пожалуйста, подкрутите мерность пространства,
мне не хватает места – я чрезмерный, мне без очереди.
Две пары ног в белых штанах друг за другом прошлись по обшарпанному кафелю и вошли в комнату отдыха. Одна пара, что была в черных, резиновых тапочках остановилась, почесывая носочками друг о дружку, неуверенно спросила:
– А этот, почему здесь до сих пор? Он… никому не скажет?
Вторая пара белых штанов в черных кожаных сабо тяжелым шаркающим шагом прошла к облысевшему местами дивану и согнулась. Рука хозяина этих ног, с бурной черной плетней волос на плотных пальцах схватила пульт.
– Янис? Янис сумасшедший. Но безобидный, вроде. Не знаю, что такого он натворил на этот раз, но нынче сидит на рационе «приличного овоща». Он не скажет, даже если мы тут порно решим посмотреть, — неприятным шкварчавшим голосом уточнил захватчик пульта.
– Или снять! — глуповато рассмеялся тот, кто в тапочках.
Субъект, а скорее объект разговора, сидел на стуле так, словно стоял на эшафоте. Он не двигался, но постоянно был напряжен. Его тонкие пальцы с искусанными ногтями образовали симбиоз с ручками кресла, а зрачки безотрывно буравили телевизор. На роговице неподвижных глаз отражался дятел Вуди Вудпекер, в очередной раз творивший безумие на экранах страны и в психике детей. Никто не замечал, но уголки губ Яниса иногда слегка приподнимались, поэтому изо рта текла тонкая струйка слюны до подбородка. Еще не капала, но намеревалась.
– Ну так что? Кто там сегодня играет?
Волосатый палец мужчины беспардонно нажал на кнопку пульта. Вспышка! Канал переключился. Если бы врач был внимателен, он бы заметил, как лопнуло несколько сосудов в глазах Яниса, вздулись вены на шее и руках, проступила испарина на весьма высоком лбу. После хозяин ног в сабо еще раз переключил канал, еще и еще. Вспышка слева, вспышка справа! Правое нижнее веко Яниса едва заметно подергивалось при каждой новой вспышке.
– Да по какому же, бл*ть, там каналу?! —ворчливо проконтрабасил врач, продолжая что-то искать, попутно устраивая Вьетнам остаточным нервным окончаниям Яниса.
– Десятый, кажется. Или девятый, а может двадцатый, — промямлили тапочки. Волосы на ногах их владельца смешно завивались кудряшками и стремились к рыжему отблеску.
Врач продолжал переключать, пока не услышал крик, а затем – грохот, последовавший за ним. Этот шум, видно, спас Яниса от инсульта. Звуки исходили из палаты в конце коридора. Эти ноги знали, что значит шум из последней палаты – абсолютно ничего хорошего и обреченность на пересмотр матча в интернете. Они переглянулись носами своей обуви и быстро исчезли из комнаты отдыха. Пульт упал на пол. Батарейки наконец-то совершили долгожданный побег и закатились с щелкающим смехом под диван.
Янис опять остался один, напротив него все так же располагался включенный экран. Тет-а-тет с телевидением. Его, ограниченная временем и пространством, полочка расстройств против собранной в течение века визуализированной библиотеки тех авторов и сценаристов, которым еще и доплачивали, если их безумие было по вкусу массам. Один неуравновешенный заключенный против армады свободных и признанных психов. Но это, конечно, не интернет. Там-то совсем дурдом, причем проходной. У ТВ есть хоть какой-то цензор, пусть и тоже нуждающийся в транквилизаторах.
Некоторое время Янис напряженно следил за происходящим на экране своими безжизненными зрачками, резко дергая ими из стороны в сторону. Что-то послужило поводом для беспокойства. Зрачки из точек разливались в две сплошные лужи. Неожиданно для себя самого, он уныло заскулил и попытался пошевелиться. Но тело не слушалось: он не мог отвернуться от света экрана и творящейся на нем экзекуции. Вывернутая шея держала голову с безжизненными глазами зебры развернутой к зрителю, а полусгнившие останки трупа полосатого непарнокопытного зверя, оставленные на испепеляющем солнце после львиного обеда, валялись в песке. Обглоданные кости теперь терзали гиены и мухи. Торчащие ребра были облеплены свисающими лоскутами кожи и мяса. Это противное жужжание мух и чавканье челюстей… Янису казалось, он чувствует зловоние гниющего мяса.
Дальше – глубже. Он почувствовал вкус этого мяса.
Дальше – еще хуже. Теперь он чувствовал себя этим мясом и боль от врезающихся в его плоть челюстей.
Он понимал, что в изощренном садизме и гениальных пытках его сознанию нет равных, и оно только будет углубляться, набирая скорость, раскрывая весь калейдоскоп страхов Яниса. Да, настолько хуже. Да, настолько, насколько даже ты не догадывался.
Теперь он чувствовал себя челюстями, жадно прожевывающими свою же плоть. Добро пожаловать в галерею боли, выставку отчаяния, музей ужасов!
Янис скулил все громче и громче. Постепенно скулеж перерос в рычание, тело раскачивалось все сильнее и сильнее, но никто этого не слышал.
Такое случается слишком часто даже для «через раз». В самых крайних ситуациях, когда тебе и в самом деле нужен хоть кто-то, на горизонте событий – никого, только ты и твой кошмар. Кошмар, транслирующийся по кабельному. Чрезмерно бесперспективно это звучит, если ты не можешь даже нормально возмутиться происходящим. В биологическом мире любая клетка способна к раздражению, ему же даже это давалось с трудом.
