И в самом деле, после отплытия Гривса и Хеншоу в Лондон и нескольких дней не прошло, как туда же отправился и Джаркинс, сгоравший от нетерпения стать частью громадного предприятия, которое может сделать явью его мечту о мультимиллионерстве.
Пусть этот предварительный ход в связи с Гривсом и Хеншоу и их линией «Чаринг-Кросс», казалось, и закончился с меньшей определенностью, чем рассчитывал Каупервуд, это никак не повлияло на его решимость продолжать начатое. Он имел информацию, полученную от Сиппенса, а потому был исполнен решимости заполучить контроль над какой-либо подземной линией, «Чаринг-Кросс» или другой. А потому шли не только консультации, но и было дано несколько обедов дома, и это создало у Эйлин впечатление, что ее муж по меньшей мере испытывает небольшой интерес к прежней жизни, которая сделала ее первые дни с ним в Чикаго самыми красочными и счастливыми воспоминаниями. Она даже стала задумываться: а может быть, по какому-то странному повороту судьбы чикагское поражение протрезвило его, а потому он решил возобновить, хотя и не обязательно с радостью, прежнюю видимость отношений, что ничего не значило для него, но могло стать такой отрадой для нее.
На самом же деле Каупервуда все больше и больше увлекал характер Бернис. В ней была какая-то радовавшая его игривая и изобретательная капризность, сочетавшаяся с ее практичными, а также поэтическими и экстатическими настроениями. Он никогда не уставал наблюдать за ней, и за сравнительно короткий период со времени ее приезда в Чикаго привык наслаждаться тем душевным жаром, причиной которого служила Бернис.
Одна из фантазий Бернис, произведшая на него сильнейшее впечатление, посетила ее недавно в Чикаго. Как-то во второй половине дня они отправились пообедать в гостинице, где до этого уже успели побывать несколько раз. Но, прежде чем войти внутрь, она повела его в рощицу неподалеку, где среди дубов и сосен на запорошенном снегом клочке земли стояла его вылепленная из снега копия, отчасти карикатурная, а отчасти поразительно близкая к оригиналу. Она этим утром рано уехала домой и сама слепила этого снеговика. Глаза у него были из двух ярких серо-голубых камней, а на рот и нос пошли маленькие сосновые шишки разных размеров. Она даже привезла одну из его шляп и щегольски надела ее на голову снеговика, что еще сильнее подчеркивало сходство. Каупервуд застыл в изумлении, увидев внезапно перед собой в наступающих сумерках эту фигуру, обдуваемую холодным ветерком, нашептывающим что-то веткам деревьев в последних проникающих сюда лучах кроваво-красного солнца.
– Зачем, Беви?! Какие странности! Когда ты сделала это, фея моя?
И он рассмеялся комическому штриху – одним глазом снеговик косил, и нос у него был слегка преувеличенный в сравнении с оригиналом.
– Я слепила его сегодня утром. Приехала сюда одна и слепила моего хорошенького снеговичка.
– Богом клянусь, он похож на меня! – удивленно сказал он. – Но, Беви, сколько же у тебя ушло на это времени?
– Ну, может быть, около часа. – Она отступила на шаг и посмотрела на снеговика оценивающим взглядом. Потом она взяла у Каупервуда трость, прижала ее к одному из выложенных маленькими камушками карманов снеговика. – Ты посмотри, какой ты идеальный! Весь этот снег, шишечки и каменные пуговицы! – Она поднялась на цыпочки и поцеловала снеговика в губы.
– Беви, если ты собираешься заниматься этим, то иди ко мне! – Он обхватил ее руками, ощущая своим телом, что обнимает что-то призрачное, фееподобное. – Бернис, дорогая, клянусь, ты меня озадачиваешь. Скажи мне, что у меня – реальная девушка из плоти и крови, или ты призрак, ведьма?
– А ты разве не знал? – Она развернулась и, раздвинув пальцы, выставила перед собой руки. – Я – ведьма, я могу превратить тебя в снег и лед. – И она стала устрашающе наступать на него.
– Бернис, бога ради! Что за глупости! Иногда мне кажется, что это ты заколдована. Но если хочешь, заколдуй и всего меня, только оставайся всегда со мной.
И он поцеловал ее, крепко прижал к себе.
Но она отстранилась и снова повернулась к снеговику.
– Ну, вот, – воскликнула она, – ты пришел и все испортил. В конечном счете, дорогой, он оказался ненастоящим. А я сделала его настоящим. Он был такой большой и холодный, и ему так хотелось, чтобы я была здесь рядом с ним. А теперь мне придется его уничтожить, моего бедного снеговика, чтобы никто больше, кроме меня, не знал его по-настоящему. – И она вдруг разрубила снеговика пополам тростью Каупервуда. – Видишь, я тебя сотворила, теперь я тебя растворяю! – Она говорила, растирая пальцами комки снега в порошок, а Каупервуд недоумевающе смотрел на нее.
– Ну-ну, Беви, детка. Что ты такое говоришь? А что касается сотворения и растворения, делай что тебе нравится, только не оставляй меня. Ты водишь меня по незнакомым местам, где царят новые, странные для меня настроения, это твой собственный мир чудес, и я счастлив в нем побывать. Ты мне веришь?
– Конечно, дорогой, конечно, – ответила она ему весело, совсем другим тоном, будто только что и не было этой сцены. – Такова судьба. Так оно и должно быть. – Бернис взяла его под руку. Она словно вышла из какого-то транса или миража, о чем ему хотелось бы расспросить ее, но он чувствовал, что не стоит это делать. И все же, более чем когда-либо прежде, созерцал он в ней то, что приводило его в восторг, когда он осознавал, что может прийти и увидеть ее, потрогать, не спрашивая разрешений или без помех, что теперь, как никогда прежде, ему позволено идти, и говорить, и быть с ней, с существом, которое состоит из всего земного добра и радости. Он никогда не захочет расстаться с ней, он знал это, потому что никогда прежде не встречал он никого столь разнообразного, столь не похожего ни на кого, такого разумного и практичного и в то же время такого нереального и капризного, как она. Да, склонная к театральности, и в то же время самая предприимчивая и яркая из всех женщин, которых он знал.
Что касается чисто чувственной стороны, то в ней было что-то, не только удивлявшее его с самого начала, но еще и прельщавшее. Она не позволяла себе ни полностью отдаться мужчине, ни целиком очароваться им. Не была она и обыденным плотским инструментом для удовлетворения его или чьей-либо похоти. Напротив и всегда, в каком бы амурном или возбужденном состоянии она ни пребывала, она безусловно в любой момент отдавала себе отчет в своем обаянии: вихрь рыжеватого золота вокруг ее головы, магнетизм и обещание ее соблазнительных и неотразимых голубых глаз, сладость ее рта с его чарующей и загадочной улыбкой.
И в самом деле, вспоминая о самых потрясающих и пронзительных восторгах с ней, он понимал, что восторги эти никогда не сводились к грубой чувственности или дикарской похоти, а представляли собой возвышенное и интенсивное осознание ею собственной красоты, усиливая ее, красоты, претензии искусством внушения, что давало результат, не похожий ни на что из его прежних ощущений. Потому что дело было не в Бернис, а в нем самом, потому что это не она, а он впадал в умственный и чувственный экстаз, чуть ли не погружался в ее собственное экзотическое понимание того, что подразумевают эти отношения.