Ингер Кристенсен принадлежит к числу писателей, которые всю жизнь пишут одну большую книгу. Все её поэтические сборники, книги эссе и проза выстраиваются в единое целое. Это поэт-математик, поэт-инженер, поэт-строитель. Её грандиозные построения не менее интересны, чем то, что она хочет сказать о мире. Но и говорит она о нём весьма нетривиально – изобретая способ письма, который создаёт реальность, не описывая её, а накапливает лексический материал для возведения визионерских конструкций. По мере строительства мир этот всё время уточняется, демонстрируя динамический процесс становления, никогда не завершающийся с последней точкой. Финала нет, конец всегда открытый. И всё это величие замысла не имело бы никакого смысла, если бы не мысль, постоянно бьющаяся внутри квазирациональных схем. Кристенсен ещё и поэт-мыслитель.
Выдающаяся датская поэтесса и писательница, одна из ключевых фигур не только скандинавской, но и мировой литературы второй половины XX века, Ингер Кристенсен состояла в Датской королевской академии (1978), в Европейской поэтической академии (1994), являлась членом Билефельд-ского коллоквиума, Берлинской академии искусств (2001). Была лауреатом Литературной премии Шведской академии (1994), Австрийской государственной премии по европейской литературе (1994), Премии города Мюнстер за международную поэзию (1995), Литературной премии Америки (2001), Премии Тумаса Транстрёмера (2005) и других. На протяжении многих лет она считалась одним из наиболее вероятных претендентов на Нобелевскую премию.
Ингер Кристенсен выросла в рабочем квартале города Вайле в семье портного. Из троих детей она была старшей. Мать до замужества работала кухаркой.
Воспоминания детства нашли отражение в эссе «Портновский дом» и «Гармония». Ингер Кристенсен всегда подчёркивала, что портные были блестящими рассказчиками:
И разумеется, мы были частью собиравшегося летом сообщества, где старики-портные по воскресеньям рассказывали о тех временах, когда им едва удавалось отдохнуть в выходной. Мысли о бесконечных рабочих днях вселяли в нас страх, что что-то может угрожать дому – и особенно яблоням, так что яблоки не поспеют. Но два очень старых, сухощавых и седых портных, которые были совершенно фантастическими рассказчиками, каждый раз так громко смеялись после рассказов о минувших днях, что мы уже начинали думать, что всё это было не достоверным повествованием, а выдумкой в духе детских книжек о рабстве в экзотических странах.
С тех пор Расмус Раск занимался лингвистикой. Неутомимый трудяга, но одновременно и неутомимый мечтатель, с особым взглядом на будущее. Отец, безусловно, заложил в нем отвращение к религии, но он заложил в нем и желание выйти за пределы обыденного. Как очень многие портные, он был блестящим рассказчиком…
Её отец, дважды проходивший курсы в народных школах, настолько гордился своей одарённой дочерью, что его работодатель предложил ему отдать Ингер в среднюю школу при гимназии. Это позволило ей сдать экзамен на аттестат зрелости.
Неотъемлемой частью ремёсел является желание делать всё как следует; этому я научилась и от отца, и от матери, наблюдая за тем, как она вела домашнее хозяйство. …У родителей может быть невысказанное стремление к чему-то, что выходит за рамки повседневности, или, по крайней мере, понимание этого. Проявляться это может по-разному, например, в том, что они поют песни из песенников для народной школы или для рабочих. И это не мелочь, с тем же успехом отец мог бы быть и профессором…
Из книги «Детям не следует играть в полнолуние. Портреты писателей». – Peter Øvig Knudsen. «Inger Christensen. Tilfældets poet». Fra bogen «Børn skal ikke lege under fuldmånen – forfatterportrætter», 1996)
После школы в 1954 году она уехала в Копенгаген, где поступила в университет, одновременно работая замещающим учителем в департаменте образования Копенгагенской коммуны. В 1955 году Ингер отправила свои первые стихи Торбену Брострёму, редактору газеты «Пшеничное зерно» («Hvedekorn»).
Однако из-за недостатка средств будущей литературной славе Дании пришлось оставить мечту об университетском образовании и перейти в Педагогический колледж в Орхусе, который она закончила в 1958-м. В том же году происходит встреча с Поулом Борумом, спустя полгода они поженились. Их брак продолжался 17 лет. В 1973 году у них родился сын Петер. Несмотря на развод в 1976-м, их глубокая внутренняя связь прервалась лишь со смертью Поула Борума в 1996 году.
