Окончательно стемнело, и книга была отложена в пользу вечерних новостей, что оказалось ошибкой, поскольку в них доминировали российские танки, обстреливающие деревни, и ученые, пророчащие неминуемую климатическую катастрофу. До несчастного случая последнее особенно беспокоило Фебу, которая никак не могла понять, почему это политики не бросаются спасать планету. Церере оставалось лишь пытаться объяснить, что, подобно некоторым маленьким детям, политиками движет краткосрочная или среднесрочная выгода и они редко загадывают дальше следующих выборов, что лишь подтверждало мнение Цереры о том, что политика – не особо достойное занятие для взрослого человека. Всего через десять минут новости были выключены – ей не требовалось, чтобы ее заставляли чувствовать себя еще более беспомощной.
Церера погладила обложку «Книги потерянных вещей», как могла бы погладить спящую кошку. Хотя ей не хотелось признаваться в этом самой себе, она поняла, что отдалилась от художественной литературы настолько, что больше уже не могла использовать ее как форму бегства от действительности – а у нее было больше причин, чем у большинства людей, для желания отрешиться от жизненных реалий хотя бы на короткое время. Церера даже не могла списать это свое разобщение с литературой на произошедшую трагедию, поскольку это продолжалось еще с подросткового возраста. Она просто разлюбила выдуманные истории, а то, что случилось с Фебой, лишь подтвердило их бессмысленность. И вправду, что в них такого хорошего? В счастливых историях ничто не соответствовало действительности, а грустные не могли поведать вам ничего такого, чего бы вы сами уже не знали.
«Вот вам моя собственная история: некогда у меня была дочь, но ее у меня украли, а вместо нее оставили куклу по ее образу и подобию».
И все же…
Книга на столе так и звала ее, желая, чтобы ее прочли. Церера подумала, что такое могло быть из-за ее связи с «Фонарным домом», старой усадьбой ее автора, гниющей на больничной территории, и тайной его исчезновения. Эти вещи придавали книге осязаемость. Делали ее более актуальной, и поэтому Цереру интересовала не столько сама книга, сколько обстоятельства, связанные с ее созданием. По крайней мере, это то, что она сказала себе, даже уловив в своих словах скрытую ложь. Как ни странно, но все, что касалось опыта чтения этого романа, теперь приводило ее в замешательство. Совсем недавно Церера поймала себя на том, что погружается в него с головой, сама того не замечая, а когда наконец вынырнула обратно, то была потрясена, обнаружив, что прошло почти два часа – настолько захватила ее история о мальчике, который теряет свою мать, обретает нежеланную мачеху и сводного брата и отваживается заглянуть в некие края, реальные или воображаемые (это так и осталось неясным), созданные на основе книг на его полках и его любимых сказок. На страницах этой книги обитал Скрюченный Человек – существо, которое, как справедливо заметил Оливье, носило то же прозвище, что и монстр из истории, придуманной ею для Фебы. Единственное объяснение, которое пришло Церере в голову, заключалось в том, что некогда в прошлом она, скорее всего, прочла рецензию на эту книгу или статью об ее авторе и сохранила эти детали в своем сознании.
Церера принялась готовить ужин, хоть и не была особо голодна. Удовольствие от еды – как и от многого другого – у нее тоже отобрали, и ела она лишь для того, чтобы хоть как-то поддерживать силы. Как бы мало толку ни было от нее для Фебы в последнее время, его не будет вообще, если она сама загремит в больницу из-за пренебрежительного отношения к самой себе.
После ужина Церера почитала еще немного, одолев больше половины. А когда уже не могла читать, позвонила своей матери, которая теперь бо́льшую часть года скромно жила на севере Испании и редко ложилась спать раньше двух часов ночи. Она уехала из Англии вскоре после смерти отца Цереры. По ее словам, мать не смогла бы пережить без него здешнюю суровую зиму, но потом выяснилось, что она не хотела встречать без него и английскую весну или осень, хотя лето на пару-тройку недель вполне могла вытерпеть. В свое время они вместе исследовали удаленные от больших городов сельские места, он и она, нанося на карты старые курганы, фотографируя каменные круги и заброшенные крепости, а также собирая народные сказки и легенды, даже красочные старинные и сугубо местные словечки, чтобы придать текстуру малопонятным научным статьям, которые публиковал отец, или главам в книгах, предназначенных для чтения лишь таким же эксцентричным и одержимым людям, как он сам, – по крайней мере, как всегда считала Церера. Все эти пожелтевшие страницы, словно увядшие листья…
Церера далеко не сразу поняла, почему увлечение отца настолько отталкивало ее, и «Книга потерянных вещей» напомнила ей причину: она находила истории, которые он предпочитал, откровенно пугающими. И сейчас увидела его призрак, сидящий в любимом кресле у пустого камина, и даже уловила запах земли и табачного дыма, исходящий от его кардигана.