Не сразу, лишь через несколько лопнувших сосудов и погибших нервных клеток, узник ящика вспомнил, что может управлять веками глаз, и закрыл их. Крепко-накрепко зажмурившись, он глубоко вздохнул и затих, как будто хищники на экране были живыми, а он спрятался от них в кустах своих ресниц.
Тьма, пустота, затишье перед штор… Подождите-ка…
К его удивлению, вместо чавканья и жужжания из экрана стали доноситься звуки волн, бьющихся о борт корабля. Глаза он открыл не сразу, приоткрывал их медленно и тихо – ну точно кусты. Его взору представился авантюризма массив, бывалый корабль, вяло качающийся на волнах. Вода была цвета рассвета, и не ясно сразу, то ли она отражала поднимающееся солнце, то ли солнце поднималось из морских глубин и забирало с собой свет. Из морских глубин зарождалась Звезда, воспетая Цоем.
Люди на корабле вовсю голосили ностальгически близкую морскую песню, слова которой понять было сложно, но мотив определенно был знаком каждому. И даже учитывая, что почти все голоса были пьяными и не всегда попадали в ноты, их хор единый духом звучал прекрасно, воинственно, вдохновляюще. У глаз Яниса появились веселенькие морщинки, а напряжение скул начало спадать. Можно было бы сказать, что Янис замечтался, но разве картофель начинает мечтать, когда, запекаясь в духовке, чувствует легкий спад температуры?
Увлеченный образом корабля в соке разлитого рассвета, он не сразу заметил, как судно замедлило свой ход, словно что-то со дна цеплялось за его борт.
Кто-то из членов экипажа корабля крикнул, после – кто-то еще. Потребовалось немало криков, чтобы до конца унять пение всех ртов. Происходила невнятная суматоха. Все жители корабля, походя на насекомых, бегали в разные стороны, как будто муравьи под лупой, пробиваемой солнечным лучом. Одни старались прорваться к краю палубы, чтобы посмотреть, что же происходит внизу, а другие, узрев происходящее, с ужасом теснились обратно.
За бортом в воде всплывали непонятные мешки в одежде. Не сразу удалось разглядеть и понять, что это трупы. Их становилось все больше и больше. Это было морское кладбище, и ковчег своим движением разбудил мертвецов… Совсем скоро урчащий звук, бьющейся о борт корабля воды, заменил глухой стук тел утопленников. Кости стучали по дереву…
Казалось, с каждым новым ярдом, воды становится меньше, а тел все больше. Сок рассвета превращался в Кровавую Мэри. Кто-то снова запел песню. Ту же самую, звучавшую несколько минут назад. Кто-то поддержал, и вот уже несколько голосов распевали ее.
Люди на корабле затихли и замерли. Самые трусливые медленно заползали в свои каюты, самые отчаянные – прислонили ладони к рукояткам своих пистолетов и кинжалов, кое-кто вспомнил бога, кто-то поминал черта. Песня звучала все громче и громче. Она звучала за бортом…
Янис, мотнув головой, закрыл веки.
Как только глаза закрылись, звуки, от которых хотел спрятаться Янис, сменились другими. Теперь оттуда доносилось пение птиц. Янис открыл глаза и увидел на экране лес. Он еще раз закрыл их, и после, разомкнув, увидел полуголых танцовщиц в свете ультрафиолетовых софитов, соблазняющие блестящие шесты. Словно что-то поняв, он наклонил голову вправо, после влево и вновь закрыл очи. Звуки клубной музыки сразу же сменились звоном колоколов. Янис моментально распахнул глаза. Ослепленный золотыми куполами, он прищурился. Закрыл, открыл и снова обнаружил новую картинку на экране. Оркестр ожесточенно исполнял нечто воинственное. Любопытно угукнув, как филин, он продолжил процедуру с открытием и закрытием глаз. Ему потребовалось несколько минут морганий, чтобы до конца осознать и принять тот факт, что он мог переключать каналы.
Он. Мог. Переключать. Каналы. Глазами! (>. <)
Экран телевизора, как зеркало, символизирующее тело, которое отражает все явления или ощущения, а также означающее зрение. Динамики, как раковина моллюска и лира, обозначающие звук.
Радостно смеясь про себя, не в силах вымолвить и звука, но как ребенок, корча рожицы, он стал быстро моргать. На экране то и дело вспыхивали разные изображения, морщинки под глазами оживали. Миры спешили сменить друг друга, жаждали быть увиденными.
Девушка в желтом платье собирала синие цветы. Седой мужчина стрелял из револьвера по банкам. Самолет летел прямо в торговый центр. Безумные танцы вокруг костра под шаманский варган. Пальма в горшке. Бабочка. Котенок. Бокс. Поцелуй. Карьер. Хлебцы в сосуде. Динозавры. Птицы. Тюрьма. Шелковое одеяние и свисающий сверху царский балдахин. Реклама. Реклама. Реклама. Реклама. Постельная сцена… а нет, реклама.
Янис моргал все быстрее и быстрее.
Экран, как зеркало, в котором отражается обнаженная душа. А за зеркалом стоят весы: на одной чаше представлены белые камушки, на второй – черные.
Постепенно изображение в телевизоре покидало свои границы, растекалось. Как будто телевизор становился плазмой все больших размеров, стремясь заполнить, затопить все пространство.
