Счастье – это состояние когда ты спокоен и ничего не происходит. Но ты не осознаешь, что именно тогда ты и счастлив. Счастье – это просто отсутствие несчастья.
То, что написано в этой повести, есть правда, и только правда. Я ничего не выдумал и ничего не скрыл. Память, правда, иногда ярче выхватывает одни события и скрывает другие, иногда ярко вспоминаешь то или иное событие, то или иное лицо, однако, не помнишь всего точно, иногда фамилии действующих лиц ускользают из памяти. Поэтому я заранее прошу извинить читателя за возможные небольшие огрехи и за некоторый субъективизм.
Конечно, то, что написано, может не понравиться очень многим офицерам армии, преподавателям и работникам мореходных училищ и военных заведений, но что сделаешь – такова жизнь. Правда редко кому нравится.
Когда я разговариваю с военными о порядках, существующих в нашей армии, то я вижу, что они искренне уверены, что то, о чем я говорю, существует только лишь в моем прошлом, а не в тех частях, где они служили. И им не нравится то, что я говорю потому, что они просто живут в другом мире, мире своей ИЛЛЮЗИИ. Когда я говорю о суровой действительности жизни с командным составом мореходных училищ, они свято убеждены, что у них такого нет. Я не был ни офицером, ни командиром роты мореходки. Я был по другую сторону строя. Я был солдатом и курсантом. И те, кто был в свое время курсантом и солдатом, согласятся со мной, что то, что я пишу, – БЫЛО! Но каждый живет в своем иллюзорном, придуманном им самим мире, и считает, что именно он прав и по-другому просто и быть не может…
Это было очень давно… Я тогда был курсантом первого курса Каспийского мореходного училища. Я стоял на втором этаже нашего общежития в кромешной темноте с одним парнем из нашей роты. Всю нашу роту, в которой было четыре группы первокурсников, в тот день, как и в предыдущие, старшекурсники «запахали» – заставили работать на себя как рабов, а нам двоим из ста тридцати курсантов-первокурсников, удалось хитро избежать той печальной участи. Мы стояли в темноте и думали только лишь о том, чтобы нас не нашли…
И вот тогда в мою голову пришла крамольная мысль, что про то, что со всеми нами происходит, не знает ни один человек вне стен училища. Не знает начальство училища, не знает и ничего не может изменить.
Мы, первокурсники, вели тогда очень странную со сторону: бедную, несчастную, забитую жизнь, и у всех нас до единого было только лишь одно желание – убежать куда-нибудь, забиться в угол и забыться тяжелым сном, чтобы хотя бы как-нибудь выспаться. Помимо учебы мы вынуждены были работать вместо третьего и четвертого курса: убирать, мыть полы, стирать за них чертить за старшекурсников, переписывать им конспекты, чертить им чертежи… Словом делать вообще всё за 3 и 4 курс.
Сказать, что это было несправедливо, значит, ничего не сказать, мы пахали как лошади круглые сутки. Жутко не высыпались и сильно уставали. У первого курса не было вообще свободного времени, чтобы просто посидеть и ничего не делать.
ШЕЛ ОДНА ТЫСЯЧА ДЕВЯТЬСОТ ВОСЕМЬДЕСЯТ ПЕРВЫЙ ГОД.
И вот тогда я понял, что никому в целом мире до нас нет никакого дела. И тогда, стоя в темноте, я решил, что рано или поздно я напишу книгу, про все то, что было с нами. И что это, может быть, хотя бы как-то сможет изменить жизнь курсантов в лучшую сторону.
Мы стояли на втором этаже нашего общежития, который был отдан под хозяйственную часть. Спина моя покрылась крупными мурашками, и я почувствовал на себе дыхание вечности и каким-то шестым чувством понял, что буду это помнить ВЕЧНО…
– В прошлом году поступил к нам в училище один парень с Дагестана, аварец, – подал голос Серега, курсант-судоводитель с нашей роты, с которым я вместе прятался.
– Так вот он, этот самый аварец никому не давал себя заставлять работать, «запахивать» себя. Все время говорил: «Дагестан не подчиняем». Его били каждый божий день и третьекурсники, и четверокурсники смертным боем, почти постоянно. Он весь синий ходил, а все равно отказывался» пахать», работать на них. Месяц он выдержал, а потом написал рапорт об увольнении, и уехал в свой Дагестан. Потом приезжали какие-то ребята с Махачкалы мстить за него, так их около стен училища так отделали ремнями, что потом всех их увезли на «скорой помощи» без сознания с проломленными головами.
– А что начальство? Неужели ничего не знает? – спросил я этого двухметрового бывшего боксера, который на гражданке, до поступления в училище, никогда и никого не боялся.
– Ты что совсем идиот? Кто им скажет? «Козлов», которые стучат начальству, у нас нет, – ответил он мне шепотом. – Да и начальству все равно, что с нами происходит.
– Слушай, а откуда ты все это знаешь? – спросил я этого доброго малого, от которого доброта так и лучилась.
– Да ты знаешь, я после сдачи вступительных экзаменов не поехал домой в Днепропетровск, а остался тут. Не было денег, потому и остался. Дурак, наверное. Дали мне старую робу, а за питание и крышу над головой целый месяц пахал как папа Карло, ремонтируя эту общагу. Спал по два-три часа в день и мечтал как дурак о море.
– Сейчас не жалеешь, что поступил сюда учиться? – спросил я его.
– Если честно, то жалею, – вздохнул мой товарищ по несчастью, – знал бы, что тут такие порядки, никогда не поступил бы. Но если мы хотим УВИДЕТЬ МОРЕ, и закончить это богом проклятое училище – мы должны стиснуть зубы и терпеть. Тяжело только первый год, когда тебя все заставляют работать, как ишака, на себя. Второкурсников уже никто не трогает, и работают они только лишь на себя. А когда придет третий курс, то тут уж ты имеешь полное право запахивать молодых сам, когда захочешь, и зачем тебе только заблагорассудится. Вот тогда я и отыграюсь на молодых…
Посвящается тем, кто прошел «бурсу» и остался человеком.