Так текла наша жизнь изо дня в день. Дни тянулись бесконечной чередой похожие один на другой как братья-близнецы. Утром мы учились. Днем пахали на старшекурсников. Наступал вечер, мы шли в учебный корпус на самоподготовку, где мы по идее должны были готовиться к занятиям, но я не помню ни одного случая, чтобы мы просидели больше десяти минут, готовясь к урокам, если около нас не было преподавателя, дежурного офицера или нашего классного «папы».
Как только мы оставались одни как нас сразу же находили и уводили в «рабство» и мы должны были работать, пока не закончится самоподготовка, потом мы шли к себе в роту, там проходил «Большой сбор», где нас опять проверяли. После ужина и самоподготовки нам командовали отбой, и мы ложились спать, надеясь хоть одну ночь полностью проспать от отбоя до подъема. Когда такое происходило, что, впрочем, было крайне рано, мы были просто счастливы.
Люди, не бывшие никогда в условиях личной несвободы, в условиях физического и морального рабства, не ценят, как правило, свободы и не умеют ей, сладкой, пользоваться. А человеку несвободному очень просто быть счастливым – дай ему одну только возможность уйти от реального мира, в котором он несчастлив, в мир своих снов и иллюзий, чтобы хотя бы там, в своих снах и мечтах он мог стать свободным и реализовать потенциал, заложенный в нем с рождения.
Но, увы, увы, люди, вырвавшиеся из какого угодно рабства, на свободу забывают все свои мечты, стараясь не упустить того, что уже есть, и становятся похожими на большинство других обывателей, единственная цель существования которых является не самовыражение себя, а простое, животное существование. Нет, они, конечно, временами задумываются о душе, – когда сильно начинают болеть, и стоят на пороге смерти одной ногой в могиле. И понимают тогда, что по большому счету жизнь прожита зря. Но сделать тогда уже ничего не могут.
А людская совесть за годы морального рабства и несвободы от внешних обстоятельств и условностей общества уже привыкла находить компромисс там, где его нет и в помине.
И знаете что самое интересное она, эта самая совесть, всегда находит компромисс и человек живет дальше с этой уродливой, гипертрофированной совестью, воспринимая окружающий мир сквозь искривленную призму собственной атрофированной совести. А про тех молодых людей, которые еще не успели потерять совесть, издеваясь в душе, говорят: это – юношеский максимализм. И сами же его потом стараются уничтожить, умерщвляя совесть бесконечной чередой лживых, гнусных поступков.
Попав на учебу в мореходку, мы неожиданно для самих себя попали в гигантскую мясорубку, где в нас уничтожали, прежде всего, нашу совесть и нашу душу. Это было страшнее всего. Не столь унизительно было что-то делать вообще. Унизительно это было делать за кого-то, зная, что этот человек сознательно унижает тебя, превращая тебя в своего раба на некоторое время. Со временем нас стали не просто заставлять работать на себя, а избивать, добиваясь полного подчинения. И все чаще и чаще у наших мучителей стала проявляться странная фантазия, которая была продиктована либо ленью, либо садизмом.
Как-то однажды промозглым октябрьским вечером, когда на улице уже было темно во всем училище, да и, похоже, во всем районе города отключили свет. Все мы радовались как дети, потому что могли более или менее спокойно отдохнуть, не заботясь о том, что нас кто-то что-нибудь заставит делать. Но мы ошибались…
Неожиданно меня в коридоре роты остановил один парень с третьего курса. Как-то сразу внутри у меня все похолодело. Не сказать, что я чего-то опасался, но просто надеялся просто полежать и расслабиться, а тут тебя хватают неожиданно за воротник, и спрашивают:
– Ты с какой группы, салага?
– С М-12 – отвечал я, надеясь в душе, что, может, еще пронесет, и меня с миром отпустят.
Какой дурак, что-то будет делать в темноте, когда ничего не видно?
– Очень хорошо, – услышал довольный голос старшекурсника, который радовался как ребенок чему-то своему. – Этот парень с твоей группы. Как его фамилия? Говори! Если он наврал или ты, то морду я набью обоим, а вы потом сами между собой разберетесь, кто виноват.
– Говори, Вовка, не бойся, – подал голос Стас Меньшов, который стоял рядом с курсантом-третьекурсником.
