Подходы к небольшой песчаной косе примерно за версту взяли под охрану стрельцы с Ладоги. Им, сызмальства выросшим в этом краю, удавалось оставаться абсолютно невидимыми для всех, в том числе и для сержанта с его солдатами, расположившимися пикетами ближе к главным действующим лицам, вокруг которых суетились слуги в белых рубахах, перетянутых в талии красивыми поясами.
Ещё недавно успешно бившиеся с поляками царёвы стольники Пётр Иванович Потёмкин и Пётр Михайлович Пушкин, ставшие по государевой воле в этой глухомани воеводами, тайно съехались на берегу Ладожского озера, чтоб наперёд уговориться, как им дальше воевать и как друг дружке помощь подавать, если потребуется: на новгородского воеводу князя Голицына, а уже тем паче на царёва тестя, князя и боярина Илью Даниловича Милославского, в подчинении которого находились полки нового строя, надежда была слабая – тем без того на войне было чем озаботиться, а уж пока до царя весть о бедах небольших северных отрядов дойдёт… Так что воеводам оставалось одно: держать связь друг с дружкой и помогать по возможности. К тому же Пушкина назначили и Олонецким воеводой, так что он имел какие-никакие административные возможности. Опытные вояки понимали: главные и лучшие царские силы, понятно, пойдут на Дерпт, Нарву, Ригу. А им же предстояло всячески тревожить шведа, побуждать местных крестьян к исходу на Русь, ну, и не уклоняться от боя, считаясь, однако с тем, что имеют дело с лучшей в мире армией. Оба – не первой молодости, серебро в бородах проблескивает, у обоих макушки поредели – всякого в жизни повидать довелось. А теперь – на тебе: шведа побить велено.
День стоял тёплый. Видимая часть зеркала великого озера блестела в солнечных лучах, делая почти невидимыми у грани горизонта два струга – словно две огромные птицы стерегли покой пирующих с воды. Свежий ветерок отгонял комаров. Не сговариваясь, стольники решили пировать без церемоний, запросто.
Отдав слугам бархатные мурмолки[15], скинув налатники, кирасы, (наручи и бутурлыки пока не носили – чай не в бой идти)[16], прочую одёжу, остались в нательных льняных рубахах. Крикнули слуг – и те споро стянули с их ног яловые сапоги. Приятно защекотал голые ступни мелкий и тёплый прибрежный песок. Воеводы омыли руки в услужливо поднесённых тазиках, вытерли словно по волшебству появившимися домоткаными полотенцами. Перед наскоро сколоченным деревянным столом уже стояли раскладные кресла. Разговор за обедом должен был вестись без лишних ушей.
Слуги быстро устелили столешницу белыми скатёрками, расставили судки – сначала солонку, вслед за ней – перечницу, потом уксусницу, горчичник, хреноватик. Перед пирующими торжественно водрузили большие – серебряные с позолотой – кубки. За неимением места рядом поместили и питейный поставец. Стольники торжественно, словно в царской палате, поднялись. Потёмкин, как хозяин, с чувством прочёл молитву. Окружающие молча внимали и совершали в положенные моменты крёстные знамения.
Выждав по завершении молитвы некоторое время и поклонившись господам, верный потёмкинский Аким махнул рукой – воеводам поднесли на большом подносе и с поклонами показали двух зажаренных лебедей.
– Твой ключник что, решил нам царский пир закатить? – милостиво кивнул в сторону исполненного достоинства от важности момента Акима Пушкин.
– О! Енто ревнитель чести дома своего господина! Таковых уж мало, – серьёзно изрёк Потёмкин и дал знак, что можно уносить и разделывать птиц. – И верный?
– Молочный брат! С полуслова меня понимает.
– Везёт тебе! – Пушкин быстро выбрал с поданного уже на серебряном блюде разделанного слугами лебедя мясистую ножку, жадно впился зубами в белое мясо.
– Только давай не бум пить сегодня «полным горлом»[17], а то ж дела не справим, – предложил Потёмкин.
– Давай! На войне свои правила! К тому ж хлебное вино беречь нать – с Москвы бочку не пришлют, – согласился Олонецкий воевода.
– И «Домострой» ты, чай, читал, – улыбнулся Пётр Иванович и вспомнил дословно. – «Пей, да не упивайся. Пейте мало вина, веселия ради, а не для пьянства: пьяницы царства Божия не наследуют».
– Истинно! – перешёл от лебедей к гречневой каше Пушкин. Товарищ последовал его примеру.
После оба уставились на слуг: чего мол, мешкаете. Приказ был понят – в миг двое отроков водрузили на стол деревянный поднос с кабаньей головой.
– Охо-хо! – вот удружил, Петра Иваныч! – широко заулыбался Пушкин. – Самого Карлу свейского, харю лютераньскую к нам на пир доставить повелел!
