Стихотворение Владислава Ходасевича «Обезьяна»: Комментарий - читать онлайн

1. Серб с обезьяной

В конце двадцатых или начале тридцатых годов, читая третий том марксовского собрания сочинений Бунина, поэт Дмитрий Кедрин написал на полях против последних строф стихотворения «С обезьяной» (1907): «Ходасевич отсюда взял, но у него лучше»[16]. И действительно, редкая из работ, посвященных «Обезьяне», обходится без сопоставления с бунинскими стихами – а то и без утверждения, что второй из этих текстов «непосредственно инициирован»[17] первым.

Соответствий много: Роберт Хьюз называет их «интригующими», Эммануэль Демадр – «поразительными», а по признанию В.Е. Пугача, «количество заимствованных или переиначенных деталей шокирует»[19]. Процитируем последний из предлагавшихся перечней, для краткости дополнив его еще одним очевидным пунктом: «Нельзя пройти мимо удивительного сюжетного сходства (многими, конечно, замеченного) с одним поэтическим текстом той же эпохи – „С обезьяной“ (1907) Ивана Бунина. ‹…› Балканец-музыкант с обезьяной (хорват у Бунина, серб у Ходасевича); зной; ‹место действия – дачи;› обезьянка, пьющая воду; особенный взгляд животного, на который обращают внимание оба поэта…»[20] Кажется невероятным, чтобы такая экзотически-прихотливая комбинация могла возникнуть в двух независимых случаях – если, конечно, не принимать высказанную однажды со всей серьезностью гипотезу, будто один и тот же обезьянщик за семь лет докочевал из Одессы до Подмосковья, «причем шарманка его за время странствий вполне могла прийти в негодность, почему и появился вместо нее в стихотворении Ходасевича бубен»[21].

С другой стороны, у нас есть два свидетельства, ставящих под вопрос связь бунинского стихотворения и «Обезьяны». Во-первых, Ходасевич пометил в берберовском экземпляре «Собрания стихов»: «Все так и было, в 1914, в Томилине»[22], а шестью годами ранее сказал то же своей случайной порховской собеседнице, будущему краеведу Галине Проскуряковой, которую разыскал и расспросил в конце восьмидесятых М.В. Безродный[23]. Впрочем, это «все так и было»[24] не раз служило филологам поводом, чтобы продемонстрировать лукавство писательских отсылок к реальности: кто не знает, что стихи делаются из стихов! «И хотя Ходасевич уверял, что описал все, как было на даче в Томилино в 1914 году, – резюмируют Г.Г. Амелин и В.Я. Мордерер, – мы знаем цену истинным приключениям, происходящим с поэтами на даче. Один в Томилино встречает Обезьяну, другой на Акуловой горе близ ст. Пушкино – Солнце. Сугубую литературность происходящего разоблачает бунинское стихотворение „С обезьяной“ ‹…›. Ходасевич лукавил, речь шла не о действительном событии, а о бунинском сюжете»[25]. И.Я. Померанцев, процитировав статью Ходасевича «О поэзии Бунина» (1929; СС II, 187) – «Не разделяя принципов бунинской поэзии (напрасно стал бы я притворяться, что их разделяю: мое притворство было бы тотчас и наиболее наглядно опровергнуто хотя бы моими собственными писаниями)…», – мягко уличает ее автора: «Отчего же опровергнуто? Обезьяны не спрячешь»[26].

Во-вторых, Омри Ронен, познакомившись в 1968 году в Нью-Йорке с Н.Н. Берберовой, спросил ее о стихотворении Бунина: «оказалось, ‹…› что ни она, ни (по всей вероятности) он» его не знали[27]. Это свидетельство, однако, при желании нетрудно отвести как wishful thinking: ко времени написания «Обезьяны» Ходасевич и Берберова еще не были знакомы[28].