– Зовут его Стас, а фамилия Меньшов. – Сказал я, – Я могу идти?
– Да, сейчас пойдешь со Стасом в магазин.
Говоривший протянул руку, и я услышал, как звякнула мелочь в руке у Стаса.
– Здесь три рубля. Купишь мне торт бисквитный-пребисквитный. – услышали мы «задание» – Понял? Повтори.
– Купить торт бисквитный-пребисквитный. – уныло отрапортовал Стас.
– Молодец! Смышленый! – похвалил нас потенциальный сладкоежка. – Сдачу можешь оставить себе. Принесешь торт в кубрик группы В-41, найдешь меня. Понял?
– Понял, – ответил Стас – только, боюсь, – магазины уже закрыты.
– Ну, это, извини, брат, твои проблемы. Если к девяти вечера тебя с тортом не будет, – убью. – Услышали мы. Будущий штурман повернулся ко мне и сказал:
– Это касается и тебя тоже. Твоя задача – следить за тем, чтобы он, во-первых купил мне торт, а во-вторых проследить за тем, чтобы этот толстый боров не стрескал мой торт. Понял?
– Понял, – ответил я.
Как будто у меня был какой-то выбор. Если человек отказывался делать то, что его заставляли делать, его били. Причем, одного, как правило, било несколько человек. Били до тех пор, пока он мог стоять на ногах. Когда он падал, его нежно так по-отечески спрашивали:
– Ну что будешь делать, что тебе говорят или будешь дальше ломаться как целка?
Если человек соглашался выполнить ту работу, которую его заставляли делать, его больше не били, а отправляли «пахать». Если же он упорствовал дальше, его продолжали бить до тех пор, пока он не терял сознание, а потом начиналось все сначала.
Все мы прошли через это. Маленьких ростом и хилых ребят били меньше, тех, кто был повыше ростом, и покрепче физически били сильнее и жестче. По лицу старались не бить, чтобы не было синяков, но это не значит, что по лицу не били вообще.
Например, я за один первый курс пять раз посетил травм пункт с переломанным носом и еще три раза лежал в больнице с сотрясениями головного мозга. Что касалось остальных, то никто статистики, конечно же, не вел, а насчет травм нами придумывались для оправдания перед начальством различные истории типа той, что я рассказал, когда у меня первый раз сломали нос и набили синяки на оба глаза: «Шел по трапу, поскользнулся, упал, очнулся со сломанным носом».
Да, трап – это лестница в учебном корпусе или в общаге.
Командир роты спросил меня тогда:
– Синяки тоже на трапе глазами набил?
– Так точно. – Достаточно браво ответил я, хотя все лицо болело, а дышать носом я не мог.
Итак, выбора у нас со Стасом не было, поэтому мы одели бушлаты, фуражки, почистили ботинки и пошли в город в магазин покупать торт.
Вообще-то по уставу было запрещено покидать территорию училища самовольно. Если курсант допускал две самоволки в течение полугода, он отчислялся из училища. Но в уставе ничего не было сказано, как поступать в случае, когда тебя заставляют самовольно, без разрешения командования, идти в магазин, а в случае твоего отказа убить тебя. Или в лучшем случае просто сильно побить.
Мы как два сообразительных курсанта все-таки, несмотря на устав, решили идти в самоволку за тортом, надеясь, что мы не попадемся в руки командования.
Наше училище с трех сторон было обнесено трехметровым забором, с четвертой стороны текла река Волга, но любой уважающий себя курсант знал, где забор неплотно прилегает к стене и где есть дырка в заборе, про которую не знало начальство. Курсанты старшекурсники без проблем ходили через КПП, когда там стояли дневальными курсанты с их рот, и не было рядом никого из командования. Первый курс был самым бесправным, в городе мы бывали крайне редко и предпочитали пользоваться дырками в заборах.
Когда мы пролезли со Стасом через дырку в заборе, и оказались в освещенной части города, было около шести часов вечера. Был октябрь месяц и в Астрахани в это время года вечером темнеет очень быстро.
Когда Стас вытащил мелочь, которую ему дали, и пересчитал ее, он мне сказал потрясенный:
– За все время, что я в училище я впервые думал, что мне попался приличный человек, который не будет надо мной издеваться, но, боже, как я ошибся.
– Что случилось? – Настороженно спросил я у него.
