Блестит алюминий, люминесцентные лампы и линолеумный пол. В этот безлюдный час, когда авиабилеты дешёвые, а цены таксистов кусаются, музыка из невидимых динамиков делает пространство ещё более пустым.
Бармен ночной смены ведёт себя так, словно перед ним толпа жаждущих клиентов пополудни. Он переставляет бокалы и бутылки, бессмысленно жестикулируя, двигает предметы, которым давно пора бы уже отправиться на покой, то и дело самодовольно поправляет чёрную бабочку, подчёркивающую его свежевыбритое и блестящее лицо. Он чрезвычайно болтлив, стараясь поддержать у единственного клиента хорошее настроение.
Клиент, в сером свитере с треугольным вырезом и в тёмно-синем однобортном пальто, заказывает второй кофе и продолжает давить окурки на полу, игнорируя пепельницы, которые бармен подсовывает ему под зажжённые сигареты.
«Задержка рейса», – сообщает он ему с лёгкостью человека, видавшего все виды опозданий. –»Задержка рейса… Сегодня вечером все будут задерживаться».
Клиент с неудовольствием ставит чашку. «Что ты сыплешь внутрь?» – спрашивает он, касаясь стоявшей рядом вазы с искусственными маргаритками.
«Что значит «что сыплю»? Колумбийский и немного американский».
Клиент отодвигает чашку и говорит: «Сделай мне чай».
Бармен, словно он плохо понимает иностранный язык, смотрит на него вопросительно: «Ты какой хочешь?»
«Ну если у тебя никакого нет, сделай что-нибудь другое».
Глаза бармена оживляются. «Хочешь горячее вино?.. Я сахара добавлю и ломтик корицы». Он описывает это, сам разгорячившись, как планируемый им грог, и добавляет: «Это то, что тебе надо, это лучше всего».
Одинокий гость подносит к носу край бокала, держа его за ножку, чтобы не обжечься, поднимает, как дегустатор, и рассматривает содержимое на свет. «Ты добавил тёртую корицу… Вот аромат и улетучился», – он презрительно произносит это «вот». Темнеет. Огни гаснут. Не по одному, а все сразу, словно давая знак человеку, предостерегая от его удара.. Был свет, и наступила тьма. И потом стон, крик, шёпот.
Бармен говорит: «Вот поэтому люди опаздывают». Фраза повисает без ответа, и он торопливо добавляет вслед тому, кто только что сидел перед ним: «Два кофе и вино».
Здесь и там зажигающиеся в зале спички делают пространство бара ещё темнее, и клиент, передвинувшийся немного вправо, произносит изменившимся голосом: «Если я тебе заплачу сейчас, как ты можешь быть уверен, что я тебя не обсчитаю?»
Бармен громко хохочет и, чтобы почувствовать себя увереннее, отвечает голосом Карагиозиса4: «Ты дай, а я их понюхаю. Я пойму по запаху…»
Стали утихать протесты тех, кто ещё ждёт задерживающегося рейса, и на их застывших лицах играют лучи света карманных фонарей службы безопасности.
«Ты здесь? – тихо спрашивает бармен, вглядываясь перед собой. – Отвечай, чёрт возьми, и перестань постоянно исчезать».
«Зажги какую-нибудь свечу… что-нибудь».
Бутылка падает, задев пару других рядом, на пол, но не разбивается .
«Где-то должен же быть фонарик».
«Давай, включи его и налей что-нибудь, выпьем. Я плачу. С темнотой приходит холод», – говорит клиент туда, где ещё недавно раздавался голос бармена.
«Я не пью в это время… Если тебе холодно, говори. Говори сам, говори со стойкой», – отвечает бармен и размещает сверху на высоком бокале фонарик. Приглушённый свет, отражаясь на потолке, освещает два лица.
«Батарейка просрочена, что твоя корица, – произносит посетитель, убирает фонарик с бокала и кладёт его на стойку, освещая полки с бутылками. – Ну так что с тем напитком? Принесёшь?»
Фонарик медленно гаснет, и бармен говорит: «Вот поэтому я боюсь самолётов, чёрт побери, и не хочу работать по ночам».
Бутылка звенит во мраке, пока он ищет бокалы.
«Что это мы пьём? – спрашивает клиент и поглаживает бутылку, будто она ему выдаст секрет.
«Я боюсь, что у меня… Я боюсь».
«Да ну, брось, – отвечает клиент со скукой. – Все мы однажды умрём».
«От этого легче, что ли?.. Если ты мёртвый, всё кончено. Ты уже ни о чём не можешь пожалеть. И мне это не нравится».
