Собиралась гроза. По-хорошему наступить должны были черемуховые холода, ибо многие деревья покрылись уже белыми кистями и то оттуда, то отсюда наплывали сладкие душистые облака, но было невыносимо жарко уж который день. В воздухе не шелестнет, в небе мутно. Марево, вязкое, тяжкое, опускалось на землю. Собаки заползли в тень и лежали точно мертвые. Наседка вырыла ямку под крыльцом, загнала туда цыплят и уселась над ними, изредка тревожно квохча.
В доме все окна были настежь, но занавеси висели не колыхнувшись.
Два молодых – не более двадцати пяти лет, они были ровесники – человека в простых легких рубахах с распахнутыми воротниками сидели на веранде. Перед каждым стояла на столе миска с простоквашей, принесенной с ледника, да еще кувшин с квасом, доставленный оттуда же. Ничего иного в такую погоду просто в рот не лезло, да и это глоталось через силу. Даже говорилось с трудом!
– Охота быть рыбою, – наконец обронил словцо один из молодых людей – стройный, гибкий, длинноногий. У него было спокойное, приветливое лицо с правильными чертами, длинными подвижными бровями, открытым взором и четким насмешливым ртом. Густые волосы пепельного цвета гарморично обрамляли это лицо, и весь облик молодого человека вызывал приязнь и желание продолжить общение с ним. – Охота быть рыбою и сидеть в пруду, к тому ж под бережком, где тень падает.
Однако ж собеседник не посчитал нужным ответить. Раздражение мелькнуло на этом лице, которое было полной противоположностью лицу первого молодого человека: сей был жгучий брюнет с большими черными глазами с приспущенными внешними уголками, что придавало ему томное выражение, и крупным ярким ртом. Пожалуй, он напоминал итальянца – того типического облика, который предпочитают художники, но который вовсе не является типическим для всех итальянцев. А впрочем, господь с ними, с художниками, да и с потомками римлян тож – вовсе не они являются предметом нашего повествования.
– Сено на дальних лугах так и лежит, волокушею разобранное, – внезапно заговорил «итальянец» капризным голосом, как если бы речь шла не о хозяйственных заботах, а о несвоевременной доставке галстухов в модную лавку. – Ох, прибавится в конюшне забот!
– В конюшне? – недоуменно повел своими выразительными бровями его собеседник. – Боишься, корму лошадям на зиму не хватит? Да вряд ли, cousin Петр Иванович, видел я, сколько сена в хранилища свезено…
– На конюшне у меня в Перепечине дерут виновных, – перебил брюнет. – Так и при батюшке велось, так и при мне ведется. Неужто у вас в Славине по-иному, а, cousin Анатолий Дмитриевич?
Стоит здесь упомянуть, что, хоть оба собеседника и называли друг друга кузенами, качество их родства было несколько иное. Петр Иванович, несмотря на молодые года, приходился Анатолию Дмитриевичу дядею. Впрочем, родство никакой приязни между ними не обеспечивало, чему имелись очень веские причины, которые будут вскрыты впоследствии. Пока же скажем лишь, что Анатолий пожал плечами и усмехнулся, словно речь шла о само собой разумеющемся:
– Да уж по-иному, это вы верно подметили!
– Оттого вы и не заделаетесь истинными богачами, – проговорил Петр с тем самодовольством в голосе, кое позволяло догадаться, что он-то как раз и полагает себя самым что ни на есть истинным богачом. Ну что ж, к тому имелись у него все основания, ибо Перепечино, недавно перешедшее к нему после смерти отца, вполне можно было назвать скатертью-самобранкою. Сама по себе барская усадьба была невелика, однако полторы тысячи крестьянских душ и множество земель, окаймленных лесами и рощами, земель плодороднейших и щедрых, могли доставить уверенность не только в завтрашнем, но и в послезавтрашнем дне любому самому привередливому человеку.
Петр хотел еще продолжить что-то нравоучительное, но не успел: вдали глухо громыхнуло, и духота сгустилась еще более, хотя это казалось невозможным.
– А может, стороной пройдет? – предположил он, поглядев во все еще безоблачное небо.