Поскольку родство двух стихотворений кажется установленным (в виду дальнейшего отметим, однако, скепсис Ирины Антанасиевич[29] и М.В. Безродного[30], а также рассчитанно-осторожные формулировки А.К. Жолковского, А.А. Макушинского и тандема соавторов Л.А. Новиков – С.Ю. Преображенский[31]), интерпретаторы обсуждают различие деталей, охотно прибегая к словам вроде «заменил» или «превратил»: дело представляется так, будто Ходасевич написал свою «Обезьяну» поверх бунинской. Почему он сделал хорвата сербом? Потому что стихотворение завершается строкой «В тот день была объявлена война», а значит, «Сараево ‹…› начинает просвечивать сквозь дачную идиллическую кулису, Гаврила Принцип снова стреляет в несчастного эрцгерцога, несчастную эрцгерцогиню»[32] (другой ответ: потому что Ходасевич – католик[33]). Почему пририсовал бунинскому обезьянщику крест на груди? Потому что это «важный для русского „сербского текста“ символ»[34]. Почему дал ему бубен вместо шарманки? «Чтобы замаскировать очевидный плагиат»[35].

Между тем возражений остается немало. Обилие и разительный характер перекличек вроде бы должны указывать на такое положение вещей, когда Ходасевич не просто полусознательно использовал чужой мотив, но выстроил концептуальную параллель – побуждая своих читателей вспомнить о бунинском прообразе и разглядывать «Обезьяну» сквозь его призму. Но что это дает младшему стихотворению? Предлагавшиеся ответы на этот вопрос представляются, правду сказать, натянутыми: так, по Г.Г. Амелину и В.Я. Мордерер, за обеими обезьянами скрывается Пушкин, которого традиционалисты Бунин и Ходасевич демонстративным жестом возвращают на пароход современности (в этом случае точным конспектом стихотворения Ходасевича окажется незабвенное «Душа моя играет, душа моя поет, / Мне братеник Пушкин руку подает»)[36]. По В.Е. Пугачу, Ходасевич намеренно противопоставляет банально-описательной трактовке предшественника свою, экзистенциальную («Бунин не услышал, что хотела сообщить ему обезьяна. Пришлось ей дожидаться более понятливого Ходасевича»), а по О.Н. Владимирову, наоборот, «Ходасевича привлек провиденциализм Бунина, катастрофичность его мировоззрения». Искусственно выстраивается картина многолетнего «творческого спора» Ходасевича с Буниным-поэтом, кульминацией которого выступает «Обезьяна», а предшествующим свидетельством – шуточное стихотворение 1913 года «На даче» («…Отчего же, в самом деле, / Вянет никлая листва? / ‹…› Оттого, что бродит в парке / С книгой Бунина студент»)[37], не подходящее на роль ни полемического манифеста, ни даже полноценной пародии[38].

Кроме того, большинство комментаторов упускают из виду, что у Бунина есть еще одна обезьяна – и ведет ее уже не хорват с шарманкой, а, в точности как у Ходасевича, серб с бубном («Чаша жизни», 1913; в лапидарной рецензии на второе издание одноименного сборника Ходасевич особо выделил заглавный рассказ[39]):

Впрочем, инерция движения из пункта Б. в пункт Х. оказывается настолько сильной, что исследователи, обращающие внимание на это место, все равно предпочитают говорить о двойном источнике Ходасевича, который для чего-то перемешал в своем тигле бунинские стихи с его же прозой[40]. К сходным выводам приводят и спорадические находки других балканцев с обезьянами в русской литературе: и О. Ронен, обнаруживший их в очерке Белого «Сфинкс», и М.В. Безродный, указавший на стихотворение того же Белого «Из окна» (цитаты см. ниже), склонны трактовать эти параллели как литературные[41]. Но нельзя ли найти им иное объяснение?