Теперь менялся и фон за телевизором. Вместо стенки с пожелтевшими, слегка облезшими обоями, там возникали джунгли, водопады, города, горы, гаражи…
Еще чуть позже стало меняться и окружение Яниса. Сначала стены меняли цвета, после вовсе разрушились, оголив зеленые бесконечные долины, скульптуры, леса, пещеры, универмаги, подвалы, замки с исписанными похабными словами стенами, подъезды со старыми дорогими картинами…
Он в очередной раз открыл глаза, но теперь закрывать не спешил. Янис огляделся. Он даже не замечал, как постепенно его разум трезвел, а власть над телом усиливалась. Неужели Янис начинал приходить в себя – действие препаратов пропадало? Оставался лишь один вопрос: здоров ли он? А был ли болен? Ну или не совсем один. На экране телевизора, тем временем, суета людей, о чем-то споривших и чем-то торговавших, сменилась журчанием ручья, а сам Янис оказался окружен пшеничным полем, пашню которого ветер нежно убаюкивал, изредка случайно срывая кончики желтых волос-колос и отправляя их в неведомые дали. Поле напоминало спящее светловолосое существо.
Вокруг летали, преломляя пространство частотой стрекотания своих крыльев, насекомые. Где-то вдали на юге в облачках слабого тумана дрожал свет фонарей. Он пробуждался от истеричного воя пилы-комара-будильника и грубого мата дерева-пчелы-бездельника.
Вечерело. Не сразу он понял, чьими глазами видит мир… чей голос оживал в нем…
Дети кукурузы и пшеницы, посвящаю свою плоть вашим маленьким ступням, свои светлые косы — вашим тоненьким ручкам, не находящим себе места. Только услышьте меня… Послушайте мою колыбельную. Прислушайтесь к моему шепоту, и я восстану, стану вашим другом. Лучшим, если не единственным.
Я любил наблюдать за маленькими ребятишками в пшенично-кукурузном поле. Конечно, я многого не замечал, но главное всегда было во мне.
Стоило только захотеть, и я нутром чувствовал этот альтернативный мирок, где за огромным полем стояли дома. Разнообразные: одноэтажные, двухэтажные, трех… с сараями, гаражами, перекошенным забором или отполированным бассейном, с крикливой хозяйкой или дымящим самокрутки хозяином.
Аккуратно выложенная веранда и милый ухоженный сад, ценою солнечного удара и боли в пояснице бабули Зои, или кое-как вымученный огород деда Лени — тот, с ужасающим чучелом, похожим на двоюродного дядюшку Геральда, чье пьяное тело комбайн перемолол, собирая пшеницу мою. Дядя остался жив, но тюрю с водкой больше никогда не ел.
Еще я помнил, почему это случилось: детишки заскучали, и я предложил им сыграть.
Помню, как дети играли в «глаз себе выколи». В тот вечер вон тот дом с выцветшей панельной беседкой, во дворе которого стоит заржавевший бидон с надписью «олоко», сильно пострадал. Точнее быть, его хозяйка — сварливая, как рой диких ос, тетка Роза Аглямовна. Она случайным образом лишилась обоих глаз, как следствие – скосила двух своих котов. Серого — по глупости насмерть защемила дубовой дверью, черно-белого — тетка Роза по нелепости скинула с подоконника, закрыв окно от сквозняка.
Старая дура, потеряв оба глаза и двух котов, так и не поняла, почему нельзя смотреть на поля по ночам, когда детские крики разносит ветер и шепчут колосья – кончики моих волос.
Эти дети, играющие в кукурузно-пшеничном поле…
Ассоциация не дает мне покоя, когда я вижу их там, чувствую их ступни на себе, слышу их радостные крики…
Так и хочется помолодеть лет до десяти, взять секатор или дрель, пойти совершать детский вандализм с элементами садизма, принося мирных соседей в жертву во имя кхе-кхе…
Но я продолжаю шелестеть, мирно нашептывая детям, играющим на моей плоти, свои грезы, мечты. Лишь бы дети услышали поле, лишь бы они взялись за взрослые игрушки, лишь бы заигрались со спящими родителями – да так, чтоб поутру было кого закопать на том самом пшенично-кукурузном поле. Возможно тогда, на месте детской шалости вырастет подсолнух. Я буду рад. Каждое утро буду им глядеть на солнце и вспоминать те кровавые ночи сентября, в которые детский смех звучал в унисон взрослым крикам. Консонанс извечной проблемы отцов и детей.
— Хэ-хей, парни! Да тише вы! Слышите?? Вы тоже это слышите?! – с любопытством спросил рыжий мальчуган Олег и замер, остановив игру. У каждого есть свой Олег. Я всегда знал, что он будет первым. Не знаю, как так случилось, но его душа была черна от рождения. Быть может, по причине того, что после достижения им десятилетнего возраста в округе увеличилось количество трехлапых псов и котов? Возможно ли, что у некоторых рыжих, взаправду, от рождения нет души?
— Мальчиш-шшшки, я придумал для вас интереснейш-ш-шую игру, – зашелестел в их головах я, улыбаясь рыхлой, вытоптанной и вспаханной землей. Им было скучно, я знал это. Пусть взрослые не волнуются, теперь их дети действительно заняты делом.
Ох уж эти детские невинные умы и души, как, все же, они милы в минуты летней жатвы…
Старый ворон, видно ослепший от встречного ветра, либо потерявший управление из-за резкой боли суставов в крыле, метнулся вбок и пролетел совсем рядом, буквально на расстоянии пары перьев от лица Яниса. Ян от неожиданности сильно зажмурился; ворон, кстати, тоже. Ко всему прочему, Ян в первый, но не в последний раз потерял три буквы.
Ужасный облик проклятого поля пропал, оставив Янису круги под глазами, будто клеймо. Исчез снаружи, но не внутри — отныне они связаны навечно. Этот образ врос детским воспоминанием в его прошлое и зарос огромным подсолнечным полем… детский крик, рожденный в поле воин.
