В последующие дни в жизни Цереры установился новый распорядок. Несмотря на заверения «Фонарного дома» в том, что ее немедленно уведомят о любых изменениях, она обнаружила, что никак не может расслабиться. Нервы у нее постоянно были на пределе, а одно ухо всегда начеку в ожидании телефонного звонка. Происшедшее напомнило ей и о смерти отца – о том, как после полуночи им позвонили из больницы и сказали, что они должны немедленно приехать, потому что его жизненный путь подходит к концу. Церера жила в коттедже со своей матерью и Фебой, которой тогда еще не исполнилось и трех лет. Церере каким-то образом удалось быстро одеться и тепло укутать Фебу, не разбудив ее, прежде чем присоединиться к матери в пятнадцатиминутной поездке в больницу. Когда они наконец добрались туда, отец уже умер. Его рука была все еще теплой, когда Церера держала ее, и все, о чем она могла думать, было: «Мы должны были быть здесь… Не надо было уходить домой. Мы ведь знали, что ему недолго осталось. Нам ведь сказали, что это вопрос одного или двух дней, но не более… А в итоге прошло всего несколько часов, и нас рядом с ним не было. Он умер без нас, и мы даже не успели попрощаться с ним».
И хотя Церера желала для Фебы иного исхода, при котором ее ребенок будет возвращен ей, но все равно боялась и прямо противоположного. Она не могла допустить, чтобы Феба оставалась одна, если такой момент вдруг настанет. Церера спросила на сестринском посту, можно ли ей все-таки воспользоваться одним из родительских люксов, и ей сказали, что всегда пожалуйста. «Люкс» оказалось слишком уж громким словом для комнатки, способной вместить лишь кровать, письменный стол и стул, шкаф и прикроватную тумбочку, пусть даже при наличии крошечной душевой с туалетом, но она находилась всего в паре минут ходьбы от той палаты, в которой лежала Феба. Имелись здесь еще холодильник, электрический чайник и микроволновая печь, а также настенный телевизор, так что Церера могла готовить кофе, разогревать еду и даже смотреть старые незатейливые фильмы, когда слишком уставала, чтобы заниматься чем-то еще. Теперь, когда состояние Фебы стабилизировалось, ей опять разрешили находиться рядом с ней, и Церера вновь стала читать своей дочери вслух – но на сей раз «Книгу потерянных вещей», а не старые сказки. И хотя сама уже почти закончила этот роман, вернулась к началу и принялась читать с первой главы, чтобы Феба тоже была в курсе дела.
«На случай, если ты меня слушаешь… На случай, если ты меня слышишь…»
Но была и другая причина, по которой Церера покинула коттедж, о которой никому не говорила, даже своей матери: плющ. Первые его побеги она заметила в углу своей спальни – в тот вечер, когда Фебу поместили в отделение интенсивной терапии. Церера забралась на стул, чтобы подрезать их старыми ножницами, а на следующий день заехала в магазин для садоводов за средством от сорняков и сразу же опрыскала им наружную стену и внутренний угол, куда проник плющ, после чего заделала дыру какой-то шпатлевкой, обнаруженной в садовом сарае, и, как обычно, отправилась в «Фонарный дом» навестить Фебу.
Когда на следующее утро она проснулась, плющ пробился сквозь шпатлевку и начал расползаться, выпустив уже два усика вместо одного, которые вились на юг и на восток от угла, причем листочки на нем были уже не чисто зеленые, а в желтых и белых крапинках – как будто яд, который она распылила, каким-то образом изменил этот плющ, но в остальном не причинил ему вреда. Церера вновь набросилась на него с ножницами, но среза́ть побеги стало заметно труднее, чем раньше, и у нее сложилось тревожное впечатление, будто плющ активно сопротивляется ей – словно извлек урок из последнего нападения и добавил дополнительный слой защиты своим стеблям. Даже после того, как ей удалось кое-как надрезать свежие побеги, они упорно противились ее попыткам оторвать их, и когда ей наконец удалось их выдернуть, они унесли с собой слой краски и кусок штукатурки, изуродовав стену. Кроме того, несмотря на защитные перчатки, запястья и пальцы у Цереры покрылись сыпью, и ей пришлось извлекать из них зеленые, похожие на занозы фрагменты побегов.