«Есть и другая Англия, Церера: скрытый край, тайное царство, а все эти повествования – это его отголоски, его история…»
Но ей не хотелось прислушиваться к этим отголоскам. Они говорили о жестокости, развращенности и пороке. Пусть они бесследно исчезнут. Пусть они будут потеряны навсегда. Словно назло ему, Церера вместо этого решила читать то, что демонстративно называла «своими» сказками – термин, который всегда заставлял ее отца морщиться, – и чем красивей принцесса и чем счастливей конец, тем лучше. Феи-крестные, феи-помощницы, доброжелательные существа с прозрачными крылышками и волшебными палочками – она просто обожала их всех.
– Но это не феи, Церера, – втолковывал он ей.
– Это добрые феи.
– Такого понятия не существует.
– Потому что ты веришь только в плохих.
– Плохих фей тоже не существует.
– Но если они не хорошие и не плохие, то тогда какие же?
– Они иные, Церера, вот какие: просто иные.
И голос его был тверд и полон убежденности, как у человека, который верил в объективную реальность подобных существ – поскольку он действительно верил. Для ее отца прошлое и настоящее шли рука об руку, в основном параллельно друг другу, но иногда все-таки соприкасались: в древних местах, где земля хранит воспоминания точно так же, как кладбища хранят тела. Эти воспоминания впитались в землю и камень, металл и дерево, наполняя неодушевленные предметы своей сущностью. Вокруг таких мест собирались мифы и легенды, в которых рождались истории, книги и предания, так что граница между реальным и нереальным становилось все более неясной по мере того, как каждый рассказчик извлекал из них уже имеющиеся слои смысла и добавлял свои собственные новые слои. Действительность становилась призрачной, размытой, изменяя и сам окружающий мир.
Поскольку, как говорил ей отец, стоит только впервые рассказать или записать какую-то историю, как сразу же меняется и сама реальность. Эта история становится частью окружающего мира, и любой, кто ее слышал или читал и в ком она укоренилась, уже никогда не будет прежним. Истории – это доброкачественная инфекция, трансформирующая своих носителей, или же в основном доброкачественная, поскольку некоторые книги способны изменить людей и к худшему. Влейте в книгу достаточно яда или достаточно исказите истину на ее страницах, и вы сможете вызвать ненависть в некоторых слабых и податливых умах. Но чем больше человек читает и чем шире его кругозор, тем сильней становится его разум. Вот почему, в конце концов, отец был доволен тем, что его дочь вообще читает хоть какие-то книги, пусть даже и не всегда те, которые он одобрял. Важно было то, что она сознавала ценность литературы. Когда какой-нибудь болван-политик или грозящий пальцем доброхот жаловался на книги в школьных списках для чтения, потому что их авторы осмеливались относиться к подросткам с уважением или признавать, что вопросы расы, сексуальных предпочтений и пола могут иметь для них какое-то значение на пути к взрослой жизни, он всегда отпускал одну и ту же ремарку: «Нужно беспокоиться не о людях, которые читают книги, а о тех, кто этого не делает».
Тем временем в ухе у Цереры все еще отдавались гудки телефона. Ее мать вечно убегала в какую-нибудь другую часть своего дома или бродила по саду, днем или ночью, оставляя свой телефон там, где в последний раз его бросила. Часто она отключала звук, чтобы ее не беспокоили во время чтения или просмотра телевизора, и забывала включить его снова, оставляя Цереру гадать, не умерла ли мать со времени их последнего разговора и не дожидается ли ее бездыханное тело, пока его обнаружит встревоженный сосед или какой-нибудь незадачливый почтальон. Церера уже достигла того возраста, когда человек проводит немало времени, беспокоясь как о детях, так и о родителях. Зрелость, как она давно поняла, сильно переоценивалась.
