Стольник Потёмкин, откинувшись в седле, пребывал в приятной полудрёме, прикидывая, что раньше вечера в свой лагерь, устроенный там, где Лавуя-река впадает в Ладожское озеро, всё одно не поспеет. Стрельцы, гнавшие навстречу, по размякшей от недавнего дождя лесной дороге, толпу холопов, при виде воеводы сбили древками алебард своих жертв почти к самым древам. Десятник, сняв шапку, низко поклонился даже не заметившему его Потёмкину. Вдруг один, оттолкнув стрельца, пал прямо в ноги коню стольника. Красавец Яхонт застыл каменно, презрительно раздув ноздри и громким ржанием давая понять: марать копыта о мальца, которого соплёй перешибёшь, – не для боевого коня.
– Спаси! Боярин и воевода! – не поднимая головы кричал парень, которого уже охаживал плёткой подбежавший десятник.
– Встать! Раб!
– Я не раб! Do manus![24]
– Стой, пёс! – махнул рукавицей десятнику враз пробудившийся Потёмкин, меньше всего ожидая услыхать в этой глухомани латинское слово и с интересом разглядывая комок грязи и крови под ногами Яхонта. И ему ведом язык великих кесарей?
– Jntelligisme linguam Latinam?[25] – грозно вопросил стольник.
– Recte quidem, Domine spectatissime[26]… – срывающимся голосом пробормотал парень. – Я сын попа, Васька Свечин, взятый обманом. Я тебе пригожусь, боярин. Я ведаю и по-шведски, и немчинов язык знаю. У Невы рос!
– Поднять, умыть, накормить, опосля представить пред мои очи, – приказал воевода.
Подождав, пока парня поднимут, тронул коня.
– Куды ещё взять! Отрок приказу Челищева с теми холопьями гребцом быть должон, – встрял десятник.
– Царёву стольнику перечишь, пёс! – прорычал Потёмкин, и кичливый стрелец сник, вобрал голову в плечи, рухнул на колени, узрев в единый миг бездонную огнедышащую пропасть, разверзшуюся между ним и разгневанным барином, принадлежащим к тем, кто правит всеми делами на Руси под рукой великого государя.
– А десятника – дать знать Челищеву – в его место! К веслу! – не поворачивая головы решил судьбу стрельца воевода.
Поезд Петра Ивановича Потёмкина продолжил путь. На одной из телег, наспех умытый водой из следовавшей с запасливым Акимом бочки, переодетый в чистые порты и рубашку, уплетал щедро намазанную мёдом краюху хлеба молодой попович.
А Потёмкин вернулся к своим думам о том, как исполнить волю государя Всеа Росии Алексея Михайловича и побить шведов столь малым войском. Да, новгородский воевода князь Голицын снабдил его – спасибо превеликое – поспособствовал: снабдили воеводу деньгами без проволочек, и ратные люди получили должное жалованье. Получено изрядно и знатного зернёного пороха в картузах. Но… людей мало. Пришедшие ж казаки сразу дали понять: не люб им воевода. Подчиняться его воле не желали, до открытых угроз доходило! Очень им не нравился и приказ Потёмкина, запрещавший грабить и притеснять местное население, как в росейских пределах, так и в шведских землях. Особливо это касалось всех православных, зорить дозволялось токмо шведов, немцев и прочих латышей[27]. А до них предстояло ещё добраться! Православные же со своим нехитрым скарбом, а иные, кто побогаче, – и со скотом своим, и с казной – валом валили в лагеря Потёмкина и Пушкина. Но трогать их воспрещалось под страхом смерти! Лишь люди Челищева иногда рисковали забижать местных, но их ждала кара неминуемая – жалобы на паскудников уже были поданы как воеводе Пушкину, так и князю Голицыну, и даже на Москву! А те всё продолжали своевольничать! Вон и поповича в гребцы б забрали, не вмешайся стольник!
С юных лет полюбивший чтение и льнувший к отцову куму – дьяку посольского приказа Фёдору, Потёмкин в мечтах от имени царского правил великие посольства в заморских странах, добивался выгод премногих для своего государя. Потому и расспрашивал учёнейшего человека Фёдора о старинных делах посольских, договорах с соседями росейскими – и дьяк охотно беседовал с любознательным отроком, а потом даже стряпчим его к себе в приказ пристроил. Тут уж отвёл душу дворянский сын Пётр Потёмкин! С дозволения дьяков читал старые трактаты, свёл дружбу с толмачами и начатки нескольких языков изучил, с грехом пополам латынь усвоил. И когда он, младший сын в семье, был пожалован в царёвы стольники – казалось, путь к делам посольским открыт.
Ан нет! Внимательный к своему окруженью, молодой царь Алексей Михайлович заметил верность зрелого мужа Петра Потёмкина, его неукоснительное исполнение любой царской воли, ревностное служение своему государю – из чести, не за злато! И решил его по воинской надобности употребить. И ведь не ошибся! Под началом князя Ромодановского стольник прекрасно дрался с поляками и даже взял град Люблин! Возможно, проснулся в нём глас крови: Потёмкины-то пошли от шляхтича Потембы, отъехавшего на Русь лет полтораста назад. А в Речи Посполитой, так уж повелось, каждый шляхтич с рожденья воин!