И тут нанесло внезапным, резким порывом, нет, воистину шквалом ветра. Он разметал, взъерошил макушки черемух и берез, окружавших дом, взметнул занавеси в окнах, где-то хлопнуло сильно створкой, и в ту же минуту заметались по дому горничные – видно было, как они спешно затворяют окна.
– Раззявы, – сердито пробурчал Петр. – Прежде не могли позаботиться?! Коли хоть одно стекло разобьется, не помилую!
Анатолий шевельнул бровями недоуменно: да мыслимо ли было закрывать окна в ту духотищу, которая царила только что? Впрочем, он знал причудливый нрав своего родственника, а оттого оставил его нелепую реплику безответной.
Тем временем ветер мигом нагнал на небо серые облака; они домчались до солнца, заслонили его, и первые крупные капли дождя ударились в землю, взвинчивая фонтанчики пыли и сбивая с черемух белые лепестки.
Облака стали почти черными.
Перепуганная наседка вдруг зашлась, кудахча. Дождь хлынул с такой силой, что из-под крыльца и не высунуться, и эта глупыха, видать, только теперь додумалась своим куцым, воистину куриным умишком, что ее цыплят в миг зальет водой в той ямине, которую она для них так заботливо отрыла.
– Лушка! – вскричал Петр. – Забери цыплят! Коли хоть один сдохнет, плотникам на забаву тебя отдам, отдерут так, что бревном лежать будешь!
Выбежала девка с длинной рыжей косой, босая, в одной посконной рубахе. В руках у нее было решето. Дождь мигом облепил рубахой ее тело, а там было что облепить, ей же ей!
– Ух ты! – восхищенно сказал Анатолий, улыбаясь. – Хорошая девка!
– Толстомясая больно, – с ужимкой деланого пренебрежения проговорил Петр. – Зато есть где крепко лапнуть. И шибко стараться не нужно – чуть мигни, она уж на спину валится. Хорошая, верно ты сказал. Хорошая баловница!
Лушка, выставив задницу, которая могла ввести во грех любого постника, нагнулась над незадачливой курушкой, ловко посадила ее в решето, одного за другим сунула туда же цыплят и, сверкнув на молодых господ бойкими карими глазами, побежала за угол дома, к черному ходу. Сильные ноги ее крепко впечатывались в лужи, поднимая тучи брызг, грудь была столь упруга, что не тряслась, а лишь слегка волновалась.
– Ну и ну… – протянул Анатолий. – Так, говоришь, баловница?
– Еще какая, – кивнул Петр, и лицо его вмиг сделалось враз добродушным и хитрым, как если бы его увлекло желание сделать гостю приятное, и в то же время он думал, как из этого извлечь елико возможно больше выгоды для себя. – А что? Тесно стало в штанах? Могу одолжить девку-то. Хоть нынче ночью, хоть назавтра, как пожелаешь.
Анатолий, видимо, уловил алчные нотки в голосе Петра, и румянец внезапного желания пропал с его щек.
– Там поглядим, – сказал он уклончиво.
А гроза меж тем нарастала. Минуло уже более получаса ее свирепства, однако она и не думала стихать. Молнии сверкали одна за другой, гром гремел не переставая, дождь шел так, что расхожее выражение «лил стеной» вовсе не казалось преувеличенным. Чудилось, небеса жаждут отдать земле всю воду, которая в них скопилась, не заботясь о том, готова ли та принять столь щедрые и безудержные возлияния. Видно было, что местами она захлебывается…
В потемнелом небе стали появляться странные вспышки, непохожие на обычные огненные стрелы.
– Шаровые молнии, – сказал Анатолий, глядя вверх. – Пойдем-ка в дом, да вели последить, не осталось ли окна незатворенного.
– А ты что тут хозяйничаешь?! – заносчиво глянул на него Петр. – Только утром приехал, а уже начал порядки свои наводить! Больно споро расхозяйничался! Знай, вряд ли чего добьешься, батюшка по закону жил, умер и дела мне свои по закону сдал!