– Ошибся, Петра Михалыч! – поддержал игру Потёмкин, – и не диво. Лютеране, еретики поганые, нехристи по Никону, все на одну личину. Это не Карла свейская – его, говорят, литовский гетьман разбил, и король сбежал куды неведомо. Это его генерал Горн, наместник изверг… аланд… ский… ингерман…лядский… Тьфу! Язык не произносит!
– Так уж пусть тогда Карлину харю Литва с ляхами разбирают, а мы пока Извергу Лядскому щёки пообрежем, – достал кинжал Пушкин. – Эк разъел их на русских хлебах!
– Кабы с одной только харей надо было управиться, – посерьёзнел вдруг Потёмкин. – Сколько тыщ таких рыл против нас стоит. Да что обидно – в наших старых крепостях заперлись. Изгоном не возьмёшь! Хорошие крепости построили пращуры!
– А деды потеряли…
И оба невольно посмотрели на берега: ели росли вперемешку с соснами, кое-где проглядывали уже покрытые пушистым цветом ветви рябин, белели стволы берёз. Такие же растут и на попавших к шведам землях. Только, кажется, тянут свои ветки на Восток, зовут: придите к нам, русичи!
– Вернём! Все наши земли вернём! – встрепенулся Потёмкин. – Один Пушкин Корелу от шведов боронил, другой вновь возьмёт!
– Да! Иван Михалыч, царствие ему небесное, – перекрестился Олонецкий воевода. – Пять месяцев в осаде держался вместе с епископом Сильвестром, карелами да русичами[18]. И вылазками шведа тревожил. Кабы не цинга, народ скосившая…
– Да, тады после сдачи Корелы ме́не ста наших из крепости вышло. Даже шведы к ним уважение проявили.
– И ни один! – торжественно поднял вверх указательный палец Пушкин. – Ни один житель не захотел под шведом остаться! Все в пределы царства русского ушли, хотя Смута ишо не кончилась! Бабы заместо скарба на спинах раненых мужиков несли!
– Тебе, Пушкину, знать, на роду написано ноне Корелу отбить!
– Охо-хо! Какой силушкой? – вздохнул Пушкин. – У меня и помимо проныры Челищева бед хватает – нетути начальных людей[19]. Обещали прислать – а не шлют. И ежели до серьёзной сшибки дойдёт, то вся надежда на стрельцов.
– Много их у тя?
– Без тридцати двести новгородских и два с половиной десятка – ладожских. Енти, к слову, сейчас все здесь. Остатняя тыща – ратны люди по названью больше. Пашенные то солдаты, от сохи – у нас по царёву указу все мужики в солдаты записаны. Все, кои своё хозяйство ведут, в поход, на войну итить должны. Иные уж в Польшу воевать ходили, многих там поубивало, а что вернулись – ранены да увечны. А ноне прибранные… Не то что начального состава, урядников[20], дабы держать их в строгости, нету, деньги не плачены, вота и волнуются, а многие – тикают, да ещё казённы мушкеты с собой уносят.
– У меня тоже – с тысячу людей да чуть больше четырёх сотен казаков, кои все стоят твоего Челищева, – уплетая за обе щёки успокоил приятеля Потёмкин. – Главно, что народец на Русь потянулся – не токмо православные, но и карелы, прочая чухна. Ко мне бегут погостами[21], семьями, просятся куда угодно – лишь бы подальше от шведских фогтов, лансменов и рейтар. Совсем, говорят, их налогами обирают, да ещё заставляют крепости поправлять и в армии свейской служить!
– Да, ко мне тож немало латышей[22] перебежало – так все сразу креститься попросились, значит, в русское подданство отдались, усмехнулся Пушкин. – Вот и работа нашим попам появилась – некогда стало о реформах святейшего Никона рассуждать! Мне, кстати, предписано, как и тебе, чаю, карелян наших склонять в драгуны да в солдаты вступать.
– А толк с них каков? С таких воев? – пожал плечами Потёмкин, запустив ложку в поданную чашу чёрной икры. – Вообще мыслю: в войско токмо годных для баталий мужей брать стоит, кои устав блюдут.
– А какой? Полвека назад дьяком Михайловым составленный – или новый – «Учение и хитрость ратного строя пехотных людей»?[23] – хитро прищурился Олонецкий воевода.
– Да любой. Кстати, твой новый уже устарел. Боевые построения, изложенные в нем, в Смуту были новы, а ныне в Европе их боле не узришь на марсовых полях, – Потёмкин чуть задумался. – Ты помнишь Семёна Змеёва?
– Стольника-то? Ясно дело! Знатный наездник!
