычная служебная профилактическая беседа… Ерунда. Просто знайте, что этих господ лучше не искушать собственным страхом и долгими беседами. То есть, не бойтесь их, и не будьте с ними чересчур словоохотливы. Они спросят – вы отвечайте в самых необходимых пределах. Они вам только спасибо скажут за сдержанность, чтобы не грузить себя лишними пустыми раскопками. Вот и все. Это я вам как юрист говорю, чтобы вы имели возможность защищать себя и свои интересы в рамках закона, не нарушая закона.
– Я… Я не хочу ничего нарушать… А адвокат? Я могу пригласить на ту беседу адвоката мужа?
– Можете, имеете абсолютное право. Но эти парни не любят в доверительные беседы впускать посторонних лиц. Кроме того, адвокат мужа… Он… Ваши интересы защищает? – Госпожа Моршан замерла, пораженная ужасной мыслью: адвокат мужа, посаженного ею, получает деньги отнюдь не от нее… И наверняка зол на нее… А имущество… А конфискация…
– Господи, Боже мой, что же мне делать? – Госпожа Моршан вцепилась побелевшими пальцами в воротничок блузки, но что толку – и воротничок задрожал.
– Так. Спокойно, госпожа Моршан. Давайте-ка мы, действительно, выпьем по чашечке кофе и прикинем, что к чему. Абсолютно не о чем здесь волноваться. Мы с Робертом сейчас дадим вам кратенькую квалифицированную юридическую консультацию, естественно безо всякой оплаты, и все. И выкиньте в форточку все ваши переживания. Мы вам обещаем. Это же наша профессия: защищать интересы наших клиентов. Да.
Я улыбнулся, Боб улыбнулся, оба мы кивнули синхронно… Выпустила воротничок.
– Сейчас я велю принести… – Но тут Боб повел свою партию.
– Да ну… Ни к чему лишние уши прислуги, лучше отведите нас на кухню и мы сами справимся со своими чашечками. Или это будет чересчур интимно – показывать нам кухню, святая святых всякого порядочного бабилонского дома?
– Нет, отчего же, пойдемте, если вас не пугает… Мне даже проще… Извините заранее за беспорядок…
«Учись, Боб, учись, сукин ты сын: вот что такое „беспорядок“ у чистоплотных людей» – захотелось мне сказать Бобу, когда мы на кухне оказались… Светлая, просторная, ни пылинки, ни пятнышка… Чашечки по три мы опрокинули, спины аж мокрые от напряженного труда. Ошибиться и сфальшивить никак нельзя…
– … совершенно верно! Господи, я всегда говорю: умная женщина – это дар небес! Или проклятье, – смотря кому достанется. Сами, да, вы сами, лично, собственными глазами их увидели вдвоем… Это не ложь, вы же видели фото… Это если спросят. А не спросят – ничего вы не видели. Здесь имеет место быть ваша с ним личная драма, а не потеха посторонним. Далее. Вот корешок… Где ваш корешок? Ага. Никто не мешает вам взять и выкинуть его в ведро, за окошко, в унитаз… Ну такой вы человек, безалаберный к ненужной канцелярщине… «У вас есть какие-нибудь бумаги, подтверждающие это? – У меня? У меня нет никаких бумаг!» И вы говорите чистейшую правду, поскольку все бумаги, все эти квитанции, все эти справки и отчеты, вы давно выбросили, утилизовали… Но если вас спросят: «А были ли?..» Вы легко и с чистым сердцем отвечаете утвердительно. И немедленно ссылаетесь на нас, потому что у нас вся документация, наши экземпляры, все в порядке, все до буковки и мы немедленно предъявим ее хоть Господину Президенту! Смело на нас ссылайтесь, мы подтвердим! Понимаете?
– Кажется, да, начинаю понимать… То есть, я как бы и не вру…
– Без «как бы». Вы вообще не врете. Но отвечаете именно на те вопросы, которые вам задали. Это как в суде: судья немедленно оборвет говоруна, если тот затеет вместо фактов строить предположения, пусть даже самые умные и ценные в мире… Вот. Далее. Поскольку вы честно выполнили свой гражданский долг, а не мстили и не ревновали, то велика вероятность, ну никак не менее девяноста процентов (я врал насчет девяноста, но, как выяснилось позже, угадал результат), Господин Президент, даже в случае обвинительного вердикта суда, не позволит подвергнуть конфискации совместно нажитое имущество. Честный человек – не виноват в том, что он честный.