Но худшее было впереди. Спустившись вниз, она обнаружила, что плющ проник и на кухню, отыскав точки доступа под подоконником и за настенными шкафчиками. Здесь листья тоже приобрели новую окраску. Церера даже не стала готовить завтрак, а сразу же вышла на улицу и опять принялась опрыскивать стену, пока пятилитровая канистра с гербицидом не опустела. Оставалось лишь надеяться, что это сработает – перспектива нанять кого-нибудь для удаления плюща наполняла ее ужасом. Невзирая на тот факт, что ей всегда нравилось, как он смотрелся из сада, то, насколько прочно прилегали его побеги к стенам ее спальни, наводило на мысль, что если выдергивать его снаружи, то можно повредить каменную кладку. С деньгами и без того было туго, и не хватало еще добавить к ее расходам и дорогостоящий ремонт, чтобы уберечься от зимних холодов или предотвратить разрушение стен вокруг нее. Одному богу известно, что сказала бы по этому поводу ее мать.
Церера вернулась в дом, приготовила завтрак и пару часов поработала, после чего в полдень отправилась в «Фонарный дом» почитать Фебе. Уехала она оттуда вскоре после двух, купила хлеб, молоко и газету и к трем часам была уже дома. Подъехала к коттеджу, вышла из машины и взяла с заднего сиденья сумку с продуктами.
И только тогда заметила, что произошло с плющом.
Садовника звали Грин[10], что в другой ситуации могло бы показаться Церере забавным.
– Хедера хеликс, – объявил он, стоя перед домом. – Английский плющ. Упорный, поганец. Как только укоренится, черта с два его выкорчуешь.
– Но почему он местами красный? – спросила Церера.
Плющ на стенах коттеджа, много лет чисто зеленый, а затем ненадолго покрывшийся желтыми и белыми крапинками, теперь демонстрировал бордовую внутреннюю структуру своих листьев, как будто по жилкам их текли какие-то кровянистые жидкости, а не вода и сахар.
– Наверное, заражение вредителями, – предположил мистер Грин, – или недостаток фосфора в почве. Иногда люди путают бостонский плющ с английским – осенью Бостон всегда окрашивается в красный цвет, – но бостонский плющ встречается в наших краях не так уж часто, и это определенно наш местный английский вид. По листьям сразу понятно.
Садовник наклонился ближе и взялся за один из побегов рукой в перчатке.
– Однако никогда раньше не видел такого покраснения, – добавил он. – И черенки, и боковые прожилки затронуло. Видите?
Церера посмотрела, но трогать листья не стала. Плющ вызывал у нее отвращение.
– Похоже на кровь, – заметила она.
– Вот именно. Хотя это наверняка происходило уже какое-то время.
– Нет, это началось сегодня.
– Это просто невозможно, – не поверил мистер Грин. – Изменились все листья до единого. Это заняло бы больше одного дня.
– А я говорю вам, что все было не так, когда я утром выходила из дома. Да, были отдельные желтые следы, но только не красные. Я опрыскала его средством от сорняков. Может, в этом причина?
– И много вы его распылили?
– Только снаружи. Канистра закончилась, прежде чем я успела добраться до плюща внутри.
– Но он там тоже красный, – сказал мистер Грин, – и корневая система у него другая… Нет, вряд ли дело в гербициде. В смысле, этот плющ даже не думает погибать. Если что, даже еще сильней вымахал.
– Я хочу, чтобы его тут не было, – твердо произнесла Церера. – Он уже прорывается сквозь стены.
– Ну что ж, я могу удалить его, хотя и не на этой неделе. На следующей в лучшем случае.
– На следующей неделе? Но к тому времени он уже захватит весь дом!
– Сожалею, но раньше никак. И должен предупредить вас, что потом ваш коттедж придется привести в порядок. Пожалуй, вам стоит проконсультироваться со строителями, поскольку я не могу обещать, что это не нанесет вреда фасаду – особенно если этот плющ успеет пробиться сквозь каменную кладку.
На этом они и расстались. Мистер Грин пообещал постараться решить проблему как можно скорее, а коттедж так и остался стоять, увитый плющом, в жилах которого текло что-то похожее на кровь. Это и была истинная причина, по которой Церера решила некоторое время пожить в «Фонарном доме», где теперь сидела у постели своей дочери, читая ей вслух.
Вернее, рассказывая.
Созидая.
Сама не понимая, как это у нее получается.
Давным-давно в некоем царстве, некоем государстве, расположенном и очень далеко отсюда, и при этом совсем близко – поскольку иногда отдаленные края гораздо ближе, чем вам думается, и к тому же куда более похожи на наши, – жил-был один человек, которого звали Якоб. У него была небольшая ферма, но он мечтал о более крупной. Он был женат на хорошенькой женщине, но втайне мечтал жениться на еще более красивой. У него был тихий, образованный и обходительный сын, но он предпочел бы иметь в сыновьях сильного, напористого мужчину.
