Поселили меня в одну комнату с ленинградцами Андреем Мягковым, Рогволдом Суховерко и Володей Салюком (раньше практиковались выездные экзамены, и эта тройка была отобрана комиссией Школы-студии МХАТ в самом Ленинграде). Спустя какое-то время я решил сменить дислокацию – занял пустую койку в комнате, где жил мой земляк, астраханец Дима Попов, крупный сильный парень, он потом сыграл в картине «Москва слезам не верит» товарища Гоши в эпизоде драки.
Я подумал, что проще мне будет жить там, где есть хотя бы один знакомый человек. После того как я переселился, мои недавние соседи поинтересовались, почему, мол, съехал, и я всё по-честному объяснил. «Ну ладно», – ответили мне. Причина выглядела правдоподобно, да и лучше им так – они ведь остались втроём в комнате.
С первых же дней учёбы «ленинградцы» обозначили себя отдельной группой. Конечно, они не делали специальных заявлений на этот счёт, но как-то сразу всем стало ясно: существует граница, пусть и невидимая, но для всякого встречного-поперечного непреодолимая. Именно эта компания и стала у нас задавать тон. Завоевать статус законодателя моды было довольно просто, потому что на первых порах ещё не обозначились лидеры – ни в творческом отношении, ни в человеческом. Ситуаций, которые бы позволили проявиться таланту и лидерским качествам, ещё не возникало – этюды не выявляли даже в минимальной степени, кто же из нас наиболее даровит. Единственное поле, на котором первокурсник мог заработать очки, – капустник.
Знаменитые капустники Московского художественного театра – отдельный жанр, традиции этой больше века. Капустники делают и актёры театра, и студенты, но именно капустник первокурсников вызывает особое внимание: на нём можно увидеть, чего стоят новички, кто из них интереснее и чем выделяется.
Для меня эстетика капустника была абсолютно неведомой, я совершенно не понимал, с какой стороны подходить к решению подобной творческой задачи. И тут оказалось, что Володя Салюк пишет очаровательные миниатюрки, именно по его сценарию мы и сделали очень симпатичное представление, смогли заявить о себе довольно громко. Таким образом у нас обозначился один из лидеров – Володя Салюк, невысокий, ушастый ленинградский интеллектуал.
Было у нас на курсе несколько человек «в возрасте»: мне, Мягкову, Салюку и Попову стукнуло двадцать два. Остальные помладше – Лёше Борзунову так и вообще исполнилось только семнадцать, а в этом возрасте лишние четыре-пять лет – серьёзный багаж, чаще всего рождающий у старшего чувство превосходства. Впрочем, я ничего подобного не ощущал, и с Лёшей Борзуновым мне было безумно интересно.
По отношению к Борзунову в очередной раз проявилась моя увлечённость талантливыми людьми, к которым Лёша, безусловно, относился. В Студию он поступил сразу после школы, но у него уже имелся кинематографический опыт: шестиклассником он сыграл главную роль в фильме Ильи Фрэза «Необыкновенное путешествие Мишки Стрекачёва». Сыграл не просто хорошо, а блистательно, виртуозно. Илья Фрэз в одном из интервью так определил своё отношение к юному артисту: «Если бы у меня было пять сыновей, я хотел бы, чтобы все они были похожи на Лёшу Борзунова». А уже когда мы поступили, на экраны вышла картина «Друг мой Колька». Там у Лёши небольшая, но запоминающаяся роль, и сыграна она блистательно – умно, эффектно, сатирично.
Я был просто счастлив, что имею возможность общаться с этим ярчайшим талантом, наблюдать за ним. Актёрское начало было в Лёше невероятно развито, это был настоящий природный дар. Лёша мог показать любого, но, надо отдать ему должное, проявлял чувство меры, не злоупотреблял способностью к пародированию. Лёша знал себе цену, но был скромным парнем. А ещё – принципиальным. Он не выпендривался попусту, но по значимым вопросам мог пойти на конфликт. Возможно, поэтому к семнадцати годам он ещё не был членом ВЛКСМ. Этот факт биографии выяснился на первом курсе, и в комсомол мы его принимали уже в Школе-студии МХАТ.