Ф-фу-ух… Я встаю из-за стола, делаю это естественно, потому как дважды уже вставал и прохаживался по кухне, возникла вдруг у меня такая привычка – прохаживаться. В кино детективы часто прохаживаются, так им думать легче…
– У вас есть возражения? – Это я вдруг, с чашечкой в руках, всем корпусом разворачиваюсь к слушателям и задаю очередной пустой вопрос. Слушателей двое: госпожа Моршан и Боб, так вышло, что они сидят бок о бок, и вопрос получается как бы общий для них. В какой-то мере он их и объединяет, для того и задан. Они переглядываются и пожимают плечами, и коротко смеются над синхронностью жестов. Да… Боб в своей области высокий профессионал, гроссмейстер. Лишь бы не напортачил от азарта, но – нет: левой рукой трет левый глаз, то есть – уверен, что все в полном порядке. Продолжаем тогда.
– Все! Госпожа Моршан, великодушнейше прошу меня извинить, но еще четыре минуты в этом раю – и я точно опоздаю на встречу. Вот, ставлю чашечку, кланяюсь, благодарю за снисходительность и великолепный кофе… Пора.
Боб спохватывается и начинает совершать беспорядочные движения корпусом и руками – вставать собрался, но я тотчас гашу его поползновения уехать вместе со мною.
– Роберт, дружище, а ты куда? Твоя задача, как хорошего и надежного юриста, еще раз внятно и по пунктам проконсультировать госпожу Моршан по всем вышеупомянутым ею темам, имущественным и иным. Чтобы госпожа Моршан… – делаю поклон в ее сторону – … могла четко ответить на все твои проверочные вопросы. Будь уж так добр. Потом возьмешь такси и в офис. Корешок – вот он, со мной, я взял.
Они вновь переглядываются, Боб как бы извиняется за навязчивость и спрашивает взглядом согласия. Госпожа Моршан, Марианна для друзей, такое согласие дает, пока только взглядом…
Ах, почему мне бывает так тошно от моей работы? Постоянное ощущение, что я неправильно живу, делаю не то, к чему предназначен от рождения…
Девять вечера, десятый. Я возвращаюсь с работы домой. В бумажнике у меня тоненькая «котлетка» из десяти тысячных купюр. Да на счет свалились пятнадцать, итого обещанные боссом двадцать пять тысяч гонорара. Плюс через три дня получка с плановой «новогодней» премией. Плюс в не очень далекой перспективе полностью оплаченная зимняя поездка на северные курорты, по типу «все включено», на неделю, на две персоны. Если мы затеем и детишек с собою взять, а видимо придется так сделать, то доплачивать будем из своих. Но это вполне по-божески, мы уже согласны. Сюрприз я решил разбить для Шонны на три части: днем, после факта награждения, позвонил и сообщил ей насчет зимнего дополнительного отпуска «все включено». Ну, Шонна в полном восторге, воплей на всю кухню… Тут же стала выспрашивать об условиях, количество звездочек в отеле, предусмотрены ли дети, транспорт воздушный или наземный… Одним словом, все по высшему классу, так что расходы на детей – предельно невелики: небольшая доплата за койко-места для них и более чем скромная доплата за питание. Перелет до курорта и обратно – бесплатно для детей их возраста, на руках у родителей, если посадочные места будут заняты… Вторая часть сюрприза у меня в бумажнике, десять тысяч, которые я ей и преподнесу торжественно, «на булавки» и в честь рождества. Завтра у нас короткий день, сочельник. Даже и лучше, что я сегодня высыпаю рог изобилия на домашний стол, потому что Рождество, и хотя христианин из меня никудышный, но – некрасиво деньги под елку класть. Иное дело – шкатулочка из индийской бирюзы, неслыханной красоты… Но это будет маленькая скромненькая и сугубо личная четвертая часть моего сюрприза. А третья – пятнадцать тысяч… Я думаю, про нее после ужина рассказать и спросить у Ши совета: хочу компьютер прикупить. Я присмотрел один «Макинтош», поглядел, как на нем с графикой обращаются… Вот это была бы игрушечка по мне!