– Так уж шестое лето пошло, как бил он челом государю. В рейтары просился. Как простого солдата его сперва офицеры иноземные гоняли. Потому кавалеристы муштровали. Сам коня чистил, на доспех блеск наводил, в караулах стоял. За годы те повоевал, в офицеры поднялся, вознёсся до рейтарского командира. А ежели б воинску науку не познал, а сразу в полковники? Не-а, и крестьянин должон воинску науку спознать. Уж потом его в бой пускать мочно. Вот многих беглецов в войско взял?
– Да ни одного. И не токмо в науке дело. Драгун с солдатом какой-никакой двор иметь должны, хозяйство. А эти почти без пожиток бежали. Деньги же как служилым платят, сам знашь.
– Знаю, беда в том наша, – мрачно кивнул головой Потёмкин, вновь пристраиваясь к кабаньей голове. – Потому очень рад был, когда своим по рублю выдать смог. Теперь, чаю, будут хорошо службу править и драться.
– Помоги Господь! Помоги Господь! – размашисто перекрестился Пушкин. – А я лишь по полтине выдал. У меня, хоть по титлу и целого Олонецкого воеводы, от нехватки денег вся беда и Челищева замятия. Стал мне в помощь посланный должность Олонецкого полкового воеводы править, гадить! Моих же солдат учинил сманивать, обещая вместо рубля по два в месяц платить! Что удумал: дескать, сам шведов он побьёт, и хабар будет великий, на всех хватит. Народ и зашатался. Он бы ещё спор о месте затеял! У, пёс!
– О каком месте? Куды Челищевым супротив Пушкиных! – насупился Потёмкин.
– А его б мне тады выдали головою, как положено. И не мешался бы нынче. Что творит! Главно, нарушив запрет мой, помчал он со своими людишками на свеев, начал войну раньше времени. Ведаешь, чем кончилось всё?
Потёмкин кивнул, медленно работая челюстями. Ему ведомо было, что воевода Енаклыч Челищев прибыл на судах к Ладожскому берегу недавно и с первого же дня стал предерзко себя вести. Не слушая Пушкина совершил налёт на свейские острожки, раньше времени растревожив осиный улей, и теперь собрался брать Корелу. Кабы не стрельцы новгородские да олончане, бывшие гребцами на судах, – беззаконно, по принуждению, кстати, Челищева, – плюнул бы на него воевода: пусть себе башку о крепостные камни разнесёт али свейской картечью подавится. А так приходилось военные планы перекраивать и без того малые свои силы по-новому распределять.
К разговору вернулись только справившись с кабаньей головой. Прихлёбывая из кубков вино, любуясь водной гладью, дружно взялись воеводы за серебряные ложки, дабы воздать должное ухе, а за ней – и рыбным пирогам.
– Ого, и тут, что ли, огурцы зреют? – вдруг потянул носом Пушкин.
– Зреют. И сами плавают да икру мечут, – захохотал Потёмкин.
– Енто как? Не шуткуй. Я чую огурец. Его ж свежий запах ни с каким другим не попутаешь.
– А, не… то не огурец… – засмеялся Пушкин. – Вон та рыбка так пахнет, – кивнул он на трепещащую груду вываленной прямо на землю неподалёку от костра, сверкающей мокрой чешуёй небольшого размера рыбы.
– Сейчас поджарят, попробуешь. Вкуснота! Такая только здесь водится и только весной ловится. Корюшкой зовут. Она будет нам на самый конец обеда, вместо пряников тульских али архангельских. Нету ж пряников! Извини, друже, тут не царский пир!
Съев пироги, отведав корюшки, воеводы отослали слуг и перешли к главному.
– За шведов камни, а за нас люди, Петра Михалыч, – глядя куда-то вдаль торжествующие произнёс Потёмкин. – Значит, быть нам с помощниками: с посланцами, гонцами. Пока мы тут пируем, сотни зорких глаз на сотни вёрст в округе добровольно за шведом приглядывают.
– Да. Но у шведа – мушкетёры да рейтары, а нам с тобой никто (ну, хошь бы Змеёва с его молодцами) не пошлёт. Потому предлагаю постоянно гонцов друг дружке слать, – предложил Пушкин.
– Дело! А если кто проведает, другому швед с тылу заходит, пущай не токмо гонца шлёт, но и хоть пару сотен шлёт, кои ворога боем свяжут. А совсем худо станет – в единый отряд сольёмся.
– Так и поступим!
Обговорив ещё кое-какие менее важные дела, воеводы стали собираться в путь. Каждый заторопился в свой лагерь.
– А Енкалыча усовестить нать! – сказал на прощанье Потёмкин. – Мы православных от нехристей ослобонить идём, а не притеснять и обиды им чинить! Втолкуй енто в его стоеросовую башку!
– Потолкую с Челищевым, – пообещал Пушкин.
– А не отстанет от разбоя – пиши прямо великому государю. – Нам тати в войске не надобны!
– Истинно так! – неторопливо взбираясь на вороного коня подтвердил суждение товарища по оружию Олонецкий воевода.