Дебютный сборник стихов «Свет» («Lys», 1962) писался в то время, когда его автор работала учительницей в Кнебеле. В 1963 году выходит «Трава» («Græs», 1963). Ингер Кристенсен и Поул Борум уже преподают в Школе искусств в Хольбеке, где их учениками были другие будущие известные писатели, такие как Хенрик Норбранн и Стен Каалё. С 1964 года Ингер Кристенсен полностью посвящает себя писательскому труду.
«Свет» и «Трава» вобрали в себя музыку повседневной речи. Здесь мы впервые сталкиваемся со взглядами Ингер Кристенсен на темы, к которым она в дальнейшем обращалась в течение всей своей жизни: первичность природы, загадочная граница между «я» и миром, роль языка как посредника между человеческим опытом и реальностью, между природой и интеллектом. Оба сборника близки по стилю поэтике Клауса Рифбьерга, Айвана Малиноуски, или Йоргена Густава Брандта. Упоминание музыки в связи с этими сборниками не случайно: ряд стихотворений Ингер Кристенсен пела, вызывая немалое удивление участников литературных семинаров 1960-х годов; движения, аналогичного авторской песне, в Дании не было. Донельзя взволнованная интонация, буйная метафорика, сюрреалистическое письмо сочетаются с чётким осознанием собственного пути, вдали «от ваших муравьиных троп».
Но всё меняется спустя шесть-семь лет с появлением цикла «Это», когда Пер Хойхольт, Ханс Йорген Нильсен, Йорген Лет и другие начали создавать экспериментальные направления в литературе: конкретизм и системную поэзию. Цикл стихов «Это» («Det», 1969) стал для 1960-х одной из ключевых книг. «Это» не просто художественный подвиг, но и текст, подытоживающий ряд тенденций того времени. Йорген Лет назвал его «провидческим озарением, сконцентрировавшим опыт целого поколения». «Det» – назовём его лирическим эпосом – создан по канонам системной поэзии, и его сложное смысловое содержание гармонично сочетается с рамками строгой формальной схемы. Понятие системной поэзии, введенное литературным критиком Стефеном Хальсковом Ларсеном в 1971 году, охватывает тексты, построение которых в большей мере опирается на формальные принципы, такие как числовые ряды, и в меньшей степени – на содержание или нарратив. Система как литературный инструмент играет решающую роль в произведениях Ингер Кристенсен, в особенности это относится к сборнику «alfabet» (1981). Жёсткие рамки формальных ограничений не являются проблемой. Парадоксальным образом они генерируют новый поэтический язык. Часть «творческой свободы» поэт жертвует во благо обретения языком большей степени самостоятельности, поскольку творить начинают сама система и сам язык. Между Ингер Кристенсен и другими современными ей поэтами, такими как Ханс Йорген Нильсен, Свен Оге Мадсен, Пер Хойхольт и Клаус Хек, образуются связующие звенья.
«Det» делится на три большие главы. В качестве введения выступает «Prologos», содержащий 526 строк. Далее следует средняя часть под заглавием «Logos», и завершает весь текст «Epilogos» в 528 строках. Ингер Кристенсен ведёт речь о творении и о творческой силе языка, которую она помещает в рамки строгой философской системы. Несмотря на значительный объём, «Это» нельзя назвать необозримым или хаотичным, напротив, его композиция максимально выверена.
В «Prologos» и «Logos» описано, в духе Ветхого Завета, сотворение мира, а «Epilogos» описывает страх его гибели. Так каким же образом происходит сотворение мира? Цикл начинается словом «это» («det»), которое разрастается и из которого наконец вырастает некий текст. Датское слово «det» обладает исключительной многозначностью: оно является и местоимением «это» или «оно», и связкой «то, что», и определённым артиклем, используется для субстантивации других частей речи. Такая многозначность придаёт датскому языку интонационную гибкость, которой виртуозно пользуется Ингер Кристенсен. За словом «det» следует одно из идиоматических выражений, в котором оно используется дважды в разных значениях: «det var det» (дословно «это было это») – «ну вот и всё», или «это было – и всё на этом». В конечном итоге из одного слова «это» возникает целый мир. Так Ингер Кристенсен указывает на творение как на космологический феномен, но и на творчество как на феномен языковой – оба феномена взаимозависимы в рамках человеческого понимания мира. Сложное соотношение между языком и миром в целом является центральным пунктом в цикле «Это», как и в творчестве Ингер Кристенсен во всей его целостности. Так, например, говорится: «Сжатый мир, окаменевшая перспектива, непроходимый фиксированный смысл», – но одновременно обнаруживается твёрдая вера в возможность творчества, которое язык раскрывает в системе.