Талант Борзунова был очевиден всем. И студенты, и педагоги понимали, что он станет актёром МХАТа, куда Лёша в итоге и получил распределение. Старики его приняли и полюбили, а во мхатовской традиции это весьма важный момент – преемственность поколений.
Уже после учёбы я смотрел во МХАТе спектакли с Лёшиным участием и, как ни странно, не увидел того фееричного, искромётного Борзунова времён Школы-студии. Мне показалось, что МХАТ его раздавил. Прозвучит парадоксально, но, думаю, Лёша излишне уважительно относился к авторитету МХАТа, его старожилам. Относился как к чему-то святому, а такое преклонение мешает. И это замечание я отношу в равной степени и к себе. Неумение относиться к маститым артистам как к коллегам может стать тормозом в развитии. Нужно быть в этом смысле немножко циником, чтобы тебя не парализовало величие твоего заслуженного партнёра по сцене.
На творческой судьбе моего товарища драматическим образом сказался приход в театр Ефремова: Олег Николаевич начал твёрдой рукой устанавливать свои порядки, а Лёша, ставший к тому времени секретарём парторганизации, со всей своей принципиальностью вступил с ним в конфликт. Наверное, стоило Лёше быть дипломатичнее или уйти в другой театр, но он остался и, как теперь стало понятно, проиграл. Артист с уникальным дарованием вынужден был в 90-е годы зарабатывать дубляжом хлынувшей в страну зарубежной кинопродукции, в том числе телесериалов. Впрочем, на этом поприще он проявил себя блестяще. Борзунов стал одним из самых известных мастеров дубляжа, записывал аудиокниги, работал на радио.
После конфликта с разделением МХАТа Лёшина жизнь, по сути, пошла наперекосяк. Помню, он как-то позвонил, обратился за помощью, пожаловался, что дал под проценты деньги одной нашей общей знакомой, а та не отдаёт – весьма распространённый сюжет 90-х. Я, к сожалению, помочь ему не смог, и он потерял значительные средства – десятки тысяч долларов. А личная жизнь сложилась у Лёши так и вовсе трагически – жена уехала за границу и там осталась, а потом за ней последовала и дочка. В 2013 году мне позвонили и сообщили о Лёшиной смерти. Он умер от сердечного приступа, один в квартире, тело стало разлагаться, соседи забили тревогу… Я поехал на похороны, где собрался очень узкий круг – ни жена, ни дочка в последний путь моего товарища не провожали. Такой несправедливый финал для человека, которому судьба сулила подняться на вершину.
Вообще, мне кажется, что процесс обучения в творческом вузе процентов на восемьдесят состоит из взаимообогащения, когда один ученик делится с другим впечатлениями, опытом, представлениями о прекрасном. На основании рекомендаций – что посмотреть, что почитать – и формируется вкус. А значит, результат каждого в отдельности во многом зависит от того, какая компания подобралась, кто станет твоим окружением. В этом смысле у нас был необычный, по-своему интересный конгломерат, в котором, впрочем, намечались противоречия и даже назревали конфликты.
Судить, насколько верным оказался выбор приёмной комиссии, стоит не только по формальным результатам, количеству удавшихся творческих судеб, статистике успеха, хотя и в этом отношении наш курс оказался урожайным. Народными артистами РСФСР стали Ася Вознесенская, Андрей Мягков, Ира Мирошниченко, Вера Алентова и я. Думаю, если бы прежняя система сохранилась, большинство из этой пятёрки получили бы звания народных артистов СССР.
Но и среди тех, кто не стал широко известен, были яркие, талантливые ребята.
Училась у нас на курсе прелестная девушка Маша Стерникова, хороша была необыкновенно. Сразу после учёбы снялась в двух культовых картинах 60-х – «Мимо окон идут поезда» и «Нежность». Предложений было много, но она на несколько лет уехала с мужем-переводчиком в Иран, вернулась, развелась, позже вышла замуж за Валеру Носика; их сын, Александр Носик, сегодня популярный актёр. Маша так ярко ворвалась в кино, но удержать позиции ей не удалось. Уехав за границу, она, к сожалению, выпала из обоймы, режиссёры о ней забыли.