И все деньги: там нужны деньги, там требуют денег, это стоит денег, и то… А работа – она и есть тот волшебный инструмент, посредством которого я обеспечиваю наш маленький мирок: Шонну, Элли, Жана и меня. И морскую свинку Тоби, которую Жан выпросил у мамы себе и Элли в подарок. Да, деньги. Работа. Работа… Какая же это работа – мытьем и катаньем заткнуть рот не очень практичной женщине, чтобы она не болтала о предыдущей нашей работе, которая заключалась в извлечении на свет чужого грязного белья?
«Рик, это самум в пустыне! – Да ты что? – Да. Африканский темперамент, жажда и полнейшая неосведомленность о сексуальной жизни современного общества! Если этот ее Моршан всегда таким был, а оно на то похоже, судя по ее рассказам, то не понимаю, на кой черт ему нужна была молоденькая? – Как честный человек ты теперь обязан жениться на ней. – Еще чего! Я срочно кинулся женатиком и строгим баптистом. Типа, мол, потерял голову от внеземной, внезапно вспыхнувшей страсти, которая как пожар… Ну и так далее… А теперь, типа, буду лить слезы, замаливать перед собою и супругой страшный смертный мой грех и лишь изредка позволять себе, как о величайшей драгоценности в моей жизни, вспоминать о встречах с НЕЮ… – Скотина ты. – Скотина. А деньги поровну получим…»
Тут он, Боб, меня конечно же, начисто умыл: действительно поровну, равные деньги и равная ответственность за содеянное. Все что нужно было совершить «в интересах дела», мы с ним выполнили. Документы, свидетельствующие о факте слежки за бывшим заместителем столичного мэра, она уничтожила, вернее, передала на уничтожение Бобу… И «Сова» уничтожила, оба комплекта, свой и заказчицы. Язык она завязала намертво, даже для подруг, древние страхи – они очень стойкие… Она, оказывается, всю жизнь помнит тот ужас, который навели на нее и на ее родителей дяденьки из государственной службы безопасности, а ведь те только вежливо, «профилактически», беседовали с юной бунтаркой, почти не запугивая… В общем, Боб и я задание выполнили и получили заслуженную награду. Господи помилуй, куда девать это поганый осадок, что упал на душу, чем его растворить? Коньяком? – Я даже и пробовать не собираюсь. Как вспомню своего папашу, нашу с ним тогдашнюю встречу в полицейском участке, так у меня пиво, не то что коньяк, колом в горле становится… Наркотики я никогда не пробовал и вряд ли буду. В молитвы и раскаяние не верю. Шонне бы я рассказал, но, боюсь упасть в ее глазах… Что делать-то? Нет, нет, никакая совесть меня не мучает, а просто… Неправильная у меня жизнь. То же и рисование возьмем… Зачем я рисую? Сто или двести миллионов рисовальщиков жили и живут, до меня и сегодня, все музеи, отхожие места, газеты, заборы и письменные столы битком забиты их творениями, а я что? Самоучка, мои каляки-маляки карандашом и шариковой ручкой – совсем не похожи на Монну Лизу. Когда тебе скоро под тридцатник – поздно учиться рисовать, с первых классов надо было навыки-то получать. Но тогда я презирал уроки пения и рисования, только и мечтал о футболе, да о боксе. Говорили потом, что я неплохо «баскетболил», но мои «шесть футов ровно» – маловато для чемпионских мечт, я и в детстве понимал, что не больно-то вырасту, до двух метров не дотяну… Рисую. Купил пастель, мелки, хорошие карандаши, гуашь, тушь… теоретически уже знаю как темперу готовить и