«Это» является текстом, который своими многочисленными повторами и удивительным ритмом может воздействовать гипнотически, если читать его на едином дыхании. Его языковые обороты и выражения, кажется, постоянно рождают новый язык. Впрочем, если верить Ингер Кристенсен, она начала писать «Это» совершенно случайно.
Был май 1967 года, я писала «Азорно». И тут это неожиданно случилось. В тот день, когда роман был завершён, и я сидела и раскладывала листы рукописи и упаковывала их в конверт, у меня неожиданно вырвалось: «Это. Это было – и всё на Этом» – И весь вечер я, не переставая, работала над тем, что стало началом «Это».
Это. Это было – и всё на Этом. Так Это – началось. Это есть. Это продолжается. Движется. Дальше. Возникает. Превращается в это и в это и в это. Выходит за пределы Этого. Становится чем-то ещё. Становится бо́льшим. Превращается в Нечто. Нечто новое. Нечто постоянно обновляющееся. Становится тут же столь новым, сколь Это только может быть. Выдвигает себя вперёд. Выставляет себя напоказ. Прикасается, испытывает прикосновения. Улавливает сыпучий материал. Растёт все больше и больше.
Быстро пришло понимание того, что результатом будет что-то вроде рассказа о творчестве. И по тому, как двигались мои краткие фразы, и по тому, как они всё время взаимодействовали друг с другом и с собственным движением и только движением, я видела, что они стали бы страшно сопротивляться, если бы я вдруг ни с того ни с сего навязала им какого-нибудь человека, город или что-либо ещё по своему произволу. Мне пришлось начать всё сначала и наращивать текст постепенно, так чтобы дело шло естественным образом.
Затем я задумалась над фразой: «В начале было слово, и слово стало плотью…» – я подумала: если бы можно было помыслить немыслимое, – что плоть могла говорить, что одна клетка могла посылать сигналы другой клетке, – то весь бессловесный мир обретал следующее невозможное (для человеческого сознания невозможное) знание: В начале была плоть, и плоть стала словом.
<…>
В попытке утвердить одновременно оба эти положения, эти парадоксальные исходные предпосылки, я начала создавать то, продуктом чего являлась сама.
В начале я фактически допустила, что меня как бы нет, что это («я») являлось просто некой говорящей плотью, – допустила, что я просто некий побочный продукт становления языка, или мира. Поэтому первую главу я назвала Prologos. То, что (пусть и фиктивным образом) лежит вне слова, вне сознания. Окружение, допущения, точки зрения. Театральный пролог.
Изначальное «это» в «Prologos» выступает как нечто чисто потенциальное и потому может обозначать что угодно и стать чем угодно. Процесс сотворения становится всё более определенным и дифференцированным по мере того, как «механизм» стихов захватывает всё большее пространство, что прослеживается и в графическом представлении главы «Prologos». Первые части текста предстают как единый большой блок из 66 строк, которые постепенно делятся на меньшие блоки, чтобы завершиться 66 отдельными строками в заключении главы.
В средней части «Logos» Ингер Кристенсен размышляет об отношении человека к природе, об освобождении женщин и молодёжном бунте конца 1960-х. Бунт как феномен молодёжной культуры, связанный с деятельностью левых сил, был попыткой молодёжи обозначить себя как особую категорию населения и реакцией на изменения в обществе и в сознании людей. Свобода и принуждение, психическая норма и отклонение от неё – вот основные темы. Ингер Кристенсен вдохновлялась британским психиатром Рональдом Дэвидом Лэйнгом, идеологом движения антипсихиатрии, важной фигурой своего времени. Здесь образы застывшего и отчужденного существования сменяются образами мятежа на грани разума и безумия.
Системообразующими в «Это» являются числа 3 и 8: глава «Logos» состоит из трёх разделов, «Сцена», «Действие» и «Текст», они, в свою очередь, делятся на 8 категорий (симметрия, транзитивность, непрерывность, связность, вариативность, расширение, целостность, универсальность), которые Ингер Кристенсен заимствует из теории предлогов датского лингвиста Вигго Брёндаля. И наконец, каждая из категорий делится на 8 нумерованных текстов.
Соответственно, саму «пьесу» было уместно назвать logos. Слово, вызывающее вещи из небытия. Вещи, которые волею сознания появляются на сцене, приходят в движение, между ними возникают определённые отношения.
На этом месте я бы наверняка застряла, если бы мне в руки не попала «Теория предлогов» Вигго Брёндаля. Его попытку проанализировать и систематизировать части речи, выражающие грамматические отношения, можно без натяжки прочитать так, как будто речь идёт о той системе отношений, которые как бы мимоходом выстраиваются стихами. У Брёндаля я выбрала восемь слов, которые могут поддерживать непрерывное движение и при этом позволяют сохранить равновесие: симметрия, транзитивность, непрерывность, связность, вариативность, расширение, целостность, универсальность.