Теперь, распахнув глаза, Янис заметил, что место телевизора занял магнитофон, который, зажевав кассету, издавал ужасные звуки.
Ян снова закрыл и открыл глаза. Магнитофон трансформировался в сгорбленную и мрачную старуху. Ну что за трансформер?! Лицо ее было настолько сморщенным, что напоминало кем-то давно забытую и помятую рубашку. Оно было запачкано чем-то белым, скорее всего мукой. Отплевываясь белой пылью, она злобно махала своей тростью и кричала ртом, из которого сочилось едкое зловоние; а желтые зубы, как корни жуткого дерева, росли в болезненных, мучительных изгибах:
– Ах ты… пакосссьтный… гаденышшш! В могилу меня свести решил?! Не дождешься! Весь в свою сук-ку-мать! Я тебе задааам!
Неожиданно для самого себя, Янис почувствовал, что стал меньше: он смотрел снизу вверх на эту старуху, неловко перешагивая с ноги на ногу, нервно потирал маленькие свои ладошки и испытывал разрывающую вину. Детскую вину без виновности, когда ты не понимал почему, но принимал, соглашался с тем, что если ругают, то за дело. Он стал шептать извинения, как молитву.
Старуха же еще больше злилась: ее бледное лицо из муки покраснело, преображаясь в отвратительную гримасу клоуна. Она поднялась, распухла, будто тесто для пирога и замахнулась. Янчик машинально закрылся ручками. Он помнил боль удара от трости. Казалось бы, спустя столько лет, когда последние синяки и раны давно зажили, тело на фантомном уровне хранит информацию о боли. О форме трости, ее жесткости, о том, как она беспощадна.
Некоторое время он просидел в такой позе, тяжело дыша, пытаясь остановить слезы и ожидая нового удара.
– Сыночек… ну, Янчик. Ну, перестань. Не плачь. Люблю тебя. Смотри! Смотри, что я тебе купила, — пропел самый родной, но такой забытый голос. Он открыл один глаз. Перед ним стояла его мать. Она как всегда была одета в платье до колен в горошек. Улыбаясь, она протягивала ему игрушечную пожарную машинку. Ее, как всегда длинный, цвета галогеновой (голографической) ткани, маникюр искрился.
Янис заулыбался. Одной совсем маленькой и пухлой ручкой он потянулся за машинкой, другой – протер свои глаза рукавом от слез и, конечно же, случайно сомкнул их на секунду.
Многие скажут, что «конечно же» это эмоциональная оценка, которой автору стоит избегать, чтобы для читателя не ломалась четвертая стена. Реагировать на события должен не писатель, а его персонажи. А кто ж тогда писатель, если не кем-то изваянный персонаж?
Кто-то грубо схватил мальчишку за протянутую руку и сильно, словно желая оторвать, закричал:
– ВОР! Милиция! Тьфу, ты! Полиция! Грабяяяят!
Очень толстый мужчина вцепился своими потными пальцами-сардельками в руку Яниса и тряс ее, как умалишенный, которого закоротило, когда тот решил лизнуть розетку. В посиневшей и очень-очень костлявой руке Яниса вместо пожарной машинки был кошелек. Он с самого детства интересовался, считается ли несовершение греха, побег от искушения благим делом?
Ян закрыл глаза. Открыл. Он слишком часто моргал ими, настолько, что даже устал. Веки болели. Он видел казнь, пытки, заточение, одиночество, безумие, жажду, тьму, и снова свет, свободу, сытость, радость, расслабление. От преступления до наказания. От Леонида Андреева до Карлтона Меллика III.
Не зная, что будет, когда в очередной раз он поднимет веки, но все так же надеясь найти наилучшее место, лучший мир, он с мучением продолжал. Порой он узнавал что-то из своего прошлого, порой напротив, а иной раз смутно припоминал нечто похожее. В этих моментах не было определенной хронологии, что сильно заставляло усомниться в линейности времени. Казалось, все происходит одновременно, накладываясь друг на друга, стоило лишь моргнуть обоими глазами. Слой за слоем, фильтр на фильтр.
Вот около него сидит изумительно проницательная, бьет на его руке третий глаз (игла тату-машинки приятно пощипывает его), по-своему очаровательная девушка, хоть и по-мальчишески постриженная, и говорит еле слышно из-за звука ротора:
«Если хочешь выделить человека, узнать его – ты затемняешь то, что сразу за краями, например: прошлое и слухи о нем. После осветляешь его края внутри, то есть характер, собственное восприятие его в нынешний момент. Вот тебе и обнаженная личность, настоящее нутро, душа, даже мысли читать не надо, чтобы понять.
Что ты там увидишь — уже не важно. Кишки или пустота, отходы или злато, любовь или ненависть.
Не забывай о тени. Тень нужна, как и свет. Без того и другого человек необъемный и неосязаемый.
Необходим контраст между темным и светлым. На контрасте человек живой. Если ты не замечаешь полярность, значит, ты не знаешь, кто это. Если контрастности нет, значит, это мертвое существо; возможно, просто иллюзия, отражение, тень, призрак. Вот и все. Есть двухмерность, есть трехмерность. Вспомнить хотя бы про радиацию. Мы можем предположить и о других закономерных мерностях. Но одномерности не существует. А до более высоких мерностей мы не доросли.
Человек для тебя без тьмы? Жди ножа в спину, будь наготове, беги, не доверяй, оглядывайся, защищайся.
Человек для тебя без света? Приглядись, постарайся поставить себя на его место. Возможно, именно он – твой будущий самый верный друг, которому нужно, чтобы ты копнул поглубже.