– И в мыслях не было хозяйничать, – спокойно проговорил Анатолий, оставляя прочие слова Петра без внимания. – Но ты, видно, знать не знаешь, что такое шаровая молния, а я знаю. Нас с нянькою в Славине чуть не убило, когда мне еще пять лет было. Влетел огненный шар в окно – и ну перед нами мелькать… Я это на всю жизнь запомнил, сам больше испытывать не хочу и врагу не пожелаю.
– Ага, – с нервическим торжеством вскричал Петр, – знаю, что ты видишь во мне врага!
Брови Анатолия недоуменно разлетелись.
– Да с чего ты взял… – начал было он, однако его прервало явление странного персонажа.
Это была женщина в черной юбке, подоткнутой высоко над голыми высохшими ногами. Только по ним можно было определить ее далеко не молодой возраст: лица видно не было. Она шла босая, однако голова и плечи ее были покрыты толстой ряднушкою. Впрочем, более всего она силилась защитить не себя, а икону Николая Чудотворца и свечу, которые несла перед собой.
– Мать честная, – изумился Анатолий. – Что ж за явление такое? Неужто Ефимьевна?
– Она, – кивнул Петр с брезгливым выражением. – Дура старая. Вечно, как гроза грянет, так она устраивает тут свои представления: все ворота, двери и окна закрещивает, чтобы беса не принесло.
– Да за что ж ты сердишься? – засмеялся Анатолий. – Весьма похвальное усердие!
– Да осточертела эта глупость деревенская! – вздохнул Петр, берясь за виски. – Никакими порками не выбьешь! – И закричал повелительно: – Ефимьевна! Пошла вон!
Раскат грома заглушил его крик, а впрочем, Ефимьевна все ж остановилась, хотя и не оттого, что повиновалась приказу барина. Прямо перед нею в калитку проскочил дворовый мальчишка в длинной рубахе до колен и без портков и прокричал истошно, глядя на террасу, где сидели молодые господа:
– Утопленница! Барин, водами утопленницу принесло, народ смотреть побежал!
Вот так бывает – вроде бы закричал всего лишь дворовый мальчишка, а на самом деле прозвучал глас судьбы. И хоть все при этом встрепенулись и ужаснулись, никто даже не заподозрил, какие невероятные перемены в судьбе каждого влечет за собой это пугающее известие…
Анатолий и Петр разом поднялись, обуреваемые тем тревожным любопытством, которое всегда вызывается известием о трагической смерти, ну а Ефимьевна от неожиданности уронила в грязь и свечку, и икону. Свечка мигом погасла. Ефимьевна несколько мгновений смотрела на все остановившимся взором, а потом вдруг завопила дико, очерчивая рукой калитку, которую не успела закрестить:
– Бесы! Бесы чрез врата сии грядут!
Анатолий покачал головой и подумал: «Что за невыносимое место это Перепечино! Кабы не воля матушки с батюшкой, и минуты бы меня тут не было, давно бы ноги унес!»
– Ну что, пойдем и мы посмотрим, что там сталось? – спросил он лениво, на что Петр пожал плечами:
– Больно надо ноги бить! Доставят мужики на барский двор эту утопленницу, можешь не сомневаться.
И, как показали события ближайшего часа, он оказался прав.
Утром того же дня (чтобы были понятны дальнейшие события, оглянемся несколько назад) из ворот имения, бывшего в десяти верстах от Перепечина и называемого Щеглы, выехала легонькая двуколка, запряженная соловой[1] кобылкой, и споро помчалась по лесной дороге. Название имению дано было не попусту. Исстари водилось в светлых рощах и по опушкам лесов этих птиц несчетно, для крестьян это был весьма доходный промысел – ловить ярких пернатых певцов и продавать на ярмарках. Ну а человеку, добыванием насущного хлеба не озабоченному, доставляло истинный восторг слушать звонкие щегловые трели.
Однако этим утром не раздавалось ни звука, ни трели.
– Что ж это птиц ни одной не слыхать? – спросила девушка, сидевшая в двуколке рядом с кучером. – С детства помню, как округа звенела: «пить-пили-пить», «пить-пили-пить»!