Одновременно с этим я обратила внимание на то, что Брёндаль писал об универсальности: «По-настоящему всеобъемлющий синтез должен в конечном счёте охватить все области и степени типов отношений: абстрактные, конкретные и комплексные, центральные и периферические. Подобная всеобщая связь могла бы, в силу своей природы, находиться на пределе самой мысли, она, в качестве выражения качества переживаний, могла бы носить почти мистический характер».
Со своими изощрёнными числовыми системами и туманными отсылками как к труднодоступным языковым теориям Брёндаля, так и к немецкому романтику Новалису «Det» может показаться эзотерическим и герметичным произведением. Исключительную роль как в ряде эссе Ингер Кристенсен, так и в цикле «Это» играет неоднократно явно или подспудно цитируемое положение Новалиса о том, что дух – это внешний мир, обволакивающий внутренний мир тела, и при этом мир внешний является миром внутренним, возведённым в состояние тайны, но, возможно, и наоборот. Важным толчком к созданию цикла «Это» стала генеративная грамматика, которая приводит Ингер Кристенсен к пониманию человечества как удивительного биологического проекта, делающего Землю уникальной, и языка как способа самопознания Вселенной:
<…> моё знакомство с генеративной грамматикой Хомского и его же трансформационной грамматикой, его идеями о врождённой способности к овладению языком и об универсальных формальных правилах составления фраз, которые являются определяющими для структуры языка, но которые одновременно допускают и порождение бесконечного множества предложений. Пророческие лингвистические идеи Хомского наполнили меня фантастическим ощущением счастья. Недоказуемый, но несомненный факт, что язык – это прямое требование природы. Что я имею такое же «право» говорить, как дерево шелестеть листьями. Если бы я только могла начать с молчания, прокрасться в первые строки, спрятаться в них, как в воде, и пусть вода несёт меня дальше, пока не появится первая рябь, и вот-вот родится слово, предложение, и ещё, и ещё.
Ближе к завершению книги пришло стихотворение, которое отразило эту умиротворённость:
Я вижу лёгкие облака
Я вижу лёгкое солнце
Я вижу как легко они рисуют
Бесконечный поток
Как будто они доверяют
Мне стоящей на Земле
Как будто они знают что я
Их речь
А когда пьеса окончена, приходит эпилог. После слова. Где я могла бы сделать вид, будто слово ничего не вызывало из небытия. Будто это просто кусочек информации. Так это происходило. Или: Так, кажется мне, это происходило (происходит).
Так и жизнь вписана в смерть.
В период с 1966 по 1975 год Ингер Кристенсен написала пять радиопьес: «Зеркальный тигр» («Spejltigeren», 1966), «В одежде, чтобы выжить» («Klædt på til at overleve», 1967); «Неслыханная игра» («Et uhørt spil», 1969), «Много снега для голодающих овец» («Masser af sne til de trængende får», 1971) и «Вечер на Новом королевском рынке» («En aften på Kgs. Nytorv», 1975). В то же время выходит либретто оперы «Молодой парк» («Den unge park», музыка: Иб Нёрхольм, Ib Nørholm, 1970), и драма «Интриганты» («Intriganterne», 1972). В 2017 году Иб Нёрхольм положил на музыку пять стихотворений Ингер Кристенсен.
В этот же период она обращается к прозе и пишет три романа: «Вечный двигатель» («Evighedsmaskinen», 1964), «Азорно» («Azorno», 1967) и «Расписанная комната» («Det malede værelse», 1976).
Возвращение к поэзии происходит 1979 году с «Апрельским письмом» («Brev i april»). Это серийное произведение из семи частей написано в Париже; разделение частей следует структурной схеме, изменяющемуся ряду из 5 чисел, которую Ингер Кристенсен, по её собственному свидетельству, заимствовала из техники последовательной пермутации, используемой Оливье Мессианом.
И уже через два года следует «alfabet» (1981), где она использует так называемую «последовательность Фибоначчи», «серию чисел с порядком 1, 2, 3, 5, 8, 13, 21…, в которой каждый член является суммой двух предшествующих, как это объясняется в примечании.