– Да ничего особенного, просто этот козел дал мне двадцать три копейки, а не три рубля как сказал.
– Что же ты сразу не посчитал деньги в училище? – спросил я у Стаса.
– Ну, во-первых, темно было, а во-вторых, я и подумать не мог, что тут так мало денег – сказал мой друг Меньшов, копаясь в карманах, доставая мелочь и считая ее.
– Слушай, пойдем в училище, найдем этого ублюдка, и скажем, что он ошибся и дал мало денег. – Высказал я здравую, как мне казалось, мысль.
– Пойти-то мы можем, – согласился Стас – только этот козел, что дал мне деньги, скажет, что дал мне три рубля и набьет нам морды за то, что не принесли ему торт, а в день стипендии отберет у нас три рубля. Слушай, Вовка, займи мне рубль, я со стипендии отдам. У меня тут где-то есть рубль мелочью с копейками. Торт стоит два рубля двадцать копеек нам рубля всего-то не хватает.
Я ошалело посмотрел на Меньшова и сказал ему:
– Ты еще богато живешь, у меня денег вообще нет ни копейки.
И для пущей убедительности я вывернул карманы.
– Смотри, кто идет! Это ж Валерка Галецкий с нашей группы – обрадовался я, возвращая карманы в штаны. Давай у него постараемся занять в долг.
Галецкий был сам с Астраханской области и шел вперед ничего, не видя вокруг, по его лицу с заостренными скулами текли слезы, которых он не замечал. Во всем его облике было что-то лисье: хитрая острая мордочка, хитрые узкие лисьи глаза, даже в манере себя вести, говорить, что-то делать было какое-то скрытое лукавство. Было явно видно, что его недавно хорошо побили: один глаз совсем заплыл и ничего не видел, лицо было разбито в кровь, и из носа еще сочилась свежая кровь, которую он то и дело вытирал рукавом бушлата. Платков у нас никогда не было. Уставом ВС СССР платки предусмотрены не были.
– Привет! – поздоровался с ним Стас. – Ты не сможешь, Валер, занять мне рубль до стипендии?
Единственный живой глаз Валерки сверкнул отчаянием и болью.
– Нет, – сказал он, – не могу. Меня сейчас в роте отловили, избили так, что ходить и дышать больно, потом в руку всучили бумажные деньги с завернутой в них мелочью и сказали:
«– Вот тебе одиннадцать рублей, купишь и принесешь литр водки.» Я оделся, умылся, в туалете зажег спички, оказалось, что мне дали всего тридцать копеек, а бумажные деньги оказались газетой. Пришлось бегать по училищу занимать деньги. А все стипендию еще не получали и деньги заработанные в колхозе нам еще не прислали, денег ни у кого нет. Хорошо, что хоть есть знакомые земляки с моего города, они дали мне денег в долг. А вы что тут около магазина делаете? – спросил он нас.
– Да то же, что и ты, – ответил ему Стас, – только нам дали меньше денег, чем тебе и приказали купить торт бисквитный-пребисквитный, а нам на него денег не хватает.
– Вам еще повезло, легко отделались, – позавидовал нам Гелецкий, – а мне два зуба выбили, и видишь, как разукрасили?
Он показал на свое лицо.
– Ладно, Стас, я помогу тебе, но и ты меня как-нибудь потом выручишь, – решил помочь нам Гелецкий. – В роте ни у кого из наших денег нет или не дают, но я знаю одного парня со второго курса – он твой земляк из Пензы. У него деньги должны быть. Сходи к нему, познакомься с ним, расскажи, в чем дело, может быть он и даст тебе в долг.
Делать было нечего, – мы вернулись в училище. Света еще не было. Я подождал Стаса на улице, он сходил в училище, занял у кого-то рубль. Мы купили торт и, проболтавшись до девяти часов вечера, пришли и отдали торт. Встретили нас бурей восторга, что, впрочем, не помешало им отдать нам приказ явиться к ним в кубрик после вечерней проверки для того, чтобы мы еще «чуть-чуть поработали».
Когда мы снова пришли в кубрик Стасу поручили подмести и вымыть кубрик, мне же дали восемь тельняшек и приказали их постирать. В училище в те годы горячей воды не было никогда, стирать приходилось в холодной. Часа через два я управился.