На некоторое время воцарилась тишина. Её прервал короткий шлепок губами посетителя, который вдруг произнёс: «Ты уверен, что бутылка была полной? Наливаю-наливаю и ничего не пью!»
«Понятия не имею, – равнодушно ответил бармен. – Ты отмечаешь, сколько ты выпил?»
«Я? Ты же всё время держишь бутылку».
Бармен зажёг сигарету, держа спичку в руке, пока она не погасла. «Кого ты сказал, ты ждёшь?» – спросил он, глубоко затягиваясь, словно кончик зажжённой сигареты мог осветить тёмную комнату.
«Никого, – ответил его гость. – Я пишу книгу… Действие в главе, в первой главе, происходит в аэропорту ночью».
«А почему? Что такого в аэропортах ночью?»
«Ну вот а сейчас, к примеру? Такой вот абсурд!»
«Так ты журналист, да? – вздохнул бармен. – Тоже профессия!»
«Кто-то же должен», – произносит писатель, великодушно не обращая внимания на путаницу в профессиях.
«Вот и я говорю. Это такая работа, про которую думаешь – слава Богу, что её делает кто-то другой».
«Скажи-ка, ты, может, хочешь меня оскорбить?» – резко спрашивает писатель.
«И в мыслях не имел, – говорит бармен, и слышится звук новой бутылки, которую он ему пододвигает, недооценив высоту стойки. – Я просто хочу сказать, что в темноте мало что удаётся».
Те немногие, кто кроме них ещё сидят в зале, разом замолчали. Только синие отражения слепящих фар автомобилей, мчащихся по шоссе, напоминали об их присутствии.
«Скажи-ка, – спрашивает бармен, – что ты обо мне думаешь?… Не сейчас, конечно, а вот до того, как ты меня увидел… Думаешь, я дурак? Я вот тебя спрашиваю, потому что у вас, у журналистов, есть чутьё, и вам видно, когда человек – дурак… Вот сейчас, к примеру, когда я с тобой веду философские беседы, ты можешь представить, какое у меня выражение лица, где руки? Можешь ты вообразить, что сейчас, вот в эту самую минуту, мы с тобой вот говорим, а тут за стойкой стоит на коленях изумительная возрожденческая красотка – знаешь, такая, с мелко завитыми волнистыми пышными тёмно-каштановыми волосами, с тонко очерченными губами – она стоит тут на коленях, и соски её груди – знаешь, такого редко-вишнёвого цвета – прикасаются к складкам моих брюк из ворса, и от того, как её окрашенные в розовый ногти скользят по моему паху, можешь ты вообразить, я тебя спрашиваю, насколько она обезумела от любви, что ждёт её за ширинкой моих обтягивающих брюк?»
Писатель, или то, что должно быть в темноте писателем, молчит.
«Что ты вообще, бедняга, можешь вообразить, – бармен шепчет, перегнувшись через стойку и выделяя каждое слово, – ты при включённом-то свете не представишь, где уж тебе теперь?»
Свет медленно зажигается снова, прерывисто и с коротким визжащим шумом люминесцентных ламп. Пассажиры, кажется, выходят из летаргического сна или глубокого запоя. Делают пару шагов на месте, удивляясь, что тело ещё стоит на двух ногах, трогают голову и со смешанными чувствами находят её на своём месте.
К месту, где стоял клиент, подходит полицейский и спрашивает бармена, указывая на пол: «Это что здесь?»
«А я откуда знаю», – отвечает тот, небрежно выглядывая изза стойки. «Какой-нибудь писатель оступился в темноте», – добавляет он равнодушно, собирая бутылки и стаканы.
«Ты какой дрянью его напоил? – спрашивает полицейский, пытаясь поднять тело. – Воняет так, словно он тут опорожнился».
«Есть придурки, которые в нужный момент сдают. Ни лишнего стакана, ни беседы, ни красивого образа».
«Заткнись и помоги мне».
Бармен выходит из-за стойки и вместе с полицейским подхватывает клиента под руки. «Таким дома надо сидеть. Нечего бродить по ночам».
Они тащат бесчувственное тело и сажают его на разодранный пластмассовый стул со сломанной ножкой, приклеенными жвачками и прожжёнными следами окурков на ручках.
«Здесь он, по крайней мере, никому не помешает, – бормочет бармен и добавляет вслед удаляющемуся полицейскому, – сделать тебе кофейку?»
Тот какое-то время смотрит на него в нерешительности и поспешно сквозь зубы цедит: «Только двойной».