«…Я верю, – сказала она в разговоре 1986 года с норвежским писателем Яном Кьёрстадом, – что, когда я пишу что-то, что частично является моим „я“, а частично явлено в мире, – в „alfabet“ это математика, – то сочетание чисел и моих слов становится чем-то вроде естественного организма <…> Я использую модели, чтобы не быть совершенно предоставленной игре случайностей. Под „игрой случайностей“ я имею в виду мой случайный темперамент, который является результатом одного из миллиардов совпадений. Когда обнаруживаешь это, то придумываешь, какое этому действию можно найти противодействие, как в математике. Математические формулы весьма отличаются от мыслей, которые возникают, например, при ходьбе и уборке дома. Другими словами, вот одна из причин, почему я пишу серийно: мне хочется сказать что-то другое, нежели то, что просто приходит на ум. Потому что первое, что приходит человеку на ум, это то, что обычно говорят, ходя вокруг да около и описывая окружающие тебя вещи. Системное письмо помогает найти нечто, приходящее откуда-то ещё, не только из собственных „глубин души“, а из всяких странных, неожиданных закоулков. Поскольку я как человек постоянно сталкиваюсь с системными формами, я хочу, чтобы и стихи, которые я пишу, создавались в ходе встречи с чем-то подобным. Таким образом, когда комбинации мира и меня становятся стихами, то они сильно отличаются от стихов, которые пишут обычно из „глубин“ своей личности».
Стихотворение «alfabet» отображает как язык, так и материальный мир, но алфавит здесь не только организовывает мир по усмотрению своего собственного порядка, он обнаруживает жизнеспособность, находя свободу как раз ввиду формальных ограничений. Весьма уместно, что регулирующие элементы этого произведения имеют форму чисел и букв. Это человеческие символы, которые несут значение на самом обыденном уровне, что в случае с Кристенсен также является уровнем самым глубинным. Кроме того, заголовок словно бы указывает на принципиальную «читаемость» мира и принципиальную незавершённость, ведь автору пришлось остановиться на 14-й букве: строк стало слишком много. Читая «Det» и «alfabet», ощущаешь, что параллельно языку движется нечто большое и важное, похожее на саму жизнь.
Все эссе Ингер Кристенсен входят в книги «Часть лабиринта» («Del af labyrinten», 1982) и «Состояние тайны» («Hemmelighedstilstanden», 2000). Название второго сборника непосредственно отсылает к Новалису. Множество вдохновенных строк в эссе Кристенсен посвящены развитию того же круга идей, что очерчен в её стихах, в первую очередь в «Это». И наоборот после прочтения эссе стихи становятся гораздо менее «зашифрованными», чем может показаться вначале.
Первая книга «Часть лабиринта» включает эссе, опубликованные между 1964 и 1981 годом. Часть из них были написаны для радио- и телепрограмм. Они посвящены размышлениям о нашем отношении к миру, о времени, о возрасте, о конкретном и абстрактном, о языке. Сборник открывается двумя эссе, навеянными воспоминаниями детства («Портновский дом» и «Гармония»), хотя их содержание далеко не сводится к воспоминаниям. Уже в первом тексте возникает тема экзистенциального страха:
Что такое обыденный человеческий страх, с которым сталкиваешься каждый день, знали все, и он тоже был частью лета, но этот каменный колосс был из другого мира – по ту сторону эстетических впечатлений.
В эссе «Мне снится город» Ингер Кристенсен пишет о городе и массовом обществе, понимания которых нам до сих пор недостаёт, и роли писателя в их осмыслении. Важной темой становится история как переплетение разума и слепоты и роль случая, но также и роль писателя в их осмыслении («Бесклассовый язык»). И здесь Ингер Кристенсен приходит к пониманию задачи писателя как попытки влиять на слепоту, «занятие невозможным, недостижимым, тем, что находится не здесь, опыты по использованию языка, который не существует, – пока не существует». Тема общности писателя и мира как общности их нечитаемости раскрывается на примере «Божественной комедии» Данте («Общность нечитаемости»).
Эссе «Разум не принадлежит времени» написано от лица Кристины, жены Тихо Браге, и речь в нём снова идёт о времени, об истории и о случае:
Я задумываюсь о том, можно ли написать историю случая. Показать, как случай врывается в отдельно взятую жизнь. Как случай помогает лишь тем, кто готов к этому. Но и это недолго, поскольку там, где есть постоянство, случай перестаёт быть случаем и оказывается связанным с воспоминаниями и с мечтой о будущем.
Понимаемая как случай, любовь лишена постоянства и превращается или в равнодушие, или в брак, или и в то и в другое сразу. Как и всему, что вершится на заданном Богом расстоянии от естества, так и этому превращению можно дать лишь неполное объяснение, которое в гораздо большей мере призвано утешать, нежели доносить истину. Вот потому-то я никогда и не стремлюсь вычитать истину из своих тетрадей. Истина давно ушла из этого мира, её можно пронести лишь под видом более лёгкой на подъём вечности.