Люди всегда скрывают самое ценное, что у них есть, особенно, если они не признают это богатство. Поверь, будет лучше, если они скрывают свет, чем тьму. Но интересней обычно тьма.
А еще не забывай о бликах, которые двигаются и меняются. Возможно, все, что ты решил о человеке сейчас — лишь блик. Осматривай с разных ракурсов.
Закончу тем, что человек из экскрементов почти никогда не становится человеком из алмазов или чистой воды, но в то же время даже люди-экскременты способны любить и дружить крепче, чем люди-цветы. Все зависит от отношения к тебе. Ну и, разумеется, от того, что внутри тебя самого».
В другой раз взору Яниса предстал друг из прошлого, стоявший перед ним напротив мусоропровода в подъезде. Он о чем-то говорил, и каждый раз после затяжки сигареты повторял: «Все дело в хлорке». Ему осталось жить два года. Рак не прощает никого.
Пламя zippo озарило темный этаж, обнажив кое-где отвалившуюся плитку и блевотного цвета стены. Он затянулся, но ни намека на дым не изошло из его рта и начал:
«Все дело в хлорке. Гуманизм всем прекрасен, как ни крути!
Платиновое Сечение, мать его мять, НО. …NO (!) … Но имеет один изъян — он абсолютно неприменим к людям.
Воспоминание — веселая штука, особенно про бывших, особенно, когда уверен, что всем все равно.
И тебе, и другим.
Но… всегда есть «НО», которое портит любые картины, формулы и музыкальные произведения. Великие идеи тоже не раз спотыкались о них. Маленькие, миниатюрные «НОшки», словно лишние ноты, от которых зависит наше восприятие разных объектов или иных с приставкой «суб». И каждый найдет свои «НO».
Вам они не надоели? Не зажрались?! Всегда существуют «НО».
Что это, бл*ть, такое?! Чуете фальшивые Ноты, сомнительные оттенки в данной утопии?
Что это? Торг? Одолжение? О каких условно-принятых рамках речь?
Куда ни расставь рамки, они все равно разобьются о чужое мнение? Чушь! Любые ограничения ставишь ты, и оправдываться мнением окружающего большинства глупо. Общественная норма сгодится разве что своим примером, по ней удобно составлять план / схему / стратегию построения оправдания для картотеки побега от себя.
Без этой картотеки заготовок можно и обойтись, НО…
Ты родишься, НО…
Ты проживешь долгую жизнь, НО…
И ладно, если бы «НO» было меньшей частью, но ведь приходят предложения, где «НO» подавляет все в троекратном размере.
Тогда НАХЕРНАДОЕСЛИТАК? Рисковать всем во имя того, не понятно чего?
Как в сказке: пойди туда, неведомо куда, и, не зная зачем; сотвори то, не зная что; живи так, не зная почему. Да, так и никак иначе.
Повезёт — отхватишь, не повезет — тоже отхватишь, но по голове.
Спаси-божжжечки, можно последний ход отменить?
Ну блин, ну только последний. Хоть разок? Я никому, честно, не скажу.
Ведь у меня сегодня день рождения! К чему тогда придумали эти свечки?»
Теперь дым из его легких разлетался по лестничной площадке, забивая штукатурный запах. А может, и сами легкие уже смешивались с пылью. Дрянным беседам – дрянной табак.
«Все дело в хлорке. Ты когда-нибудь слышал несуществующую песню во сне? Лично я обычно забываю ее слова, и даже мотив. Но помню, что она была замечательная. Почти всегда.
Представь, что всё же вспомнил. Вспомнил, но не понял. Вспомнил еще, и еще больше не понял. Теперь ты уже совсем не уверен, что песня была настолько замечательна. А может, дело в реальности, в которой ты пробудился? Или в том, что спеть и сыграть ты ее не можешь?
Как говорится в той песне, которую еще обязательно напишут, и ее обязательно споют пьяные девицы в караоке:
«Если долго тыкать палкой в муравейник нежилой, то когда-то, но не сразу, ты разбудишь легион».
Впрочем, в этой же песне будут следующие слова:
«Во мне виднелся чей-то нож, меня простили за п*здеж».
Так что я не стану утверждать, что песня вышла бы хорошей».
Взгляд Яниса скользил по подтекам краски и тонул в них. Казалось, достаточно сколупнуть ногтем, и стена заноет, запузырится кровью, как в том фильме Кинга. Глаза Яниса защипало, будто…
«Все дело в хлорке, так или иначе. И вот оНО.
Ты абсолютно уверен, что все сотворенное прожито, забыто, мертво и закопано — произошло воскрешение. Утопленники ведь так обожают всплывать не вовремя.
Это может случиться в любой момент. Случайный взгляд, оброненное слово, внедренный в твои ноздри запах… Быть может, даже без причин. На самом деле, достаточно и обычного счастья, чтобы осознать их.
В этот момент ты осознаешь, что пребываешь на первом этаже тонущего дачного домика, о котором всегда мечтал, и понимаешь, что бежать некуда. Остается только играть.
Играть кого-то другого: с кем-то на деньги, с кем-то на время, на внимание, на интерес, на желание, на что угодно, а главное — во что угодно.
Хочешь играть в любовь? Пожалуйста!
В сопливые страдания? Как тебе будет угодно!
А может, захочешь во что-нибудь другое?
Играй! Будь для всех игр-и-ивым. Главное, займи себя чем-нибудь. Ведь не так страшно захлебнуться водой сразу же, как наблюдать, что ты тонешь и понимать, что ничем не можешь себе помочь.