Наконец ее мать взяла трубку. Она уже возвращалась в Англию, чтобы побыть с Церерой в первые дни после несчастья с Фебой, и в итоге пробыла здесь несколько недель, пока не стало ясно, что состояние ее внучки вряд ли в ближайшее время кардинально изменится. К тому времени мать и дочь уже стали раздражать друг друга, поскольку квартира Цереры была слишком мала сразу для двух взрослых – особенно для взрослых, которые, вероятно, слишком уж во многом схожи между собой, чтобы чувствовать в обществе друг друга достаточно комфортно, но все же слишком уж разные во многих других отношениях. Церера любила свою мать, однако та была слишком уж яркой личностью, а яркие личности неважно справляются с ограниченным пространством. В конце концов, по обоюдному согласию, мать Цереры вернулась в Испанию, но по меньшей мере через день они общались по телефону, и Церера знала, что та будет готова в любой момент сесть на самолет обратно в Англию, если что-нибудь вдруг случится с…
Нет, с Фебой ничего не случится, хуже уже не будет. Церера еще раз мысленно пожелала этого. Новая обстановка «Фонарного дома», с его деревьями, цветами и пением птиц, может быть только благотворной. Если дух Фебы еще оставался в ее теле, он мог бы услышать птиц и откликнуться; а если пребывал где-то еще, их пение все еще могло призвать его обратно. Требовалось просто сохранять бодрость духа и не поддаваться меланхолии или отчаянию, как Церера поступала до сих пор.
– Как она? – спросила ее мать, поскольку именно так неизбежно начинались все их разговоры.
– Все так же, – ответила Церера. – Но новое место просто замечательное – или же настолько замечательное, насколько это вообще возможно.
– Скучаешь по Лондону?
– У меня еще не было возможности соскучиться, но не думаю, что буду скучать. Лондон начинал казаться слишком уж большим и шумным.
И пустым без Фебы. Дочь заполняла собой все его пустые места.
– Мне неловко это говорить, – продолжала Церера, – но, наверное, ты с самого начала была права насчет возвращения сюда. Я всегда чувствовала себя здесь как дома. Я и забыла, насколько люблю это место.
Иногда они обсуждали возможность продажи коттеджа, но тот был полон вещей и воспоминаний о десятилетиях супружеской жизни, и матери не хотелось расставаться ни с чем из этого. Кроме того, для продажи не существовало никаких неотложных финансовых причин – по крайней мере, до тех пор пока состояние Фебы не стало угрожать изменить эту ситуацию. Мать сообщила Церере, что ей достаточно лишь попросить, и коттедж будет сразу же выставлен на продажу, но жить в нем оказалось лучшим решением благодаря «Фонарному дому».
– Ну что ж, просто постарайся, чтобы тебе там не было одиноко. Постарайся завести новых друзей, Церера.
Церера никогда не возражала против жизни в одиночку, когда была моложе, потому что есть разница между одиночеством и тем, что ты просто одна. Тогда ей здорово помогали книги, потому что человек с хорошей книгой по определению не может быть одинок. А потом появилась Феба, и у Цереры уже не было времени побыть одной, и она никогда не чувствовала себя одинокой, пока рядом была ее дочь. Но поскольку сейчас Феба находилась в подвешенном состоянии, сама Церера тоже угодила в схожую ситуацию. Она была и одна, и одинока. С этим нужно было что-то делать. Хотя, возможно, что-то в этом плане уже делалось.
– Я снова начала читать, – сообщила она. – Я имею в виду книги.
– Книги – это не то же самое, что друзья.
– Разве? Папа с тобой не согласился бы.
– Твой отец не соглашался со мной по многим вопросам, что и было одной из причин, по которым мы так хорошо ладили.
– Потому что это были не особо важные вопросы?
– Нет, потому что втайне мы оба знали, что я права, а он ошибается. Он предпочитал не признаваться в этом, а я была только рада позволить ему гордиться собой.
Церера не могла не признать, что в этих словах была доля истины. Ее отец был человеком, который обитал сразу во многих мирах, из которых реальный был далеко не самым любимым, несмотря на присутствие в нем жены и дочери. Если б ее мать не притягивала его к земле, будто якорь, он вполне мог бы уплыть прочь – далекая фигура, растворяющаяся в облаках, – с головой уйдя в историю мегалитических кругов и подземных гробниц или в очередную статью о различиях между дриадами и гамадриадами.