В эссе «Я мыслю, следовательно, я часть лабиринта» исследуется эпоха барокко с присущей ей борьбой между правом богов на вымысел и таким же правом людей.
Кто кого выдумал, кто кого рассматривает? «Я мыслю, следовательно, существую», – писал Декарт в том же столетии.
Это изречение запросто могло бы оказаться куда более барочным: я мыслю, следовательно, я часть лабиринта.
Лабиринта как общего стиля мышления, ленты Мёбиуса между людьми и миром, – и живут в таких лабиринтах, в сущности, лишь дети, для которых он стал домом: они одухотворяют волшебство, превращая его в реальность.
Образ лабиринта очень важен в творчестве Ингер Кристенсен. Мы должны быть как дети, для которых лабиринт стал действительностью и потому граница между реальным и нереальным отменена. Нахождение в лабиринте вызывает смятение, головокружение, растерянность и потерянность, – но оно же порождает и ясновидение. Здесь находится выход в иное измерение. Тема лабиринта продолжается в эссе «Седьмая грань игральной кости»:
Я не могу не представлять себе лабиринты лабиринтов внутри самого большого и подвижного лабиринта. Один лабиринт, например, для музыки. И один особо тонкий лабиринт – лабиринт для математики. И язык как лабиринт, в котором ходы постоянно меняются, поскольку слова выстраивают их мимоходом в своём бесконечном стремлении к вещам, чья тень погребена где-то под обрушившейся стеной. И все эти лабиринты дышат, открываются и закрываются, поворачиваются, отражаются и отражают друг друга, и эти отражения просачиваются друг сквозь друга как дыхание картины мира.
В этом эссе Ингер Кристенсен затрагивает тему Бога и человека: человек, обладающий языком, появляется как средство самопознания Вселенной.
Бог не умер, – говорю я себе. Бог – та беседа, которую человек ведёт со Вселенной, или наоборот: та беседа, которую Вселенная ведёт с человеком, чтобы осознать себя.
Эссе «О коде души» и «Тень пережитого» обращаются к классической датской поэзии и рассказывают о поэтах Йоханнесе Эвальде (Johannes Ewald; 1743–1781) и Карле Людвиге Эмиле Аарструпе (Carl Ludvig Emil Aarestrup; 1800–1856), практически неизвестных российскому читателю, так как их стихи, по всей вероятности, на русский до сих пор не переводились. Таким образом, в переводы этих эссе вошли и первые русские переводы Эвальда и Аарструпа.
Эссе «Бегущая вода» примыкает к поэтическим текстам, написанным по канонам системной поэзии. Оно делится на разделы, а те делятся на строфы, и ритм от части к части ускоряется. Текст отсылает к тому времени, когда Ингер Кристенсен жила в Риме, работая над романом «Азорно». Он передаёт ощущение жары во время сиесты, когда время словно остановилось.
Эссе «5 × 25 зимних заметок к летнему проекту» – это текст остросоциальной направленности; упоминание исправительной колонии напрямую отсылает к Кафке. Текст построен по канонам системной поэзии и складывается в стихотворение сложной формы. Каждая из пяти глав посвящена одному из аспектов общественной жизни (праву собственности, привычкам, власти, труду и общественному мнению), состоит из двадцати пяти максим, включающих цитаты из словарей, конституции, религиозных текстов, их пародийное парафразирование и собственные размышления – и заканчивается многоточием:
Когда мы наконец сжуём последний кусочек хотя бы одного из элементов нашей Солнечной системы…
Когда мы наконец скажем последнее слово хотя бы об одном из вариантов развития нашей Солнечной системы…
Пока мы не добудем последний баррель нефти…
Пока последняя капля не упадёт в кружку жадности…
Пока у ангелов крылья не станут из воска…
Эссе «Ирреализация», «Труд», «Энергия» и «Братство» были написаны для первых выпусков серии «Кризис и утопия» («Krise og utopi»), издававшихся с 1979 года Ингер Кристенсен, Нильсом И. Майером и Оле Тюссеном. Они были объединены общим заглавием «Попытка утопического словаря» («Et forsøg til en utopisk ordbog»). Ключевым понятием здесь является «ирреализация». Оно оборачивает соотношение субъекта к реальности, стоящее за понятием «самореализация». Попыткам субъекта обрести власть над вещами, преобразуя мир в «наличную реальность», противостоит понимание реальности как «не-места» (= утопии), которая независимо от субъекта постоянно создаёт себя заново.
Если эта утопия исчерпана, то в тот день, когда ребёнок вступает в то, что мы называем рядами взрослых, он начинает реализовать себя, чтобы что-то непременно имело место, вместо того чтобы ирреализовать себя, поскольку всё уже и так на месте.