Не любишь воду? Пожалуйста, держи огонь. Как лучше? Очнуться, когда весь горишь, и ничего не остается, помимо того, как чувствовать или наблюдать за тем, как пламя поглощает твою ногу, а за ней вторую, потом руку и т.д.?
А может быть, и вовсе задохнуться от угарного газа?
«Угарнуть» по-взрослому?
«Выбирать тут неуместно», — скажешь ты, а я скажу, что ты не прав.
Как раз именно в такие моменты выбор и имеет место быть. Погоди-ка…
А может… Может, это просто аллергия? Ведь все дело в хлорке.
Один из друзей мне недавно сказал, что возможно существует аллергия на чувства.
Полюбил => ОГРЕБ по полной => Прочувствовал всем организмом.
Интересная мысль, НО не моя. Я уверен, что проблема в другом. Все равно этого друга я выдумал».
Искра в середине его лица оживилась, снова разгоревшись, как лампочка накаливания.
«Все дело в хло-о-орке-е-е. Определенно.
Понимай, как хочешь! Можешь воспринимать хлорку, как хлорку. Но ведь она позволяет очистить любую вещь от посторонних раздражителей.
А можешь думать, что это связано с тем, что ее заливали в бассейны и ею мыли полы в школах. Или что там ты еще надумал, Думалкин?
Ходишь такой и думаешь. Туда пошел — подумал. Вернулся — тоже подумал.
— Что делал целый день?
– Думал.
– О чем думал?
– О всяком думал.
Спать ложишься, думаешь. Долго уснуть не можешь, потому что думаешь и думаешь. А уснул… и что? Во сне продолжаешь думать!.
Проснулся — задумался. Что-то увидел — подумал. Услышал — обдумал.
Вырос и стал а-на-ли-зи-ро-вать. Ты постоянно думаешь. А о чем?
Кому твои «думалки» нужны, если ты о них никому не говоришь? Зачем на это тратить время?
Надо действовать — ты думаешь.
Надо чувствовать — ты думаешь.
Мечтать? Думаешь.
Печальный ты человек. Вечно думающий.
Ходишь, значит, такой грустный, и поговорить-то с тобой не о чем, и грусти накопил в себе изрядно. А где взять счастье, если ты все думаешь? В красоте?
Думалкин. Мне тебя жаль. В твоей жизни не будет чудес.
А откуда взяться чуду, если ты его уже предсказал или просто-напросто не заметил?
Ладно, пойду я найду качели. Да, в 4 утра. Да, просто, потому что хочу. Без всяких дум.
Захочу — покачаюсь на всех качелях, что повстречаются.
Потому что хочу так. Быть может, шоколадку по дороге куплю.
А ты думай, обдумывай.
Но помни, думать — привычка пагубная. И к ней привыкаешь быстро».
Он сделал короткий вдох, и из пространства исчез кислород.
«И чувствовать»
Еще один солдатский вдох, который испепелил почти половину сигареты.
«И жить».
Затянулся, как в последний раз, долго, казалось бы, уже вдыхая фильтр. После кашлянул и закончил:
«Все дело в хлорке. Ты спросишь, к чему я это сейчас, тут и тебе? А не там, другим, в каком-нибудь выставочном зале, обвешавшись динамитом? Некоторым людям противопоказано думать. Точнее, задумываться.
Ведь они не могут остановиться и доходят в своих размышлениях до края. И стоя на этом краю, им приходится решать здесь и сейчас: прыгать в новый мир или ждать, когда край сам под ними обрушится. А тем временем ветер норовит их простудить.
Идти назад – не вариант, ты уже все продумал, осталось лишь прочувствовать.
А что делать с этими знаниями? Делиться? С кем? Лишь намеками. Нельзя лишать людей пути к познанию истины, но и смотреть на них теперь как прежде не смочь. Поэтому и отводишь взгляды, поэтому и молчишь, ведь ты теперь весь здесь. В сингулярности осознанности. А в ней слишком много места для остальных, зато двоим в самый раз. Нет, слышишь меня? Нет, я не позволю себе закончить прикованным болезнью, в собственных нечистотах, неспособный самостоятельно подняться. Нет! Хлорка всему ответ!»
Но умрет он не от рака. Выпьет хлорку, когда будет понимать, что близок к своему року, когда будет слепнуть, совсем облысеет, побледнеет, не вставая с постели, будет блевать и испытывать неописуемую боль при каждом вздохе усталости, с трудом выхватывая химическим мозгом мысли, в записке напишет:
«Почему же я себя так ненавижу за любовь? За что же так люблю других? Являясь олицетворением того, чего ищу, чего боюсь найти вокруг. Она – внутри, угроза не снаружи».
Воспоминания и наваждения материализовывались, восставали против Яниса, иногда преображаясь в фантазии, мечты, или отображали совершенно чужие образы и абсурдные сны. Дразнили его, обзывали, избивали, баловали, ласкали и снова пытали.
Бывало, он проматывал все так быстро, что даже не успевал распознать хоть что-то. Случалось напротив, задерживался где-то настолько долго, что даже там все хорошее переходило в плохое. Даже в самых лучших мирах он рано или поздно забывался и случайно закрывал глаза. Даже в мирах, где все застывало до полной остановки, а после медленно, будто воздух стал желеобразным, плавно оживало.
Иногда сожалел, что не досмотрел, не дотерпел или испугался, иной раз, напротив – облегченно понимал, что спасся благодаря своему страху, и если бы задержался еще хоть на вдох, то выдоха б и не дождался. Сократ был прав про добро и зло. Все, что есть крайность, является злом.