– Знаешь, я волнуюсь за тебя, – сказала ее мать. – Меня тревожит то, что все это делает с тобой. Если б только рядом с тобой был кто-то, кто разделил эту ношу…
Это была еще одна из частых песен ее матери. Она все никак не могла понять, почему Церера остается матерью-одиночкой, а Церера затруднилась бы это объяснить, даже если б захотела. Отец Фебы сильно подвел ее, и это частично и было причиной. Это заставило ее не то чтобы совсем уж не доверять мужчинам, но относиться к ним настороженно, особенно учитывая необходимость заботиться о маленькой дочери. Она не хотела впускать нового мужчину в жизнь Фебы только потому, что иногда ей не хватало мужского общества или кровать казалась ей слишком большой, и до сих пор Церера не встретила ни одного человека, к которому испытывала бы настолько глубокие чувства, чтобы подумать о возможности связать с ним свою жизнь.
Но дело было также и в том, что они с Фебой стали в некотором роде самостоятельной единицей. У них были свои собственные отработанные процедуры и проверенные шаблоны, которые успешно действовали и которыми они обе были довольны. Церера не хотела, чтобы кто-то еще влезал в их привычный и устоявшийся распорядок, если только она не будет абсолютно уверена, что это тот самый мужчина; а поскольку выяснить это было трудно, даже невозможно, она остановилась на том, чтобы жить без партнера. Это не всегда было легко, но Церера была довольна принятым решением – или же была довольна им до случившегося несчастья.
– Ты хочешь сказать, какой-нибудь парень?
– Просто кто-нибудь, – сказала ее мать.
– Я могу завести собаку.
– Собака – это не «кто-то», а «что-то». Но теперь, стоило тебе об этом упомянуть, то собака, пожалуй, не такая уж плохая идея. Ты можешь разговаривать с ней, и она не скажет тебе ни слова в ответ.
– В смысле, как папа?
– Твой отец даже отдаленно не походил на собаку. Ему и в голову не пришло бы сделать то, что ему сказали, даже в обмен на печенье. Было даже достаточно трудно заставить его припомнить, что он должен купить, когда я просила его сходить в магазин. Обычно я ждала у телефона, когда он позвонит, как только окажется там, – чтобы уточнить, что именно мне все-таки нужно. Я бы списала это на старческий маразм, если б ум у него не был остер как бритва до самого конца, сколь бы ни пытался он изобразить обратное. И не было никакого смысла давать ему список, потому что он всегда оставлял его дома или каким-то непостижимым образом засовывал куда-то не туда в битком набитом кармане. Однажды я всерьез подумывала о том, чтобы написать что-нибудь у него на руке, хотя, честно говоря, не исключила бы вероятности того, что он потеряет эту руку где-то между входной дверью и концом улицы. Он был самым невыносимым человеком, и я любила его всем сердцем.
Церера позволила своему взгляду блуждать по гостиной коттеджа. Здесь было так много всего от ее отца: книги, карты и гравюры на дереве на стенах, его кресло, даже пара его трубок в подставке на каминной полке, а еще чучело утконоса в стеклянной витрине. (Он уверял, будто напрочь не помнит, как купил этого утконоса, который появился на каминной полке, когда мать Цереры лежала в больнице по поводу удаления камней из желчного пузыря, и отказался расстаться с ним по ее возвращении, утверждая, будто это придает комнате характер.) Ниши в кирпичной кладке по-прежнему покрывали потеки воска от свечей, которые он регулярно зажигал, а полки в холле ломились от предметов, которые отец находил в земле во время своих исследований и раскопок, – каменных фигурок животных, вырезанных викингами, наконечниками стрел саксов, черепками римской керамики, даже ювелирными украшениями из полудрагоценных металлов. Он был крайне скрупулезен касательно передачи ценных или уникальных предметов властям, хотя и знал, что они, скорей всего, будут просто лежать в какой-нибудь пыльной коробке в подвале музея.