Последнее эссе «Снег», также написанное для серии «Кризис и утопия», описывает страх войны. Январские снегопады 1981–1985 годов становятся образом всеобщего хаоса.
Идёт снег, снегом заметает все следы.
Мы окольными путями идём на курсы защиты всех и каждого от всех и каждого. Курсы сопротивления всем и единомыслия со всеми. Обструкции, саботажа и ледяной вежливости. Пока идёт снег и все следы заметает снегом. И пока атомная гонка бродит по заснеженной Европе, мы всё сидим, примёрзнув к экранам, и смотрим, как снег, несмотря ни на что, идёт, заметая все следы.
Второй сборник «Состояние тайны», состоящий из эссе, написанных по заказу, обладает выверенной композицией. «Тень истины» посвящена гравюре У. Блейка «Ньютон». На первый взгляд, Ньютон здесь вполне соответствует классическому образу «героя». Но Блейк помещает обнажённого учёного в мистический подводный мир. При ближайшем рассмотрении становится ясно, что Ньютон изображён как незащищённый человек, выброшенный на скалы, чтобы увидеть связь всего со всем, и ему приходится разрываться между миром людей и миром природы.
Но впечатление такое, что он, во всей своей нагой невинности, похитил огонь у богов, и в качестве кары за своё бунтарство прикован к утёсу, выброшен на скалы не сердца, но разума, внутри своего же черепа. Образ блистательной человеческой беспомощности, в котором Ньютон своим циркулем, распахивающим крылья и превращающимся в орла, истязает сам себя. День за днём всё те же пафосные старания замучить истину до смерти и заставить рассудок выведать обиталище Бога.
Именно это описание максимально точно характеризует и всю книгу или даже шире – все эссе Ингер Кристенсен. Речь о способности и стремлении непрестанно описывать отношение между органами чувств и тем, что они ощущают. Это описание ведёт читателя в путешествие между наукой и размышлениями об игре случая («Упорядочивающее действие случайности») и постоянно возвращается к теме текста и его слепоты по отношению к самому себе («Как глаз, не видящий собственной сетчатки»).
Размышления в эссе «Шёлк, пространство, язык, сердце» приводят Ингер Кристенсен к китайскому поэту Лу Цзи (261–303) – его двустишиям и афоризмам – как аутентичному и архетипичному образу художника, что позволяет ей описать части речи, их имманентные соотношения.
Мне бы попросту следовало избегать наречий. Сколь возможно. Но наречия весьма своевольны. И довольно навязчивы. Они всегда найдут лазейку. Как, очевидно, нашли сейчас. Наречию обязательно нужно пристроиться перед прилагательным «бесконечное». Досадно, когда наречие без особого вреда способно пристроиться перед столькими прилагательными. Мнимо одинокими. Мнимо беспомощными, мнимо неподвижными. Но что есть, то есть. Впечатление такое, что место перед бесконечным для большинства наречий зияет пустотой, притом что не слишком-то многие из них горят желанием пристроиться именно здесь. Ни довольно бесконечное, ни весьма бесконечное, ни очень бесконечное. И даже ни безумно бесконечное, ни, на худой конец, чрезвычайно бесконечное. Может быть, неизменно бесконечное. Но «мнимо» вписывается лучше всех. Мнимо бесконечное. И, как и во всех прочих наречиях, есть в нём что-то покровительственное. Что-то ранжирующее. Оценивающее. Так что существительное и прилагательное лишь с немалым трудом выторговывают право остаться наедине и делать что хотят. Взглянем на цитату из Лу Цзи. Наречие стало бы для неё полной катастрофой. «В одном-единственном метре шёлка содержится мнимо бесконечное мировое пространство». С шёлком так не обращаются. Тем более если имя твоё Лу Цзи и ты полагаешься на силу воображения – и свою, и других людей.
Так же как и грамматические категории, «я» неразрывно связано с окружающим миром («Как глаз, не видящий собственной сетчатки»). Человек ощущает мир, и мир посредством человека тоже ощущает себя. «Состояние тайны», таким образом, вовсе не является попыткой разрезать закрученную ленту Мёбиуса, скорее это зеркало, которое позволяет упорядочить бесконечное.
В 1988 году для цикла «Сентябрьские рассказы» Ингер Кристенсен написала «Натальины рассказы» («Nataljas fortællinger»). Этот цикл представляет собой коллективный декамерон, написанный семью разными писателями. Семеро мужчин и женщин, спасающихся от атомного заражения, в течение семи дней рассказывают друг другу свои истории.
