Марина окрутила неопытного поклонника сразу. Актом безоговорочной капитуляции перед её немеркнущей женственностью послужил его переезд в бело-жёлтый коттедж на следующий же день после их встречи.
Художник, как опьянённый и начисто лишённый здравого рассудка, первое время писал только её портреты. Она стала его музой, его легендой, его грёзой. Он писал её в разнообразных одеждах и без них, он упивался возможностью рассматривать её тело днём и ночью при разном свете. Особенно хороша она казалась ему поутру. Выпростав обнажённую ногу из-под смятой простыни, она тихо дышала, а на её щеках рделся лёгкий румянец последнего сладкого сна. Вьющиеся локоны разметавшихся по подушкам волос переливались под первыми яркими солнечными лучами, пробивавшимися сквозь лёгкую драпировку золотистых штор. Её тонкая белая кожа с лёгкими рыжеватыми крапинками веснушек на руках и груди завораживала, ослеплённому творцу казалось, что это дышит мраморная Венера. И он принимался остервенело писать.
В его будничную творческую жизнь, наконец-то, ворвалась невиданная, неудержимая страсть и повалила его на лопатки. Он сдался без боя, потому что хотел этого с первых дней, как только ощутил в себе мужскую силу. Временами ему становилось стыдно от своей несдержанности, но привязанность росла, и главное, он был уверен, она взаимна.
Поборница свободы, увлечённая писательница не замечала, как больше и больше опутывала сетями своей странной, в некоторой степени, маниакальной страсти художественно богатую и до встречи с ней не тронутую серьёзным чувством душу живописца. Хромоногий недотёпа Славик под нажимом активной творческой натуры своей возлюбленной довольно быстро стал Стасом. Поражённый её восприимчивостью ко всему прекрасному и потрясающей предприимчивостью в делах, он стремился на свет её кошачьих глаз, как лёгкий малёк на таинственный светящийся во мраке вод пузырёк – всего лишь электрическую приманку глубоководной зубастой громады-удильщика.
Это был бурный и довольно необычный для них обоих роман. Как внезапное цунами, он широкими разливами затопил всё внутреннее содержание и всю внешнюю жизнь влюблённого художника. Не слишком экзальтированная в эмоциях, избалованная любовью и признанием заезжая Афродита, напротив, чувствовала, что вправе творить с новым партнёром всё, что ей только заблагорассудится, и от этой безнаказанности временами ей становилось невыносимо скучно.
Яростная защитница свободы любила борьбу, но и в борьбе предпочитала твёрдо стоять на ногах, чувствуя надёжную опору. Опорой же для неё всегда был её талант. Она знала, что сможет прожить одна, что бы там ни случилось. Поэтому особой нужды в любви и понимании со стороны спутника у неё не было.
Через несколько месяцев, наскучив его беззаветной преданностью, она охладела и всё чаще стала выезжать куда-нибудь одна или в компании других кавалеров, которые невесть откуда появлялись в К. и наводили на Столпина ужас. Бедный ревнивец стал похож на маньяка: с раскрасневшимися от недосыпа и душевного напряжения глазами он бродил кругами возле коттеджа в ожидании, когда его прекрасная муза соизволит явиться домой. Он не мог устроить ей скандал, потому что был не так воспитан, и не смел даже голос на неё повысить, хотя иногда ему хотелось её захлестнуть. Особенно трудно ему было в те моменты, когда она ярко накрашенная в вызывающем наряде собиралась на очередную романтическую авантюру – как она утверждала «исключительно ради творчества». Как-то вечером она бросила в просторном холле горькую фразу, что рассыпалась мелкими осколками, гулко отражаясь от стен, а потом, после её ухода, остро застряла в мозгу и причиняла тупую боль:
– Кто ты такой, чтобы меня удерживать? Я сама решу, что мне делать, когда, как и с кем. Будь так любезен, иди спать.