Эти желания Якоб держал при себе. Может, им и двигало стремление заполучить все, чего у него не было – или же он просто думал, что у него всего этого нет, поскольку желание порой ослепляет, – но он не был злонамеренным человеком и не желал зла своей семье. Лишь оставшись совершенно один в лесу, где никто его не слышал, Якоб позволял проявиться своему тоскливому разочарованию и тогда давал волю своим истинным чувствам, рассказывая о них вслух коре, веткам и листьям.
Однажды осенним днем, когда Якоб целый час рассказывал природе о своих желаниях, он вдруг услышал голос, зовущий его по имени. Огляделся по сторонам, но лесная поляна была совершенно пуста – ни единая птица не парила в воздухе, ни одно даже мельчайшие насекомое не копошилось в земле.
– Кто там? – крикнул Якоб. – Перестань прятаться и покажись!
– Присмотрись повнимательней, – ответил голос, – и тогда ты увидишь. Посмотри на деревья.
Якоб сделал, как велел ему голос, сначала пристально всматриваясь в кроны деревьев, а затем заглядывая за их стволы, пока наконец не подошел к старому раскидистому дубу, кора которого густо поросла плющом. И там, в самом сердце зелени, он увидел лицо, образованное листьями. Вместо глаз у того была лишь темнота, а вместо рта – пустая дыра, и все же это несомненно было лицо, хотя можно было запросто не заметить его, если только специально не вглядываться. На глазах у Якоба листья у рта этого зеленого лица зашевелились, и голос послышался снова – сухой шепот, похожий на шелест опавших листьев, гонимых ветром.
– Я не прятался, – прошелестел голос. – Одно дело прятаться, другое – оставаться незамеченным.
– Кто ты? – спросил Якоб. – Кто ты такой?
– Полагаю, меня можно назвать духом. Некоторые могли бы даже именовать меня божеством.
– Но как тебя зовут? – не отставал Якоб.
– О, у меня много имен, и некоторые из них никогда не произносились людьми вслух. Сегодня, ради тебя, позволь мне зваться Естильнет.
– Естильнет так Естильнет, – сказал Якоб, хотя и подумал, что имечко довольно чудно́е, поскольку относилось оно к месту с примятой травой и путаницей кривых зеленых веток. Хотя, с другой стороны, и существо это было более чем чудное, чем бы оно ни было.
– И давно ты тут? – спросил он.
– Достаточно давно, чтобы услышать твои жалобы, – ответил Естильнет. – Причем не только сегодня, но и во все прошедшие дни. И достаточно долго, чтобы ощутить жалость к твоему незавидному положению.
– Жалость? – переспросил Якоб.
– Ты заслуживаешь лучшего, хоть это верно и для многих людей. Что усложняет тебе жизнь, так это твое знание того, что ты заслуживаешь лучшего. Другая, более изобильная жизнь совсем близко – стоит только руку протянуть. Если б она была дарована тебе, я не сомневаюсь, что ты дорожил бы ею и еще больше ценил свое время на этой земле. Ты бы больше не тратил время на тоску по тому, чего у тебя нет, поскольку все, чего ты желаешь, было бы твоим. Тогда ты был бы доволен жизнью, не так ли?
– Это да, – сказал Якоб. – Земля, которую я обрабатываю, – хорошая земля, но ее могло быть и больше. Моя жена любит меня, но, боюсь, годы не слишком-то по-доброму обошлись с ней. Моего сына все любят, у него добрая и нежная душа, но мир наш далеко не добр и не нежен, так что лишь сила и напористость позволят ему чего-то добиться в нем.
– Итак, чего бы ты от меня хотел, – спросил Естильнет, – если б в моей власти было что-то изменить для тебя?
– Чтобы ты отдал мне землю моего соседа, – сказал Якоб, – и я мог бы снимать с нее более богатый урожай и разводить больше скота – но не настолько много акров, чтобы управляться с нею было обузой. Чтобы ты сделал мою жену такой же красавицей, какой она была, – а если это невозможно, подарил мне другую, тоже красивую, но которая любила бы меня так же, как старая жена. Хотя я бы не хотел, чтобы она была настолько красива, чтобы другие мужчины могли возжелать ее, и попросил бы тебя снабдить ее верным характером, просто на всякий случай. И чтобы ты взял часть доброты моего сына и заменил ее крепостью тела и духа – но не настолько, чтобы в результате он отверг меня в старости.