Это длилось достаточно долго. Так долго, что можно было бы уже догадаться – ни к чему хорошему это кручение стрелок на часах времени туда и обратно не приведет. Порой ему казалось, что прошли годы, десятилетия, жизни, поколения. Секунды становились мутантами-минутами, а минуты – часами, часы же днями, те переходили в недели, и так до неприличия время раскрывало свою мнимую протяженность; в другой раз – наоборот: все ускорялось, еще чуть-чуть и взрыв! Но, как он мог заметить, диапазон распада, отклонения был не более, чем на один разряд. Как маятник, выше поля инерции не укачивало. То в будущее, то в разнообразное настоящее, то в прошлое, то в полный сюрреализм и абсурд. Вот что за юмореска? Только начал приходить в себя, как снова сходит с ума. За что? Как остановить трансляцию? Как выключить этот свихнувшийся ящик в его голове? Что опять по нему крутят?
Может это Смерть? Со своими своеобразными кадрами из предсмертного телешоу? Как там говорят? Вся жизнь перед глазами пролетает? А если ты псих, то пролетает все твое безумие…
Запах горелой пластмассы и нагретого железа отравляет воздух.
– Смотри! Видишь Кассиопею? Помнишь, ты рассказывала, как твои родители уезжали в геологические экспедиции и подписывали письма этим созвездием друг другу?
Янис руками в копоти придерживал ее голову. В потолке зияла дыра, как кусочек 3D обоев космоса.
– А вот и Большая Медведица. Помнишь, что я тебе говорил? Если ты видишь на небе Большую Медведицу – значит, я слежу за тобой. Я там, в этом созвездии, самый-самый тусклый, но это не мешает мне следить и охранять тебя в самые темные и одинокие ночи.
Космос, пожалуй, был бы самым романтическим местом, если бы там был кислород.
– Будь я Богом, я бы именно таким и сделал Рай. Пригодный лишь для избранных, но красотой которого может насладиться каждый. Пожалуйста, не закрывай глаза. Вот и звезда упала, загадаем желание? — он не сводит с ее собственных звезд глаз, до последнего, пока она не закрывает их в последний раз…
Слезы назревают в глазах искрами, он закрывает их и кричит в колодец космоса.
Переключение срабатывает автоматически.
Осознав, он распахивает глаза, пытается в панике сохранить ее фантомную голову в своих руках: «Нет, нет, нет, пожалуйста, только не это, нет, вернись, где же… да что же… нет, прошу, нет… не сейчас… ну же…»
Это была важная сцена. Очень важная. Но он не мог вернуть канал назад. Ему надо было вернуться. Перещелкать все спутниковые каналы ада вновь. Сколько же их здесь? А продолжают ли они существовать после того, как их переключишь?
M&M’s, сука. А что, если не пульт сломан? Что, если так выглядит ад? Что, если это на всех каналах? Нет, спасибо. Лучше не буду чинить пульт. Сохраню надежду, сохраню батарейки, которые, хоть и вяло, но работают во мне.
На экране вырисовывается надпись:
Крупный кадр на ее пышных губах. Тех самых губах, что соблазнили столько прекрасных персонажей жизни. Эти губы творили из героев злодеев, из злодеев – героев. Между этих губ она, аккуратно покрашенными пальчиками, просовывала в рот разноцветные шоколадные кружочки и раздавливала их своими белоснежными и стройными зубами-копьями. Во рту, будто чернильные пятна от раненного осьминога, вспыхивали шоколадные кляксы.
– Профти… Просшти… Пошалуфста, —проговаривала она, набитым разноцветного народца из глазури, ртом.
Она расчленяла их, впитывала их жизнь под музыку хрустящих костей глазури. Обрекала на смерть ради выброса липидов. «Бесплодие – побочный эффект, меня пронесет», – единственная мысль, всплывавшая в неотразимой карамели ее засахаренных мозгов.
– Я правда… Последнюю и все. Прости, я знаю. Я плохая. Я виновата. Он… Ты… вы… все.
Теперь она проглатывала их, словно таблетки, и рыдала.
С каждой проглоченной конфетой она давилась, всхлипывала, а в перерывах кричала, даже выла от боли. Но где-то в секретных катакомбах ее сердца ей это нравилось. Шесть стадий прошла она, до того, как признаться себе. Это была третья – покаяние. Но начнем сначала.
Сначала возникла злость. Она разбила пять тарелок, два стакана и окно, пока не перегорела.
– Нет, ты не прав. Не прав! Вы все ошибаетесь! Да пошли вы. И ты, и ты, и ты. Чушь собачья.
Далее – отрицание, плавно перекочевавшее в отчаяние.
– ЗА ЧТО? ЧТО Я СДЕЛАЛА?! Это не правда. Я этого не хотела. Ты мне веришь? Так сложились обстоятельства. Неужели…
Она падала на пол со скоростью вазы, в которую попал мяч от удара соседского мальчишки, первый день щеголявшего в новеньких кроссовках фирмы Reebok. Шоколад стекал с ее губ и щек до подбородка. Там же, на подбородке, где была ямочка, шоколад смешивался с ее слезами.
Джакузи. Горький. Шоколад.
– У него даже не встал! — последний рывок перед финишем в мою сторону, я успешно уклонился. Только посмей, сука, только тронь.
Потом – вышеописанное покаяние. После, ее обуяла жажда и девушка, давясь, начала опустошать вазу из-под цветов.
Затем за нее принялась апатия.
– Я… я… мы же расстались, — выдыхает она, с последней проглоченной порцией отвратительно вкусного смузи из бедных цветных и беззащитных. Одна сладкая смерть – эйфория рецепторов, десятки – вкус детства, сотни – вкус контроля, тысячи – вкус власти.