Ещё одна наша сокурсница – Наташа Власова. В театре она себя не нашла, но стала одной из самых ярких актрис озвучания, за кадром сыграла роли самых знаменитых мировых звёзд: Анны Маньяни, Софи Лорен, Мэрил Стрип… Мисс Марпл Агаты Кристи тоже говорит в русской версии голосом Наташи.
Витя Вишняк – очень неплохой актёр, после учёбы не сразу себя нашёл, но в конце 60-х показался в театре Маяковского и его взяли. Вадик Асташин осел в Ярославле, играл в театре имени Волкова, преподавал, работал как режиссёр. Гера Юшко снимался в кино, много играл в Театре Советской Армии. Эдик Кольбус – поэтическая натура, писал стихи, хотя и не особо их афишировал. Преподаватели видели в нём социального героя и, мне кажется, не совсем правильно. Актёрская карьера у него не сложилась, он работал режиссёром на радио, поставил несколько телеспектаклей.
Помню, как-то мы с Эдиком отправились в кафе «Эльбрус», было такое раньше рядом с Литинститутом. Денег, разумеется, в обрез, едва хватает на порцию шашлыка и скромную выпивку, но для нищих студентов и это настоящий праздник. Правда, насладиться редкой возможностью посидеть в ресторане не получилось. Неподалёку выпивала разнузданная компания человек из пяти, скандалила, шумела. А дальше последовало нечто кинематографическое. Какой-то парень сделал пьяным наглецам замечание, а те его вытащили из-за стола и принялись унижать самым наимерзейшим образом: «Извиняйся! Громче извиняйся! На колени становись!» Я смотрю потрясённо, не выдерживаю: «Здесь есть вообще мужики? Долго мы будем терпеть, как эти подонки издеваются?..» И, надо сказать, мой спич послужил спусковым крючком, вызвал народное возмущение. Мужики, разумеется, нашлись, встали с мест, и мы общими усилиями быстро этих деятелей скрутили. Бить не стали, но милицию вызвали.
Мне запомнилось, как Эдик не без удивления спросил тогда: «Почему ты так поступил?» А я ответил, что других вариантов вроде как и не просматривалось… Потом, правда, прокручивая историю, я понял, что удивление вполне резонно. Ведь в кафе десятки посетителей наблюдали за отвратительной сценой, ничего не предпринимая. Покорно ждали избавления от этого кошмара, надеялись, что как-нибудь само рассосётся. Так что я, можно сказать, выделился из общего ряда, проявил смелость. Однако характеризует меня в не меньшей степени продолжение истории. Меня попросили дать показания, и вот я со всем своим праведным гневом прихожу в отделение милиции на Пушкинской площади, а там стоят хулиганы из «Эльбруса», но выглядят уже совсем по-другому – перетрусившие, опущенные, смотрят умоляюще, упрашивают: «Старик, выручай…» И я не дал на них показаний, попросил, чтоб отпустили. И их отпустили. Куда только делся мой неистовый испепеляющий гнев…
Главным бродильным элементом нашего курса стала ленинградская группа, и в наибольшей степени – Володя Салюк. Я смотрел на него во все глаза, стараясь понять, как устроен его талант, который проявлялся даже просто в общении. Он умел к месту рассказать анекдот, вовремя припомнить театральную байку, какую-нибудь смешную историю из жизни, подобрать точное словечко, выдать стихотворный экспромт.
Я был потрясён и восхищён тем, как Салюк придумал капустник. У меня в голове не укладывалось, что один человек, да ещё и мой однокашник, может родить замысел, записать его на бумаге, а затем распределить роли и развести артистов на сцене. Мне казалось, что на такое способны исключительно небожители. Я хотел у него научиться, меня тянуло в компанию «ленинградцев», но я им совсем не нравился, и всё-таки, несмотря на это, я твёрдо решил вернуться в их комнату.