– Гроза будет, – неприветливо буркнул кучер, подергивая вожжами. – Голову ломит – спасу нет. Мне бы полежать в холодке…
Он умолк, окончание фразы повисло в воздухе, однако не догадаться о смысле этого молчания было затруднительно: «А тут ехать заставили!»
Девушка покосилась на него. Кучер, небритый мужик в рубахе распояскою, имел обличье звероватое не только из-за раскосмаченных волос, но и из-за мрачного выражения заросшего лица. Можно было подумать, что он не легонькой двуколкой правит, а в одиночку несет тяжеленное суковатое бревно, из коего, как ему известно доподлинно, будет вытесан его собственный гроб.
Эта мысль пришла в голову девушке, и она с трудом удержалась, чтобы не расхохотаться. Однако веселье свое проглотила, опасаясь обидеть и без того угрюмого человека.
– Ты уж не гневайся, Ерофей, что тебя со мной отправили, – сказала она примирительно. – Если бы я знала дорогу, то сама и с двуколкой, и с Волжанкой управилась бы. Мне не привыкать, в нашем Чудинове я всегда и всюду сама ездила!
– В нашем… – повторил кучер. – В нашем, вот, значит, как…
И снова он умолк, однако эхо ехидства так и реяло в воздухе, и, конечно, девушка не могла его не уловить. Лицо ее вспыхнуло так, что даже высокий лоб, окаймленный мелкими, круто вьющимися каштановыми кудряшками, покраснел. Она нервно перекинула за спину недлинную, но толстую косу, распущенный конец которой плотно завивался такими же кудряшками и не нуждался в лентах, но ничего не сказала. Ей не хотелось пререкаться с Ерофеем.
«Лучше бы я одна поехала, – подумала она невесело. – Ну, разузнала бы дорогу, выспросила бы, а потом и вспомнила бы, глядишь, места… однако нет же, пристала нянька: «Не пущу да не пущу одну, заблудишься, с лошадью не справишься, понесет Волжанка – что делать станешь?» Да разве Волжанка понесет? Она смирная, тихая, не то что этот… Что это Ерофей разворчался? Небось с перепою неможется, ох как перегаром от него несет… Нет, не стану отвечать, с пьяным да похмельным спорить – не наспоришься!»
– Да, видно, ты прав – гроза будет, – миролюбиво сказала она, намеренно уводя разговор в сторону. – Ни порыва ветерка, такая духота, и чем дальше, тем хуже. А солнце-то как палит! Что ж это я без косынки, и няня не напомнила…
Однако остановить разворчавшегося кучера было уже невозможно.
– А ты, Ульяшка, уже такой барыней заделалась, что сама даже косынки взять не в силах? – тут же подпустил он новую порцию ехидства. – Быстро же забылась, что ты такое есть! Быстро же на вершины взорлила! Однако помни: чем выше лезешь, тем больней падать.
– Я ничуть даже не забылась, Ерофей, – сдержанно ответила девушка, которую и в самом деле звали Ульяной, а чаще Уленькой или Ульяшей. Ее снова так и бросило в краску, на сей раз не от смущения, а от обиды. – Что это ты ко мне цепляешься? Мы с тобой куда едем? А? Разве это значит, что я забылась?!
– Едем, ну и что? – не унимался Ерофей. – Толку-то с той поездки? Небось даже с двуколки не сойдешь. Глянешь свысока, нос зажмешь да прогундосишь: «Фи, вонища, вези меня назад, в благоухания барские!»
– Да ты актер, Ерофей! – невольно засмеялась Ульяша. – Тебе бы на театрах представлять. Слышала я, какой-то барин в этих местах держал труппу.
– Да, Перепечин держал, но он помер недавно! – Кучер, не выпуская вожжей, попытался перекреститься, отчего лошадь Волжанка шарахнулась в одну сторону, а двуколку занесло в другую. – А ну, тихо, шалава драная! – заорал он так, что Ульяша вскрикнула:
– Тише, Ерофей, не пугай лошадь!
– Лошадь тебе жалко?! – обратил он к девушке налитые кровью глаза, и Ульяна отпрянула, вжалась в бок сиденья. – Лошадь, значит, жалко, а меня?!