Вот и ныне получил верный слуга царёв Потёмкин под своё начало отряд для войны со шведом в Ижорской земле. Волен в своих решениях, и никто его не одёрнет – новгородский воевода князь Голицын понимает: на месте стольнику куда видней, чем ему из древней русской столицы или князь-боярину Милославскому из Москвы. Но и спрос будет велик!
Потому каждый свой шаг обдумывает воевода, потому и с Пушкиным уговорились гонцами обмениваться, потому и многих бегущих от шведа сам подробно расспрашивает в надежде узнать о противнике ране неведомое.
Ведомо было Потёмкину, что народ православный, нежданно-негаданно для него оказавшийся полвека назад под шведом, начал утекать в Росею ещё до того, как в Стокгольм свиток с текстом Столбовского мира доставили. И по договору сему русские должны были беглецов шведам выдавать. И случалось такое, но… редко и без особого усердия. К тому же крестьяне часто укрывали беглецов, а власти особо и не старались их разыскивать. Да, официально издавались грозные указы не принимать перебежчиков, но в то же время из Москвы устно намекали: в сем деле не усердствовать.
«Щас, выдадим вам, нехристям, православных, – зло пробурчал под нос Потёмкин, и Яхонт скосил глаз на хозяина: уж не бредит ли? А всадник продолжал размышлять. – Вота ведь какое дело! После Столбовского мира крестьяне лучше дворян оказались. Те, не желая терять имения, Бога забыли, в лютеранскую веру подались, ошведились! Тока бы своё добро сохранить и заполучить шведские дворянские привилегии».
А крестьяне веру отцов блюли в чистоте, потому и притеснялись как фогтами и лансманами[28], так и помещиками, которым вскоре корона почти все казённые земли раздала.
И пригнули тяжкими налогами православных к самой земле. В кажный двор заглянули, всё в особые книги занесли: где и каки люди, лошади да жеребяты, коровы да нетели, бычки, овцы, козы, свиньи, собаки, рыболовные сети, тенеты[29]. Медь, хмель, ружья, рожь да овёс в поле и подсеке, сено, невода и лодки – всё сочли. И за всё плати! Зерно на мельницу повёз? Заплати налог! А если не хочешь угодить в рекруты, служить в поганом шведском войске – плати особую деньгу! Налог на землю тож не забыли. И других прав, кроме как платить за всё что взбредёт в шведские да немецкие фогтовские да помещичьи головы, крестьяне не имели! Их даже с земли могли согнать без всяких объяснений.
Так что желающих отплатить угнетателям было предостаточно! Перебежчики готовы были идти на смерть, чтобы разведывать пути-дороги для русского войска, имущие предлагали Потёмкину и Пушкину весь свой хлеб для прокорма отрядов. Наиболее сильные просили оружие и права биться плечом к плечу с воеводскими людьми. Иных Пушкин брал и сводил в особые малые отряды. Потёмкин в этом деле более осторожничал, не хотел зря не ведавших воинской науки мирных хлебопашцев да рыбаков на смерть посылать – боле думал, как с казаками найти общий язык. Но охотно использовал добровольных помощников как проводников да разведчиков. И – всей своей немалой властью защищал жизнь и имущество соотечественников. Показывая: царь Алексей Михайлович и великой государь и патриарх Никон православных обижать никому не позволят! И за все великие обиды, сотворённые шведами, царёвы воеводы повоюют ворогов и вернут Росии её исконные земли.
Яхонт фыркнул, приводя седока в чувство, – и вернувшийся в реальность Потёмкин увидел заставу, стрельцов – верно, Лавуя и лагерь были совсем близко. Повеселевший воевода – долгий путь ему изрядно успел наскучить – подозвал Акима.
– Пора вечерять!
…Вечерять в погожие дни Пётр Иванович полюбил у костра на речном берегу. В походе вообще можно было не соблюдать многочисленных московских условностей, да и урона для чести никакого не было: на много вёрст кругом Потёмкин был самым знатным и самым главным – кто посмеет указывать воеводе?
Вот и нынче он развалился на широкой лавке, поставленной у большого костра, и, подперев кулаком щёку, внимательно слушал поповича, по приказу воеводы не стоявшего, а сидевшего перед ним на земле. Чего мучить парнишку? И так намаялся!
– Шведы не давали принимать новых священников с Руси, – обстоятельно обсказывал свою историю Васька Свечин. – Кады поп умирал, его приход пустым оставался. Соседний поп наезжал – крестить, венчать, отпевать. О, сколь горя мы тут вынесли, сколь унижений, – прижал ладони к глазам попович, – кады отца моего рукоположили, в Ингерманландии с полсотни храмов было, а ныне лишь два десятка осталось! Всего семь попов к нонешней зиме было! И всё чаще и чаще бате доводилось ездить по земле Ижорской, в любу непогоду. Вот и надорвался он. Захворал к весне – и в три дня сгорел. Мать аще много лет как схоронили. Сиротой я остался. Решил, как сухо станет, в Росию податься. А тут слух прошёл, что войско на шведа идёт. Я и пошёл к войску. Да в неволю и угодил.