Не помню уж, как я объяснил своё возвращение, может быть, даже извинился, а деваться им было некуда, ведь возвращался я на свою законную койку. И тут же я стал мишенью для издёвок, ехидных комментариев, обидных шпилек, но я терпел. Именно их сообщество представлялось мне территорией, требующей познания и освоения. Я совершенно не вписывался в их компанию, и это было для меня вызовом.
У «ленинградцев» как будто изначально присутствовал набор качеств, указывающий на принадлежность к высшему обществу, а вот что это за качества, каков их состав и пропорции, мне даже для самого себя сформулировать не удавалось.
У Мягкова уже был серьёзный театральный опыт, который, вероятно, и позволял ему чувствовать себя уверенно. Как потом мы узнали, он считался звездой Ленинградского химико-технологического института, играл главные роли в народном театре, его любили, и он небезосновательно знал себе цену. Салюк тоже был довольно глубоко погружён в театральную жизнь Ленинграда, обладал знакомствами, покрутился в местной театральной богеме. «Ленинградцы» представляли вторую столицу, прекрасно знали БДТ, а театр Товстоногова тогда гремел, и даже сама по себе «насмотренность» давала определённые преимущества, рождала чувство превосходства. Мы-то ещё ничего этого не знали, не видели – ну и о чём с нами можно разговаривать?
У «ленинградцев» выработался некий тон в обращении с сокурсниками, который при всей его учтивости давал понять: отойди, любезный, от тебя псиной разит. Но я был очень увлечён этими ребятами, и, должен признаться, после поступления в Школу-студию МХАТ весьма значительную роль сыграл в моей жизни Володя Салюк. Наблюдая за ним, присматриваясь к его реакциям, прислушиваясь к его оценкам, я стал осознавать, что совершенно не готов к статусу студента, как сейчас бы выразились, элитного учебного заведения. Да, я много читал, много знал, но совсем не умел себя вести «по-ленинградски», абсолютно не соответствовал поведенческому кодексу моих особенных соседей по общежитию.
Как-то помню, чёрт меня дёрнул выйти с инициативой: а давайте, мол, повеселее обустроим нашу студенческую жизнь. Руководствовался я весьма наивными книжными представлениями: прочитал пьесу «Когда цветёт акация», где по воле драматурга Винникова советские студенты развлекаются, вывесив на стенах общежития задорные плакаты – ну, что-то вроде: «Не в деньгах счастье!» «Правда же, здорово!» – подумал я, будучи уверенным, что и нам следует так же эффектно оформить общагу. И с энтузиазмом в голосе я обратился к соседям по комнате: «А давайте, ребята, мы здесь повесим какие-нибудь плакаты. Ну, вот, например, „Не в деньгах счастье!“» Воцарилась пауза, после которой Салюк, многозначительно переглянувшись с Мягковым, процедил: «Но тогда надо что-то остроумное хотя бы придумать…» И сразу я понял, что занесло меня не в ту степь, что подобные предложения должны обладать обязательным свойством – изобретательностью.
Замечание от педагога не имело бы такого воздействия, а вот критика от сверстника (не важно, друг он или недруг) оказалась поучительной – я хоть и поперхнулся, услышав реплику Салюка, но урок усвоил. Уроки подобного рода случались неоднократно, но я не ожесточался, понимая, что должен учиться новому способу существования, что необходимо вписаться в причудливую систему ценностей мира искусства, мне незнакомого, где очевидно главенствуют «ленинградские» правила и условности…
Вернувшись к «ленинградцам», и это было понятно всем, я потерял лицо. Впрочем, тогда (как и сегодня, пусть и не в такой степени, если сравнивать с молодостью) я не боялся потери лица. Но при условии, если было понятно, ради чего. Тогда я знал причину: мне нужно набираться специфического опыта, приспосабливаться к неблизкой мне, хоть и талантливой недоброжелательной среде.
Помню, Вера недоумевала, зачем я это делаю. Мы с ней тогда подружились, по её, между прочим, инициативе. Она сама меня по каким-то неведомым причинам выбрала себе в друзья. Именно в друзья – ни на что большее даже намёка не существовало. Мы просто много общались, вместе куда-то ходили, делились переживаниями, обсуждали новости, спорили об искусстве. В общем, классическая иллюстрация к диспуту на тему «Возможна ли дружба между юношей и девушкой».