– Мы семь раз за неделю расставались в последнее время, тебе ли не знать, — отбиваясь от ретрансляции образов навязчивого порно и жаждая вскрыть хоть кого-то, я отхожу, чтобы лицо ополоснуть.
Вернувшись, застаю ее, наконец, в компании равнодушия и смирения.
– Я изменила тебе. Себе. И даже ему.
Она встает. Вытирает слившийся с кожей водопад шоколада и ручейки слез, разрезающих щеки по швам. Размазав все это несколько раз, резкими, чихающими движениями, она выглядела теперь так, как человек, который загорел на пол-лица или же плохо подобрал тональный ликер. Рукав серого свитера напоминает последствия неудачного падения в лужу. От ощущения приобретенной детской радости из-за грязи на своей одежде и утраченного взрослого сожаления за испачканную вещь, она обретает уверенность и подобие контроля. Весьма опасный, шаткий, ускользающий, как солнечный зайчик, контроль над своей душой, совестью, разумом… над грехами. Тотальный контроль, как после убийства. На самом деле, если и не физически, то морально, она убила близкого ей человека и испытала самый яркий, самый темный оргазм и инсайт. Как от наркотиков. Такой злой, коварный и спелый запретный ядовитый плод.
– И повторила бы это снова! О да. Да! ДА! — она облизывает губы с такой тщательностью, что кожа слезает с ее лица. Это яблоко заражает безумием.
– Вкус предательства ни с чем не сравнить. Попробуй сам. Закажи коктейль «Измена» у бармена Асмодея, под музыку Амдусциаса и танцы Агвареса. Верхний слой – приятная смесь искушения и страха быть пойманной, нижний – разъедающей совести и бонус – вишенка в сливках со вкусом грехопадения. А еще этот скрежет беззащитно лопающихся шариков-черепов – это комплексы. Так славно щекочут во рту под крики землетрясений от падающих башен-челюстей. Ох… Запить бы все еще кока-колой, как извержениями.
Это была она. Моя бывшая, первые и самые длительные серьезные отношения – не любовь, но ощущение. Пробный забег, неловкие интимные эксперименты и по-детски уверенное желание построить семью именно друг с другом. Я ее простил, точнее, просто загнал поглубже в себя. Нерешенный труп всплыл через полгода, когда я изменил в ответ. Думал, станет легче. Оказалось, в ту ночь вытряхнул и вытрахал последние чувства.
Чувства обиды и надежды.
И я переключаю канал. Точнее, пытаюсь. Пульт сломан. Но паника работает. Может, сломать телевизор? Раз выключить не получается. Зачем я вообще решился выздороветь? Уж лучше не включать этот ящик Пандоры, пусть кот Шредингера останется в невесомости возможностей.
Как он мог верить в людей, если сам знает, каково это? Предавать? Может, он сам не лучше? Точно, он плохой человек. Он заслужил этот ад.
Нет!
Как кто-либо из тех других, здоровых, может довериться ему или ей, если пульт сломан? Если этот кто-то другой собственной тени, отражению, своему записанному со стороны голосу не доверяет, ощущая, что он чужой.
Если демоны искушают всех, предлагая по акции и со скидкой грехопадения, грехоспуски, грехогорки?! Прописанные в ДНК, в природе нашего существа? А те, все другие, даже чертей обманывают, вручая им истекшую гарантию.
Душа – гарантийный талон, у нее тоже есть свой срок истечения.
Но что, если…
Время потеряло цифры, место – географию, физика нарушала законы. Изредка чувствуя боль или заботу от некоторых образов, Янис все равно охладел, потерял ощущение реальности происходящего. Он не ощущал себя всемогущим или бессмертным, скорее наоборот – понимал, что теперь он слабее и беспомощнее, чем любой другой человек. Ведь его может убить несуществующий образ, плод фантазии, воспоминание или искаженный призрак, стоит ему лишь протереть глаза или хоть на наносекунду их сомкнуть. Глаза были красными, постоянно слезились.
Постепенно Янис растерял чувства, но обрел разум и власть над телом. Он собрался. Или это ему так казалось? В конце концов, он понимал, что нельзя точно судить о состоянии развития разума, пребывая в нем же. Это как рассуждать о погоде, находясь в закрытом бункере под землей без связи с поверхностью. Точнее, если по логике, то это как находиться в эпицентре торнадо и не видеть его масштаба, а вот пример с бункером – совершенно противоположная по смыслу ситуация.
Разумеется, разум ехидно его подначивал, пичкая всякими подозрениями и сомнениями, слабости детской мечты переводя в кошмары бессрочной пытки. Одна параллельность за другой. Как же он соскучился по перпендикулярности. Ему стало страшно, как никогда. Он познал новый уровень страха – невыносимый.
Да, после смерти нас ожидает суд, но судить на этом заседании будешь ты сам, и уж поверь, нет более жестокого суда, чем свершённый над самим собой. «Ямой»1 сам себе станешь.
Неважно, в каком порядке, но тебе придётся встретить пять посланцев смерти. Во что верил или боялся признаться, что верил. Всё это неважно, ведь все мы правду знаем. И скрываем её – слишком она страшна для живых.
Эй, эй, эй, не пугайся. Ты меня слышишь?
А видишь? Моргни, если да.
Какая умница! Стой-стой, сосредоточься.
Сохраняй внимание, хорошо?
Смотри на меня, слышишь?!
Не смей отрывать взгляда. Глаза в глаза.
Что я только что сказал!?
Да черт… не отводи и не закатывай.
Это так сложно?!
Смотри на меня. Все понятно?!
Оставайся со мной. Тебе ясно?
Просто смотри НА МЕНЯ!