холст грунтовать… Но Рафаэль был гением в мои годы, а я собаку как следует нарисовать не могу. То есть, могу, получается прикольно, как бы карикатурно, дети визжат от восторга и Шонна хвалит, но… по моему глубокому убеждению, художник, помимо великого множества всяких иных умений, должен мочь нарисовать желаемое. Скажем, затеял он нарисовать собаку. Рисует – получает на бумаге именно то, что хотел. А не так как я, скажем, у которого собака получается похожей на собаку, но лапы, хвост, рот, живот – все это вырисовывается как бы само, иначе, нежели я планировал. Рука водит мною, а не наоборот. Извините, нет, это не уровень. Получившийся рисунок может понравиться хоть тысяче зрителей и критиков, разбирающихся в этом деле и полных профанов, но я-то знаю, что хотел изобразить такую лапу, а не этакую, которая в результате получилась. Почему она задрана, когда должна быть согнута? Потому что мои мускулы рисовальческие жиденькие, потому что вильнул контур не туда, и я вижу, что этой задней ноге уже не быть упертой в землю, а быть ей задранною. Тогда уж и столбик пририсуем. Она и задранная не совсем того… Так мы ее чуть удлиним и утончим, либо утолщим, чтобы видно было, что гротеск… Вот, вот нам и рисунок: премиленькая собачка, которая не фокстерьер и не гризли, а просто собака. Дрянь рисунок, для простофиль. Мастер тоже может следовать за рукою, фантазировать на ходу, импровизировать; допускаю даже, в утешение себе, что подобного рода ослабление удил – необходимо для творчества, но не в обыденность, а для разнообразия, для разминки перед серьезным делом. Если же ты постоянно рисуешь что получится, а не то что построил в воображении, то не художник ты, а дилетант, будущий шарлатан. До этого я сам додумался. А бывают истины, которые для меня открытие, а для младшего подмастерья помощника художника-профессионала – всего лишь таблица умножения, которую он знает чуть ли ни с самого рождения. Помню первый свой позор. Нарисовал я как раз собаку, писающую у какого-то столбика, показал своему учителю рисования. Дело было года два назад, случайно он мне попался на пути, а точнее в кофейне. Что же я ему буду – о работе своей рассказывать? Так, потрепался о жене, о детях, посетовал, что дурак был и бегал с его уроков, о чем теперь жалею. И чтобы не принимал мои слова за дежурную лесть бывшего ученика – показываю ему канцелярский лист, а на нем свежий «тогодняшний» рисунок, плод трехчасовых моих бдений на курсах повышения квалификации, которые все наши сотрудники обязаны посещать раз в два или три года… Показываю, спрашиваю его мнение и, естественно, жду похвалы, поскольку был еще совсем еще лопоухим новичком и не представлял океана, который мне предстояло переплыть… Он похвалил, четкость линии похвалил, удивился, что мне так хорошо удается передать движение, которое застыло, представленное в рисунке одним-единственным мгновением, но которое наличествует в моем рисунке… А дальше принялся меня бомбить.
Что за столбик? Без понятия я, что за столбик. Рисовал, стало быть, а не знаю, ни предыстории вопроса, ни природы столбика… Неужели обязательно? Выясняется, что да, иначе я рисовал безыдейно, абстрактно, абы как и абы что. Почему абы что, когда собаку? С натуры собаку? Не с натуры. Какой она породы? Никакой. Так нельзя.
Вот, примерно, как шел наш разговор.