К тому времени у нас на курсе уже образовалось два полюса, к каждому из которых притягивались сторонники. Один полюс – элитарный, «ленинградский», второй – прибежище «простолюдинов», где я наметился в качестве лидера.
К тому времени я уже был человеком с каким-никаким жизненным опытом, успел познакомиться с самыми разными, порой экзотическими типами, попадал в весьма экзотические ситуации, но всё же «ленинградцы» не переставали меня удивлять. Какие-то особенно изысканные выверты этой компании помнятся до сих пор.
Учился у нас на курсе Дима Чуковский – внук Корнея Ивановича. Он был одним из самых юных, хорошо воспитанный молодой человек. Актёром Дима в итоге не стал, пошёл в документальное кино, женился на Анне Дмитриевой, известной теннисистке, спортивном комментаторе. Но это было потом, а в первые месяцы нашей учёбы Чуковский пригласил нас к себе домой, кажется, в связи с днём рождения, а может быть, даже без повода. Скорее всего, он хотел наладить отношения, поближе познакомиться с сокурсниками, позвал к себе «ленинградцев», а ещё меня – то есть главных авторитетов.
Дома никого из старшего поколения не оказалось, хотя были живы ещё и дед, и отец, писатель Николай Чуковский (как раз в это время на экраны вышел фильм по его книге «Балтийское небо»). Дом находился на Арбате, обстановка выглядела очень богато: огромные комнаты, шикарная мебель, старинные картины, дорогая посуда. Спутники мои отреагировали на всё это великолепие неожиданно. Сначала они стали всем своим видом демонстрировать хозяину пренебрежение, мол, чего ты кичишься, хотя Дима, как настоящий аристократ, не проявлял никакого высокомерия, а наоборот, старался показать расположение, готовность быть полезным гостям. Дальше – больше. Вероятно, в назидание, чтоб подчеркнуть равнодушие к чужому богатству, «ленинградцы» устроили настоящий шабаш: стали бросаться дорогой фарфоровой посудой, хохоча, садистски улюлюкая и краем глаза наблюдая за реакцией переменившегося в лице Чуковского-младшего. Потом принялись бросать друг другу совсем хрупкие предметы сервиза, и я понять до сих пор не могу, как умудрились ничего не разбить.
Такое отношение к людям, да и вообще подобную модель поведения, проще всего объяснить высокомерием, однако мне кажется, это было бы слишком примитивной версией. Не так давно мне попалась книжка о дендизме. Для понимания явления, с которыми мне довелось столкнуться тогда, в далёкие советские времена, как ни странно, это издание оказалось полезным. Не знаю уж, в какой степени мои соседи по общежитию были приверженцами этой культуры, не думаю, что они разбирались в её тонкостях, знали что-то о зачинателе дендизма, англичанине Джордже Браммелле, но интуитивно пришли к тому же, что и британские, французские и русские денди XIX века.
Безусловно, главное в дендизме вовсе не щегольство, не мода на определённый стиль одежды. Внешние атрибуты вторичны, а вот глубинное, сущностное – это уже из области жизненных принципов, философии, если хотите. И даже снобизм, утомлённый взгляд сверху вниз, жизненное кредо «ничему не удивляться», претензия на утончённость, эпатаж – тоже не главное в этой секте.
Ключевой момент – идея, что одни люди способны оценить прекрасное, а другие нет, что одни имеют право считаться изысканными и оригинальными, а другие не имеют. То есть речь идёт о глобальном – о твёрдом убеждении, что люди по природе своей неравны.
И ведь поразительно, какой живучей оказалась эта идея неравенства – она вполне комфортно существовала в советской действительности, пусть и в отдельных кругах, пусть и без громких деклараций. Стоит ли говорить о нынешних временах. Кажется, какой-нибудь современный денди ломает себе жизнь эпатажной выходкой, выкидывает нечто немыслимое, что, кажется, закроет все возможности сделать карьеру, а потом глядишь – он уже выбился в образцы вкуса, смотрит свысока, диктует моду.