И вновь её посещает лирическое откровение. После невероятно сложного в концептуальном плане «Стихотворения о смерти» («Digt om døden»,1989), опять-таки с интервалом в два года, в 1991-м появляется ещё один шедевр, «Долина бабочек», с подзаголовком «Реквием». «Долина бабочек» впоследствии была включена в Датский культурный канон (Kulturkanonen), состоящий из 108 произведений искусства, признанных неотъемлемой частью датской культуры. С чисто формальной точки зрения это пастиш, поскольку венок сонетов в конце XX века трудно назвать свежим. Такой заход, с попыткой формально ограничить интеллектуально-стиховой поток, пережил свой поздний расцвет в конце XIX – начале XX века. Казалось бы, и с содержательной точки зрения это так, поскольку тема смерти, никогда не оставлявшая нашего автора, продолжает ту же линию, что и написанное два года назад стихотворение. Но устаревшая форма оказывается сверхактуальной для новой системы письма. Мало того что здесь подхватывается барочная эмблематическая формула (катрены соответствуют pictura, а терцеты subscriptio[3]), но и содержание разговора – динамика рефлексии. И мы наблюдаем не только разветвления одной и той же темы, а полемизирование с предшествовавшими размышлениями, спор с самой собой. Всё это можно рассматривать на разных уровнях: безрифменная, без ясного метра, хотя и ритмизованная, сдержанная поэтическая речь «Стихотоворения о смерти» сменяется жёсткой метрической схемой и взволнованными интонациями. Но волнение это передаёт не одно какое-то случайное состояние, а семиозис «я», раскрытие и цветение знаковой системы. Это и Ангел света и Смерть. И бабочки, которые одновременно и знаки и символы – скажем, умершие близкие. Но метафизическое возникает только на уровне метафоры. «Реальность» бабочек в реальном мире (долина Брайчина – реальный топоним на карте Европы, на границе между Грецией и Македонией) редуцируется дважды: до химических соединений и до оптических явлений. Содержанием их наделяет автор, задающийся вопросом о существовании объективно данного смысла жизни. Не есть ли чередование смерти и рождения всего лишь «печаль симметрий»? Всего лишь рифмоидная структура без особого содержания? Когда одно объясняется и производится через другое, как эмблема в барокко, из которого лучше всего мы вынесли урок vanitas vanitatis? Как считают многие комментаторы, Кристенсен, следуя за развитием своей мысли, приходит к решающим словам в X сонете. (Чисто математически это как бы терцет высшего порядка, то есть десятый сонет в венке сонетов, состоящем из 14 сонетов, плюс магистрал, как из 14 строк состоит один сонет, что соответствует subscriptio.) Речь идёт о Радужницах, которые в период окукливания становятся похожими на листья ивы, становятся «изображением», именно поэтому говорится, что гусеницами они поедают свой собственный образ, те самые листья ивы.
Я видела, как жрали образ свой,
и, в форме куколки, уж без движенья,
подвешенные, группами, с листвой
суть подменили – став «изображенье».
Эта подмена запускает мерцание причины и следствия, как это часто бывает в биологии, мерцание внутреннего и внешнего, образа и оригинала, предмета и изображения, жизни и смерти. Эту подмену автор называет «воровством» и решает быть с миром не менее хитроумной / изворотливой. Она видит в бабочках любимых умерших. В этом, как ни странно, нет ни упования на Абсолют, ни на «Deus ex machina», ни на чудо. Более того, божественное пародируется в образе бабочки Арлекина, этакого трикстера, достающего мир из рукава жестом фокусника, как обманку. В ответ на такие «фокусы» автор метафорически преображает мир. Нет никаких иллюзий, Смерть глядит на тебя с крыльев бабочки, и это человек смотрит сам на себя, словно в зеркало. Здесь полемика со «Стихотворением о смерти»:
и вот всякий раз
когда видишь себя в зеркале
смотришь смерти в глаза
и не плачешь
Но если бы не было жизни, видимой благодаря Ангелу света, благодаря ярким пятнам «исполненного мгновения» (Эрнст Блох), не было бы ни образа, ни изображения. У автора есть язык, его реальность побеждает смерть.
Перу Ингер Кристенсен принадлежат и две детские книги: «Большое путешествие в неизвестность» («Den store ukendte rejse», 1982) и «Микель и весь его зверинец» («Mikkel og hele menageriet», 1990), а также несколько пьес, вошедшие в книгу «Зимний вечер в Уфа и другие пьесы» («En vinteraften i Ufa og andre spil», 1987).
Ингер Кристенсен умерла в 2009 году в возрасте 73 лет.
В книгу вошли переводы полного корпуса стихов и двух книг эссе.