Тут уж я не выдержал и начинаю подбешиваться (внутренне): это почему, мол, я должен знать про столбик и породу, когда это совершенно не важно в данном рисунке. Я никогда в жизни не видел живьем этого столбика и этой беспородной косматой твари, и мой зритель не увидит, а будет оценивать только сам рисунок, по принципу «нравится, или не нравится». Не так что ли? Тут мой учитель ухмыльнулся, потряс плешивой головой, для разгона мысли, и выдал мне по первое число, загнал в лужу по самый пупок, а небось мог бы и поглубже. Если мне доведется когда-нибудь по жизни найти повод и отблагодарить – горы для него сверну, ибо открыл он мне горизонты, до которых сам я вряд ли бы допетрил…
– Поясняю, – говорит, – про столбик и породу, хотя буду говорить сейчас не о столбике и не о собачьей породе, Ричард. Но ты слушай и экстраполируй… знаешь значение этого слова?.. Молодец, извини старика за вопрос. Вот у тебя некая собака брызгает на некий столбик. Эта собака – мальчик, кобель, хотя мы с тобой причиндалов не видим. Почему именно кобель, а не девочка? Правильно, потому что кобели как правило задирают лапу, а сучки всегда полуприсаживаются. Если бы ты сквозь ее косматую шерсть сумел бы пририсовать вымя, соски, то вышла бы чушь, которая бы всем резала взор. Так? Так. Теперь смотрим на тени. Обрати внимание, Ричард, на тени: эта сюда смотрит, а эта сюда, а эта вообще странная… Нет, разве? Ну-ка взгляни. Собака косматая, вся «в перьях», в буграх, от каждой неровности образуется своя тень…
Тот рисунок я сохранил, и иногда, во время «мазохистических» творческих припадков достаю его и… краснею, один на один со своею стыдобушкой. Тени действительно беспорядочные, а рисунок слабейший, почти беспомощный. Не разместить источник освещения так, чтобы он давал эти тени. Столбик стоит на улице, и, вероятно, освещение естественное. Или искусственный свет, или смешанный, от фонарей и луны, если дело было вечером. Но даже специально, в голливудской постановке, не расставить осветительные приборы таким образом, чтобы они дали нарисованные мною тени. Стало быть, чушь. Невидимая глазу подавляющего числа зрителей чушь. Но на подсознательном уровне ощущение неправды все равно сохраняется, проникает в зрителя. Здесь и проходит один из важнейших водоразделов между подлинным искусством и бездарной пачкотней. Требуются долгие годы жизни посреди окружающей фальши, чтобы мозг и «художественное ощущалово» привыкли мириться с этой фальшью и даже радоваться ей, как подлинному искусству и нарекать гениальною. Увы, наша обывательская среда преотлично справляется с данной проблемой, что мы и видим на примере автора и его рисунка. Автор же – это я, с позволения сказать, художник.
Да, спасибо старому хрычу, господину Смиту, тихому гению от педагогики. Вот, почему, ну почему я не ходил на его уроки??? И тени как таковые тут ни при чем.
Конечно же, не обязан я и не буду придумывать предысторию столбику моему, и то, какой марки мотор у хозяев нарисованной собачки, этим пусть господин Станиславски в театре занимается, но я должен, обязан мыслить в творчестве своем, и мысль эта должна быть внутренне логичной, ибо только из логичных мыслей рождаются идеи, глубокие, яркие, безумные, необычные… Новые… Источник света в картине всегда изначально должен быть ясен ее автору, мерцание ли это одинокой свечи, рассеянный ли свет со всех сторон… И не о буквальном источнике света речь… Интересно, а если подобные рассуждения применить к чему-нибудь иному? Взять хотя бы Роллингов. Ну что в них может быть нового и глубокого, как в музыкантах?
Биттлз раньше начали носить длинные волосы, еще раньше Мадди Уотерс проложил основы направления «ритм энд блюз», Бах с Бетховеном еще до рождения Билла Уаймена стали классиками и успели умереть…