Если для А.Ф. Кони, вспоминающего о петербургских балаганах 1850–1860-х годов, уличные развлечения еще представлены «главным образом итальянцами-шарманщиками или савоярами с обезьянкой и маленьким органчиком»[42], то после турецкой войны (1877–1878) роль водителей обезьян по русским дворам и дачам переходит от уроженцев Апеннин и Альп, будь то настоящих или маскарадных, к угнетенным балканским единоверцам. Эту связь хорошо документирует рассказ И.С. Шмелева «Солдат Кузьма (Из детских воспоминаний приятеля)» (1915):

Самые ранние из отыскавшихся свидетельств – в фельетонах Чехова «Письмо к ученому соседу» (1880: «Если бы мы происходили от обезьян, то нас теперь водили бы по городу Цыганы на показ и мы платили бы деньги за показ друг друга, танцуя по приказу Цыгана…») и «К характеристике народов» (1884–1885: «Греки ‹…› продают губки, золотых рыбок, сантуринское вино и греческое мыло, не имеющие же торговых прав водят обезьян или занимаются преподаванием древних языков»)[44]. Вскоре их число умножается; и если бунинский хорват, кажется, уникален (как можно предположить, это характерный для Бунина демонстративный реализм, отказ от ожидаемого штампа в пользу точного всматривания), то греки[45], румыны[46], а в первую очередь – болгары и сербы с обезьянами упоминаются современниками десятки раз[47]. Здесь нужно иметь в виду, что как минимум в ряде случаев речь, строго говоря, идет о цыганах из Южной и Восточной Европы: встречаются контексты, в которых слово сербиянин явно подразумевает цыгана[48], у одной из групп цыган-котляров бытует самоназвание сербияя, а у части цыган-урсаров, живущих на территории Болгарии, Румынии, Молдовы и стран бывшей Югославии – majmunari, т. е. обезьянщики[49].

Видно, что выбор той или иной народности, особенно в проходных упоминаниях, едва ли не случаен, и неизменна лишь ассоциация с Балканами[50]. Так, нередко перечисляются несколько возможных национальностей обезьянщика через запятую: «И голос болгара иль серба / Гортанный протяжно рыдает… / И слышится: „Шум на Марица…“ / Сбежались. А сверху девица / C деньгою бумажку бросает. / Утешены очень ребята / Прыжками цепной обезьянки…» (Белый, «Из окна», 1903)[51]; «Когда-то, много лет назад, в подмосковной дачной местности ходил не то перс, не то болгарин, не то черномазый орловец под болгарина, с несчастной, дрожащей обезьянкой в руках. Обезьянка кувыркалась и прыгала, а „перс“ подергивал ее за веревочку и гнусным голосом подпевал…»[52]; «Приходил цыган, иногда смуглый серб с обезьянкой, крутил ручку хриплой, как от простуды, шарманки…»[53]; «румыно-сербы с шарманкою» (П.А. Сиверцев, цит. выше в примеч. 29). Показателен пассаж из авантюрно-шпионского романа Н.Н. Брешко-Брешковского (1916), демонстрирующий шовинистические предрассудки героя: «Болгары, черногорцы, сербы и даже румыны и греки были в его представлении каким-то человеческим „винегретом“, грязным и диким, с той лишь разницей, что одни – гешефтмахеры и плуты, другие – играют на скрипках в белых фантастических костюмах, третьи – водят ученых обезьян, а четвертые – режут в своих горах албанцев и турок»[54].

Фатальный характер отождествления «человек с обезьяной = балканец» иллюстрирует газетная заметка времен шпиономании, охватившей русскую провинцию в первое лето войны с Японией:

Более того, в некоторых контекстах слова серб и болгарин, примененные к обезьянщику походя, без каких-либо описаний, выглядят уже прямо обозначением профессии, а не национальности (как татарин в смысле ‘старьевщик’; много ранее то же произошло с савояром). Таков, например, рассказ Тэффи «Точки зрения» (1934), где персонаж прогуливает по Парижу опостылевшую любовницу: «А ведь не зайди за ней в воскресенье, таких истерик наделает, что за неделю не расхлебаешь. ‹…› Ну вот и води ее, как серб обезьяну»; ср.: «как болгарина с обезьяной – пускают во двор ради обезьяны» (Аверченко, «Подходцев и двое других», 1917; ч. II, гл. 15)[56].