– Тебя? – удивилась девушка.
– Меня! – рявкнул кучер. – Хозяйкой себя почуяла? Уже думаешь, кого кому распродашь из дворни? Меня, значит, в Перепечино определила? Сынок-то почище батюшки душегуб уродился! Короток на расправу, да и все вы, выкормыши господские, одинаковы!
– Что ты городишь, не пойму! – вспыхнула Ульяша. – Куда я кого распродавать задумала? Я в Щеглах не хозяйка, а была бы, так…
Она хотела сказать: «А была бы хозяйкою, так вовеки не стала бы своих людей продавать!» – но не успела.
– Что? – взревел кучер, видимо, вовсе лишившись рассудка. – Была бы, так меня продавала бы первого? Ну так не бывать этому! И хозяйкой тебе не бывать!
Он схватил кнут, доселе лежавший рядом с ним без употребления, и, привстав, так вытянул лошадь, что бедная издала короткое отчаянное ржание и рванула в стремительный скок. Случилось так, что произошло это как раз в то мгновение, когда двуколка переваливала через ухаб. От сильного толчка легонькое двухколесное сооружение подскочило так, что Ульяша не удержалась на сиденье и вылетела из повозки. Упала наземь и осталась лежать недвижима.
Кучер какое-то время мотался туда-сюда, то садясь, то вставая, пытаясь справиться с лошадью. Не скоро, но все же ему это удалось. Он погнал взмыленную Волжанку к тому месту, где ничком лежала девушка. Намотав вожжи на кулак, спешился и повернул носком ноги тело, кажущееся безжизненным.
– Нешто убилась? – пробормотал испуганно, но тут же уловил легкий вздох и трепет ресниц – Ульяша была без чувств, но уже приходила в себя.
Ерофей смотрел, как подрагивают губы, копится солнце в дорогой серьге, украсившей маленькое ухо, неровно вздымается нежная грудь, видная в вырезе легкого барежевого платья.
– Ишь, тряпки на ней какие богатые… Ишь, сама какая… – пробормотал он хрипло, вдруг теряя власть над собой, и, присев на корточки, грубо потащил вверх платье, обнажая ноги девушки.
Она очнулась от прикосновения этих похотливых рук, увидела над собой налитые кровью глаза и, толкнув Ерофея, в ужасе закричала так, что еще не вполне успокоившаяся Волжанка вновь обезумела и рванулась с места. Ерофея отбросило от девушки и поволокло по дороге.
Ульяша даже не поняла, что случилось. Вот сейчас над ней нависала жуткая образина – и тут же исчезла. Она помнила, как руки ее с силой толкнулись в потную Ерофееву грудь, и вот он отлетел в сторону. Девушка вскочила и кинулась куда глаза глядят. А впрочем, она ничего не видела, не разбирала дороги. Волжанка металась, порой поворачивая к Ульяше, и тогда бегущей становились слышны вопли Ерофея, который никак не мог распутать вожжи, сковывающие его руки.
– Стой, проклятая! – кричал он лошади, а Ульяше казалось, что эти крики адресованы ей.
И она бежала еще скорей и даже не заметила, как оказалась на высоком берегу реки. Спохватилась слишком поздно… взмахнула было руками, пытаясь поймать равновесие, но земля вдруг осыпалась под ногами, и Ульяша поползла с обрыва вместе с ее комьями. Сперва медленное, падение это все ускорялось, и наконец, так и не успев схватиться ни за один из будыльев, которыми был утыкан обрыв (да и вряд ли они оказались бы спасительным якорем!), Ульяша рухнула в реку. Здесь сразу от берега шла полоса глубокой воды и быстрого течения, так что девушка вмиг стала его поживой. Ее вынесло на стремнину и повлекло вперед.
Мальчишка, удивший рыбу на излучине, увидел, как Ульяшу тащило течением, как несколько раз то показывалась, то исчезала ее голова, и вот девушку затянуло под коряжину.
Ахнув, он, позабыв про удочки, кинулся вверх по круче, а потом через поля прямиком в Щеглы.