– И тогда ты был бы доволен жизнью? – спросил Естильнет.
– Тогда я был бы доволен, – подтвердил Якоб.
Произнося эти слова, он верил всему, что говорил, – но только лишь потому, что давно убедил себя в этом. Вот так-то и можно стать лжецом, держа себя за честного человека.
– А как же твой сосед? – спросил Естильнет. – Разве он тоже не ценит свою землю? Что с ним станет, если я откажу его акры тебе?
– Оставляю это на твое усмотрение, – сказал Якоб, – но я не желаю ему потерь.
– А твоя жена? Что ей делать, если ее место займет другая?
– Оставляю это на твое усмотрение, – сказал Якоб, – но я желаю ей счастья.
– А твой сын? Должен ли я заставить его забыть себя прежнего? А что, если он доволен тем, какой он есть?
– Оставляю это на твое усмотрение, – сказал Якоб, – но я желаю ему только одного – быть лучше подготовленным к суровым превратностям жизни.
К этому времени солнце уже садилось, отбрасывая золотистый отблеск на Естильнета среди зарослей плюща, так что казалось, будто он охвачен пламенем. И если б Якоб не был настолько пленен своими собственными желаниями, не был так ослеплен перспективой лучшего будущего, то мог бы заметить, что лицо у Естильнета совсем не доброе, что черты его искажены, что рот представляет собой уродливый шрам, а глазные впадины у него совершенно черные – гораздо черней, чем могло бы показаться из-за одних лишь теней.
– Давай будем честны друг с другом, – сказал Естильнет. – То, чего ты желаешь, – это не та жизнь, которая у тебя есть, и поэтому мне кажется, что ты был бы гораздо счастливей, если б мог оставить свою старую жизнь позади, сбросив ее с себя, как кожу.
– Да, – ответил Якоб с уверенностью, которой никогда раньше не испытывал. – Я хочу сбросить свою старую жизнь – скинуть ее, как кожу.
– Тогда я прошу тебя скрепить нашу сделку кровью, – произнес Естильнет, – чтобы показать, что я не недооценил серьезность твоих намерений. Капни мне ее в рот, поскольку я не вижу, что ты делаешь, и лишь по вкусу смогу понять, что мы договорились.
Тогда Якоб взял свой охотничий нож и его острием уколол палец, так что в рот Естильнету попала единственная капелька крови. И в этот миг все листья на дереве из зеленых стали розовыми, а затем красными; и плющ стал плотью; и из сухого древесного ствола выступила сгорбленная фигура без кожи; а кровь все продолжала капать с пальца Якоба, все быстрей и быстрей, так что капли превратились в ручей, а ручей – в стремительный поток, пока наконец от Якоба не осталось ничего, кроме его кожи и одежды.
Скрюченный Человек потянул свои закостеневшие конечности, и кровь окрасила землю, шипя и дымясь на ней. Подобрав с земли кожу Якоба, он приладил ее к своему телу, так что стал неотличим от мертвого крестьянина. Видите ли, Скрюченный Человек был очень стар, а очень старые вещи зачастую стремятся вновь выглядеть молодыми, поскольку даже худшие из нас не лишены тщеславия. Скрюченный Человек знал, что в конце концов его собственная сущность заразит сущность Якоба, и он снова станет похож на себя прежнего – корявое, заскорузлое, насквозь испорченное существо, хотя и облаченное в новый костюм из кожи, который может послужить ему еще много лет.
Хотя он и благоволил к покойнику, но подумал, что вполне может воспользоваться этим фактом. Так что Скрюченный Человек переоделся в одежду Якоба и приготовился к знакомству со своей новой женой.
Церера резко выпрямилась в кресле. «Книга потерянных вещей» валялась на полу, однако она не взялась бы сказать, когда это произошло. Но история, которую она только что рассказала своей ничего не сознающей дочери, была еще свежа в памяти, и Церера знала, что взята та не из книги, которую она читала. Впрочем, даже это было не совсем так, поскольку Церера чувствовала, что, хотя все это и не было написано на ее страницах, история пришла к ней из того же мира. Вселенная романа, подобно плющу в коттедже, проникла в ее сознание, потому что именно это и делают книги. Не стоило удивляться или пугаться – это просто обычное для них дело.
«Спи…»
Сухой шепот, похожий на шорох опавших листьев, гонимых легким ветерком…
И Церера уснула.