Репертуар бродячих обезьянок был по большей части каноничен и, как правило, ограничивался хрестоматийной триадой «баба с коромыслом – пьяный мужик – барыня» (то же представляли и ученые медведи)[57]: «Помнишь, на второй день пасхи, когда к нам пришел болгарин с обезьянкой и с органчиком и привел за собой целую толпу зевак, помнишь? ‹…› Я стояла в окне и смотрела на представление. Могу тебе рассказать, что делала обезьянка, все по порядку. Сначала она показывала, как барыня под зонтиком гуляет, потом – как баба за водой ходит, потом – как пьяный мужик под забором валяется…»[58]; «С наступлением тепла появлялись на окраинах болгары с обезьянами. Они и летом были в полушубках и высоких бараньих шапках. Каждый носил маленькую шарманку, иногда только бубен, и тащил за собой чахлую обезьянку. Обезьянка под звуки шарманки или бубна давала представления. „А ну покажи, как баба воду носит“. На плечики обезьянки укладывалась палочка, та обхватывала ее лапками и ходила по кругу, как будто несла коромысло с ведрами. „А теперь покажи, как пьяный мужик валяется“. Обезьянка идет пошатываясь, потом валится набок и делает вид, что засыпает»[59]; контаминация: «И теперь еще у прохожих болгар обезьяна подражает пьяной бабе и ходит за водой. И никто не видит ужаса. ‹…› Довольно мы учили зверей быть людьми, так что и перестали разбирать, где звери, где люди. ‹…› А что если в этом приближении к нам зверя сказалось не пленение его нами, а тайное наше пленение им?»[60] Встречаются, впрочем, и патриотические интерпретации тех же нехитрых движений: «Покажи, как дамой важной / Можешь ты ходить, / Как ружьем солдат отважный / Будет турку бить…»[61]

Именовать таких обезьянок, как и ученых медведиц, принято было Марь Иваннами («Как сморщенный зверек в тибетском храме: / Почешется – и в цинковую ванну, – / Изобрази еще нам, Марь Иванна» [Мандельштам, «Полночь в Москве. Роскошно буддийское лето…», 1931][62]; «Марьей Ивановной называлась обезьяна, самка, из породы павианов. ‹…› Подарили мне ее мои друзья…» [Куприн, «Марья Ивановна», 1913][63]; «Иногда шарманщик появлялся с обезьянкой на цепочке, одетой в курточку или платье и обученной показывать простейшие трюки, вроде „Как Марья Ивановна за водой идет“»[64]; «Иногда к нам заходил Петрушка или цыган с ‹…› обезьянкой Марьей Ивановной»[65] и многие другие), а самцов – Макарами Ивановичами («Имя было дано Макару Ивановичу [игрушке. – В.З.] по имени тех обезьянок, с которыми в годы нашего детства ходили по дворам черномазые люди. Этих мартышек почему-то часто звали так»)[66]. Музыкальная составляющая действа также не балует разнообразием: песня «Шумит Марица…», первый гимн освобожденной Болгарии[67], равно упоминается в стихотворении Белого «Из окна» и в позднейшем (опубл. 1962) мемуарном фрагменте знакомца Ходасевича В.Г. Лидина («Во двор нашего дома ‹…› приходил серб с шарманкой через плечо и печальной обезьянкой, в красных шароварах и цветной распашонке из ситца. ‹…› Серб, грустный, с беловатыми оспинами на смуглом лице, крутил ручку шарманки, уныло тянувшей „Шум на Марице…“, а обезьянка с близко поставленными, серьезными глазами, словно знающая заранее свою судьбу, сидела на шарманке, ее тонкие ручки с пепельными ладонями высовывались из полурукавов распашонки»)[68]. Незамысловатый речитатив обезьянщика с бубном запечатлен в повести Вен. Корчемного «Лунная соната» («Обезьянка прыгала в пыли и вытворяла какие-то в высшей степени неопределенные гримасы, а цыганенок бил рукой в бубны и гнусаво выводил: „Покажи, как стара баба / Ходит на базар. / Ах ты, бэреза, / Русска молодец!“»)[69], и он же различим в макабрическом стихотворении поэта Голубчика-Гостова (ближе не известен), на которое указал А.Л. Соболев в блоге М.В. Безродного:

Как видим, бубен в руках обезьянщика не менее привычен, чем шарманка, и даже полуголая грудь персонажа Ходасевича предстает типичной деталью: «…Он, ‹…› протянув руку и сделав плачущее лицо, закивал головой, склоненной набок, как это делают черномазые грязные восточные мальчишки, которые шляются по всей России в длинных старых солдатских шинелях, с обнаженной, бронзового цвета грудью, держа за пазухой кашляющую, облезлую обезьянку ‹…› – Сербиян, барина-а-а, – жалобно простонал в нос актер. – Подари что-нибудь, барина-а-а» (Куприн, «Яма», 1915; ч. I, гл. 11)[70]. Наряд обезьяны, в черновике обрисованный Ходасевичем более пристально («Ржаво-золотая / Тесьма бежала по краям пунцовой, / Но грязной юбки»), находит точную параллель в новелле Л.И. Ануфриевой (1914), о которой еще будет речь впереди: «Ах эта красная юбочка с золотым позументом и грязью мокрой улицы! Зачем эта шутовская юбочка!»[71] В воспоминаниях учителя-словесника В.В. Литвинова (место и время действия – Минск 1900-х годов) обезьяне, приведенной мальчиком-болгарином, также выносят попить, и она также опрокидывает чашку[72]; наконец, отмечавшийся комментаторами сюжетный микропараллелизм у Бунина и Ходасевича – в обоих случаях обезьянщик первым делом поит свою питомицу, хотя сам изнывает от жажды[73], – получает разъяснение в «Петербургских савоярах» В.В. Толбина: «Как в завтраке, так в уличном обеде обезьяна бывает всегда сытее своего хозяина, потому что савояр более заботится о ней, чем о себе, как будто бы не она, а он служит ей. Обезьянщик ‹…› лелеет и бережет свою обезьяну»[74].

Другое на первый взгляд значимое совпадение между двумя стихотворениями – место и тесно связанное с ним время действия (дача и, стало быть, лето, влекущее за собой жару и жажду) – также на поверку оказывается ходовым: «скука загородных дач» – вторая по популярности декорация для выступлений шарманщиков /обезьянщиков после дворов-колодцев. О тяге петербургских шарманщиков к дачам, «где, как известно, люди как-то добрее, самые солидные отцы семейства наклоннее к невинным буколическим удовольствиям, приехавшие гулять особенно расположены тратить деньги, а главное – много детей», писал уже Григорович[75]; хрестоматийное стихотворение Плещеева о старом шарманщике (очевидно, итальянце) озаглавлено «На даче» (1873). Применительно к началу XX века кое-что уже было приведено выше; ср. еще: «Средь аляповатых дач, / Где шатается шарманка…» (Мандельштам, «Теннис», 1913), «И опять визги, лязги шарманки, шарманки…» (Городецкий, «Шарманка» из цикла «Дача», 1907), «За заставой воет шарманка…» (Ахматова, материалы «Поэмы без героя», 1961) и др. Летом 1912 года петербургский журнал «Поселок» составил юмористический каталог дачных шумов, в котором шарманка играет не последнюю партию:

Главу «Первое стихотворение» из обеих английских версий мемуаров Набокова[77] – где есть и балканец, и обезьяна, и шарманка, и загородная усадьба, и лето 1914 года – приходится обойти из-за неоднократно высказывавшихся подозрений в аллюзии на Ходасевича[78]; процитируем поэтому воспоминания двух старых петербуржцев:

Итак, нищий балканец, просящий милостыню на летних дачах с обезьянкой и бубном либо шарманкой – фигура для 1914 года до такой степени привычная, что отсылка к бунинским стихам, судя по всему, вовсе не была нужна ни Ходасевичу (которому они одинаково не годились как для почтительного «развития», так и для полемического «ответа»), ни его аудитории: все совпадения между двумя текстами лежат на совести реальности, а не литературы. И еще один побочный вывод: встреча на томилинской улице Достоевского[80]