– За своевольство десятник ответил! – грозно проронил Потёмкин. – Лучше скажи, откель тебе латынь ведома?
– Ах, воевода! Не ведал я, но и средь шведов один добрым оказался, из их начальных людей. Я ходил за ним, пока он болел, а швед меня от нечего делать разным ведомым ему языкам обучал – немецкому да латыньскому. А уж по-шведски я сам выучился – без него в Ижорской земле ноне нельзя. Они даже проповеди по-фински читать не разрешают! А уж язык ижор да вожан[30], считай, ваще под запретом! И всех в лютераньску веру гонят – без перехода в неё даже торговать не дают. Иные притворно приемлют ересь енту, а тайком к попу бегают за отпущением грехов.
Тихонько подошедший Аким вопросительно взглянул на воеводу и, поймав одобрительный взгляд, заботливо протянул пареньку калачик:
– Пожуй, сиротка!
– Благодарствую, – впился крепкими молодыми зубами в белое тесто Василий.
«Чаю, чуток старше Стёпки моего, – с грустью подумал Потёмкин, глядя на белокурую голову поповича, – а сколь лиха хлебнул! Надо ж таку беду – без отца-матери остаться. Кады война кругом!» И поинтересовался – из чистого любопытства.
– А где ж тебя обучал сей добрый швед?
– На своей квартире, в крепости Ниеншанцевской, – бесхитростно ответил подросток.
– Так ты ведаешь и лучший путь к этой крепости, и то, как нутро её устроено? – не веря в свою удачу присел на лавке воевода.
– Два пути к ней ведут от Орешка: речной – Невою, и шведской тропою – посуху. Оба пути ведаю. А стоит та крепость в месте, где Охта в Неву впадает. Сами шанцы, аль Канцы, как их по-русски все кличут, Охтой от города Ниена отделены, а людей оружных в Канцах, верно, пара сотен: пушкари, рейтары, драгуны да солдаты. Усадьбы помещичьи вкруг есть, деревни на островах. Но латыши да колонисты – народ не ратный. Подойдёшь с полком – убегут али попрячутси!
– Пушек в Канцах много? Каки оне? – продолжил допрос воевода.
– Есть пушки на ентих, как их шведы кличут, бастионах. И преизрядно. Но сколь – не считал. Я ить всё боле ходил от великих ворот до квартиры шведа, да обратно.
– Хошь у меня служить? – предложил поповичу воевода, прикидывая что-то в уме.
– Хотел служить царю небесному, да швед вмешался – буду служить царю земному. К тебе и шёл! Ты ж его воевода! – вдруг сердито сверкнул глазами парень. – Загостились у нас шведы. Да мало того им – немчинов назвали! Пора бердышами указать им путь к дому! А то словам их фогты да бароны не внемлют!
Петру Ивановичу понравилась горячность поповича.
– Добре. Мыслю – быть те толмачом при моей особе! – ласково произнёс он, глядя на уписывавшего за обе щеки калач Свечина. – И ещё другую службу тебе найду, но опосля. А теперя – спать! Аким место укажет. И, Васка, помни! Без приказу – от меня ни на шаг! Я теперь тебе и за воеводу, и заместо отца буду!
– Благодарствую, боярин, – голос Свечина задрожал. Он уж и забыл, когда с ним так по-доброму разговаривали.
– Иди, – приказал Потёмкин и вновь подумал: «И вправду, на одно-два лета старше Стёпки!».
Воевода решил обойти лагерь. У одного из костров собралось с десяток стрельцов, внимательно слушавших старого пятидесятника Потапа, певшего песню про справедливого грозного царя Ивана Четвёртого. Пётр Иванович остановился и заслушался: в сей песне государь был выведен народным заступником, спасшим добра молодца от боярского гнева и остановившим его избиение. А вся вина-то бедолаги состояла в том, что отнял у разбойников золото и раздал бедным людям:
Ох ты гой еси, наш батюшка православный царь,
Грозный царь Иван сударь Васильевич!..
Ходил я, добрый молодец, по чисту полю да по темному лесу,
Нашел я воров-разбойников. Тут-то они дуван дуванили,
Золотую казну делили мерою,
А цветное платье делили ношами;
Тут-то я ее отбил у них. —
И царь в песне всё решает справедливо:
Ох вы гой еси, бурмистры-целовальнички!
Заплатите ему за каждый удар по пятидесяти рублей,
А за бесчестье заплатите ему пятьсот рублей?[31]
Потёмкин усмехнулся про себя: «На Руси всегда надеются на доброго царя. Да и дворянин, и купчина, и холоп ишо другу присказку ведают: жалует царь, да не жалует псарь».
Сам удивился воевода: откуда вдруг такие мысли в голову пришли? Вроде о недругах своих не думал! С устатку, верно. Пётр Иванович резко развернулся и направился к своей палатке. Сон прогонит ненужные мысли!