И вот представьте, как, например, воспринималась соседствующими со мной денди моя очередная романтическая идея – подарить однокурсницам к 8 марта билеты на «Девять дней одного года». Я задорно предложил, все вроде согласились, я пошёл в кинотеатр «Россия», купил билеты по 50 копеек за штуку, потратил в итоге пятёрку, рассчитывая, что парни мне свою долю вернут. Вернули. Но не все. А кто не вернул – и гадать нечего.
Я понял тогда: стоит попасть от этих ребят в минимальную зависимость, они обязательно воспользуются случаем, чтоб тебя унизить. Они этот момент сразу чувствуют. Ситуация с долгом за билеты вроде бы бытовая, ведь деньги-то не сумасшедшие. Правда, когда живёшь на стипендию, пятёрка – это капитал, да и 50 копеек – значительная сумма, мы на эти деньги обедали. И положение глупое: начнёшь требовать – будешь выглядеть мелочным. А потому подходишь и как бы не особо заинтересованно спрашиваешь, когда ждать возврата долга, и тебе с раздражением отвечают: «Да нет у меня сейчас! Потом как-нибудь!..»
Постепенно курс, особенно девчонки, стал двигаться в сторону «ленинградцев», и мне с этим смириться было нелегко. Народ стремился попасть под их покровительство, потому что иначе ты оказывался человеком второго сорта, живущим на тёмной стороне планеты. Однако я не сдавался, и Вера меня поддерживала: она совершенно не собиралась существовать под владычеством «ленинградцев». Конфликт назревал, но внешне пока не проявлялся. Курс наш по-прежнему много времени проводил вместе, мы отмечали праздники, пели песни Галича и Окуджавы, хотя «ленинградцы» постепенно начинали обособляться, искали повода не присутствовать на курсовых сборищах, а я присутствовал обязательно, потому что знал три аккорда и был в этом смысле незаменимым – подыгрывал на гитаре.
Был ли я прав в том конфликте, который уже вполне определённо намечался? Не знаю. Вполне вероятно, нет. Возможно, на каждый мой аргумент у противоположной стороны нашлись бы свои, гораздо более убедительные. Наверняка я не только не хотел оказаться под чужой властью, но и свою боялся потерять. И, безусловно, я завидовал. Ведь, скажем, Володя Салюк – блистал, я как он не умел. Но учился, наблюдал, перенимал опыт, делал выводы.
Ещё у нас произошла неприятная история, можно сказать, сексуальный скандал, в котором фигурировал Салюк, да и я тоже отметился, пусть и косвенным образом.
Наши преподаватели организовали «судебный процесс», по их инициативе на комсомольском собрании коллектив стал обсуждать связь Салюка с одной нашей однокурсницей. Кто-то из её соседок по комнате пожаловался, что Салюк приходит и остаётся ночевать на её кровати. На основании доноса девушке выдвинули обвинения в предосудительных, недопустимо близких отношениях. Тут подоспела ещё одна свидетельница: «Она мне говорила, что у неё ещё и с Меньшовым было…» И все присутствующие на собрании оборачиваются в мою сторону, а потом звучит вопрос: «Было?..»
Конечно, следовало ответить: «Нет». Но это уже с высоты прожитых лет я могу с уверенностью утверждать, как в такой ситуации вести себя по-мужски. А тогда я просто не знал, каким образом поступать, и поступил, исходя из своего книжного представления, из догмы, что надо говорить правду. И я сказал: «Да, было, но это не имеет никакого значения…» Помню, с каким презрением на меня посмотрел Василий Петрович Марков, когда оказался рядом со мной по пути к выходу с этого позорного собрания.
Девушку эту выгнали, но она всё-таки стала актрисой, работала в Ленинграде и, кажется, даже получила звание народной. Доносчицу в итоге отчислили, так что в каком-то смысле справедливость восторжествовала. Однако после случившегося у нашего курса вполне заслуженно сложилась репутация недружного.
В конце учебного года мы сдали экзамены. По всем предметам, кроме актёрского мастерства, я получил пятёрки. За специальность мне поставили четыре балла, и я почувствовал: педагоги меня не жалуют, скорее даже недолюбливают, да что там – не любят.