У отца имелась только одна вещь, с которой он должен был поступить подобным образом, – римский додекаэдр, датируемый вторым или третьим веком. Тот был три дюйма в диаметре, с двенадцатью пятиугольными гранями, каждая с круглым отверстием в центре, хотя отверстия были разного размера, а по углам граней торчали маленькие круглые выступы. Отец обнаружил его в потревоженной экскаватором почве возле Стены Адриана – барьера, построенного римлянами для защиты юга Британии от набегов северных племен, – и оставил его себе. Для него привлекательность этой штуковины заключалась в ее загадочности, поскольку никому еще так и не удалось установить назначение додекаэдра. Одна из теорий заключалась в том, что тот мог использоваться для предсказаний, но на додекаэдре не было никаких символов или надписей, так что как же можно было извлечь из него божественную мудрость? Похожие на ручки выступы означали, что его нелегко было пустить по столу, и он всегда останавливался на той стороне, на которую его уронили. Выходило, что додекаэдры не годились и в качестве игральных костей. Некоторые разочарованные эксперты заявляли, что те носили чисто декоративные функции, но отец никогда с этим не соглашался и в конце концов вообще перестал читать мнения других людей о додекаэдрах.
– Не важно знать, для чего эта штука, – говорил он Церере, когда она сидела у него на коленях, вертя додекаэдр в руках. – Достаточно знать, что это такое.
Теперь, прижимая телефон к уху, Церера вышла в холл. Додекаэдр был все еще на своем месте и все так же ярко сиял. Единственный из всей коллекции, он никогда не пылился. Она сжала его в руке. Радиатор отопления не работал, и Церера видела, как изо рта у нее вырываются облачка пара, но додекаэдр был теплым на ощупь. Она поставила его обратно. На той же полке стояли книги, которые отец считал наиболее важными, в том числе художественные монографии Джованни Баттисты Пиранези, Вацлава Холлара и Пера Боррелля дель Касо; экземпляр книги Роберта Кирка «Потайное царство эльфов, фавнов и фей»; «Оливер Кромвель» Сэмюэла Росона Гардинера 1901 года издания, который вручили его собственному отцу в качестве награды в школе, поскольку все трое – отец Цереры, ее дед и Кромвель – родились в Хантингдоне, графство Кембриджшир; два тома «Потерянного рая» Мильтона, который отец считал величайшим поэтическим произведением в Англии, датируемые 1719 годом; и пять небольших томов Ливия на латыни, переплетенных в красную с золотом кожу и изданных в Германии в девятнадцатом веке.
Церера могла вспомнить, как ее отец переводил для нее из последнего (разумеется, за спиной у матери) историю Регула, римского полководца третьего века до нашей эры, освобожденного под честное слово пленившими его карфагенянами, чтобы тот вернулся в Рим и договорился об условиях мирного соглашения. Вернувшись домой, Регул убедил римский сенат отклонить предложение карфагенян, после чего, вопреки протестам своего собственного народа, вернулся в Карфаген, чтобы выполнить условия своего временного освобождения, согласно которым обещал так поступить. За все эти хлопоты карфагеняне отрезали Регулу веки, затолкали его в ящик с шипами и возили в нем по улицам, пока он не умер, совсем как двуличную камеристку в сказке «Гусятница» братьев Гримм – одной из тех народных сказок, которые ее отец очень одобрял, поскольку кто-то в них в итоге погибал мучительной смертью.
– Но почему Регул вернулся? – спросила его как-то Церера.
– Потому что он дал слово, – ответил ее отец. – И это было правильным решением.
– Даже если он знал, что может пострадать или погибнуть?
– Иногда нам приходится делать и такой выбор.
– Я надеюсь, что мне никогда не придется делать такой выбор.
Отец поцеловал ее в макушку.
– Я тоже надеюсь, что тебе никогда не придется этого делать.
«Папа, о, папа…»
– Мне пора, – сказала Церера своей матери. – Я просто смертельно устала.
– Тогда ложись спать. Я люблю тебя. Если вздумаешь завести собаку, не бери одну из этих мелких тявкающих шавок, иначе я никогда тебе этого не прощу.
Они пожелали друг другу спокойной ночи. Церера выключила свет, поставила экран перед тем, что осталось от огня в камине, и поднялась по лестнице в свою спальню. Задергивать занавески на окне не стала, поскольку зимой любила засыпать при лунном свете, зная, что восходящее солнце не разбудит ее в какой-нибудь неурочный час. Вышло так, что она едва успела заметить обнаженный клинок луны, прежде чем заснула, и поэтому не услышала хлопанья крыльев по стеклу и не заметила, как первый побег плюща пробился сквозь крошащуюся кирпичную кладку стены и тихо, почти настороженно свернулся в углу.