Странный вопрос я сам себе задал… Пожалуй, я не стану загонять мотор в гараж, лениво будет с утра туда бежать, да и спешить надо, семейство изнывает без папочки… Оставлю на платной стоянке, могу себе позволить. Музыку выключаем, я и так знаю, наизусть помню, что ты не современна, бейба, рядом с крутым и брутальным сердцеедом Миком Джаггером… Вот, кстати говоря, и ответ на мой вопрос о «новой музыке», хотя это хулиганский и несерьезный ответ: Роллинги самые первые сделали ставку на имидж «плохих парней», грубых, нечесаных, черт те как одетых… Ответ? Ответ. Но пойдем дальше и зайдем в универсам, Шонна просила ананасик… И еще дальше зайдем в рассуждения, за серьезными ответами… Нонконформизм! Так не свойственный поп-музыке и ее идолам, он им, Роллингам, всегда был и есть неотъемлемо присущ (я и это слово знаю, вот я каков!), но не простой, а с двойным дном. Они чутко следили и следят за модой, в одежде и в музыке, всегда держат нос по ветру, всегда на гребне… Вы спросите, где же, в таком случае, нонконформизм? А вот где: Роллинги никогда не позволяли захлестнуть себя моде, шоу-бизнесу, общественному мнению, требованиям поклонников, женщинам… Причем, по уши бултыхаясь во всем этом! Они – сами мода, они – сами Большой Бизнес, они сами – музыка… И сами себе – остров посреди бесконечного океана перемен. Мало ли что о них говорят родители юных и неиспорченных дочерей, а также, священники, политики, панки и полиция… Взяли да и забросили на вершины хит-парадов слюнявую «Энджи», самую нелюбимую мною роллинговскую песню… Да еще и розы в гитары повтыкали на одном из ранних клипов по этой вещице… Все тогда думали: окончательно «спеклись» роллинги, скурвились, уторчались и ожирели… А им чихать: р-раз и на следующий год потрясный альбом записали, четкий, мужской. Впрочем, и тот, в котором «Энджи», тоже очень хорош… Что хотят, короче, то и делают, например, деньги. Но «стервинги» у них на третьем месте, а на первом – музыка. Вот их главный источник света. Что на втором? На втором по-разному: когда бабы, когда свобода, иногда агитация за какие-то общественные идеалы, типа борьбы с апартеидом… Апартеид – это политика, поощряющая раздельное проживание рас и племен в многонациональной стране. Если говорить об Африке – я на все сто с подобной политикой согласен, иначе, лишенные барьеров и оград, они с превеликим увлечением режут друг друга, настолько горячо и беззаветно, что хоть в Европу или Австралию беги, или еще куда на край света… Между прочим, если судить и по нашим винегретным районам – то эксперимент по совместному проживанию рас… ну… не то чтобы удался. У нас в Бабилоне, тем более в винегретных районах, нет расовых меньшинств и большинств, все равны в Большом бабилонском «винегрете», хоть ты бразильянец, хоть кореец, хоть негр, всем без разницы. Но посторонним, неподготовленным людям, в это интернациональное братсво гопников, в винегретный район, без сопровождения полиции лучше не соваться. А взять ирландский район, или китайский, где даже граффити на стенах бывают с «ихними» иероглифами, или тольтеккский, или даже «черный» – гораздо более мирные люди живут… Куда что девается, откуда что берется… Мы живем в «белом» районе, где обитают, в основном, потомки выходцев из Европы, всякие там итальянцы, скандинавы, англосаксы, евреи, немцы, поляки, французы… Тоже стены домов и гаражей граффити изгажены, тоже наркотиками из подворотен торгуют, но у меня днем душа не болит за жену и детей, когда они во дворе или в соседнем сквере гуляют, потому что – безопасно. Всякое бывает – но, в общем и целом, безопасно на дневных улицах. Вот даже и сейчас, поздно вечером, иду я домой, со свертками в руках, хорошо одетый господин с приветливым лицом (у Шонны на этот счет совсем иное, превратное мнение… я имею в виду, насчет выражения лица), на мне не написано, что у меня ствол в кармане и тяжелые кулаки, но никто не набрасывается на меня из-за угла, с целью ограбить, никто не просит на бутылку…
Дети восстали и объявили маме, что не будут спать, пока папа не придет! Я и тороплюсь, поэтому и с гаражом заморачиваться не стал. Взял и купил в универсаме юлу, ни с того ни с сего. У меня в детстве такая же была. Сейчас придем и после бурных приветствий и четырехсторонних объятий, запустим.
…Елка мигает, свет погашен, дети мечтают и строят планы про себя, чем бы обхитрить этих взрослых и дождаться, хотя бы одним глазком посмотреть, как Дед Мороз укладывает подарки под елку… Элли почти не помнит прошлого Рождества, а Жан опытный, он ей все объяснил, и нынче нам с Шонной терпеть, пережидать, пока засада уснет…
Но это завтра.
Я сижу, ноги калачиком, на краю ковра, вновь и вновь запускаю, завожу нехитрый механизм юлы и она с тихим печальным звоном крутится на одной и той же плиточке паркета… Ши ерошит мне волосы на затылке и еле слышно вздыхает: она права, мне бы на нее смотреть, глаз не сводить, но – подвернулась под руку юла, точь в точь как из моего наполненного радостями детства, в котором взрослые такие родные и хорошие, и никого ни с кем не надо делить.