– Можно мне хотя бы книгу?
– Нет. Тебе предписано отдыхать, – говорит мама и складывает руки на груди.
– Я могу и отдыхать и читать.
– Нет.
– В больнице мне разрешали, – сообщаю я, притягивая правду за уши.
– Ты не в больнице, ты под моим наблюдением, и ты отдыхаешь. А теперь спи. – Вспугнув Себастиана, она выходит из комнаты и захлопывает за собой дверь.
Я могу убедить себя в том, что она руководствуется наилучшими намерениями. Но как же трудно отдыхать, когда кто-то заглядывает в комнату через каждые две минуты с единственной целью удостовериться, что ты действительно отдыхаешь.
Закрываю глаза. Ощущение такое, словно виски все еще сжимают тисками, хотя, конечно, утром было куда хуже: тогда даже кошачье мурлыканье отзывалось в голове барабанным боем. Пришлось попросить убрать Себастиана из комнаты. Но и уснуть я боюсь. Боюсь, что тот сон снова меня отыщет. Теперь, когда действие лекарства кончилось, случиться может что угодно.
Кошмары в больнице были ужасные, но запомнились почему-то плохо. Знаю только, что в большинстве случаев я просыпалась с криком. В самих этих кошмарах я часто убегала от чего-то, не зная, от чего именно.
Но в этот раз получилось иначе. Я помню все четко и ясно, как будто сон заново проигрывается прямо сейчас, у меня перед глазами, снова и снова. Я чувствую боль, вижу переломанные, окровавленные пальцы. Все как будто наяву.
Воспоминания словно выгравированы внутри. Такие ужасные, что их не забыть, как ни старайся. Но как раз воспоминаний у меня и не должно быть. Не должно быть ничего, что предшествовало Зачистке. Может быть, их вызвала из какого-то тайника моя попытка рисовать левой рукой?
Кто он? Реальный человек или творение моего воображения, только там и существующее? Во сне я никогда не вижу его лицо. Сначала меня ослепляет свет, потом мешают слезы и боль. Но та я, что жила во сне, знала его и даже узнавала его шаги.
Одно ясно и не подлежит сомнению. Если он настоящий, я не хочу его знать.
– Ммм?
– Извини. Разбудила? – Это Эми.
И вправду уснула. Как будто провалилась в какое-то черное, молчаливое место, неподвижное и без сновидений. Может, остаточный эффект лекарств?
– Все в порядке. Надоело лежать в кровати. Мне можно встать?
Эми качает головой.
– Она не разрешает. Тебе нужно оставаться в постели весь день. Мама всегда строго исполняет врачебные предписания, независимо от того, верит в них или нет.
– Такая скука.
– Бедняжка. Как твоя голова?
– Не очень хорошо.
– Тебе что-нибудь нужно? Ты не проголодалась?
– Нет.
Эми поворачивается к двери.
– Подожди. Сделаешь кое-что для меня?
– Что?
– Мне нужен альбом. Она забрала его, и я не могу рисовать.
Эми колеблется. Потом идет в свою комнату и тут же возвращается.
– Это подойдет? – Она протягивает блокнот для записей и карандаш.
– Вполне. Спасибо.
– Только прячь получше, – подмигивает она.
Я поправляю подушки, сажусь повыше и поворачиваюсь так, чтобы вошедший в комнату не увидел блокнот. Прислушиваюсь – не скрипят ли ступеньки под ногой крадущейся наверх мамы.
Но стоит карандашу коснуться бумаги, как тревоги и беспокойства уходят, и меня все сильнее увлекает любимое занятие. Я бегу от себя, от сна, от всего.
Я становлюсь кем-то другим.
– Повезло, что не мама.
Я вздрагиваю.
Эми закрывает за собой дверь и ставит на стол рядом с кроватью поднос с тарелкой супа.
– Что рисуешь?
Показываю. Полумама, полудракон. В разных позах. Изрыгает пламя, летает над домом.
Эми смеется.
– Господи. Смотри только, чтобы она не увидела. Надо будет спрятать это и…
Она замолкает. Хмурится. Смотрит на мою руку. Левую руку, которая держит карандаш. Страх просачивается в живот холодными струйками.
– Вот уж не думала, что ты левша. Меня правой рисовала.
– Я и есть правша! И всегда правой работала. А сейчас просто переложила карандаш, чтобы передать тебе блокнот.
– О… Да, конечно. Извини, – говорит она и улыбается.
«Лево» вибрирует – 4.6.
– Шоколадку? – предлагает Эми.
Я качаю головой.
– Себастиана.
Она открывает дверь и вскоре возвращается с котом, которого кладет мне на колени. Себастиан мяукает, выражая свое недовольство тем, что его целый день не впускали в комнату. Я поглаживаю кота, и он, урча, укладывается, вытягивает лапы и выпускает коготки.
– Поешь? – спрашивает Эми.
– Немного погодя.
Уровень поднимается до 5, и она уходит вниз смотреть телевизор. Я обнимаю Себастиана и прижимаю к себе так сильно, что он начинает выгибаться и протестовать. Отпускаю.
Почему я солгала?
Потому что боялась. Боялась Эми? Да это же безумие. Но страх был, невыдуманный, настоящий. Как будто Эми могла быть тем, с кирпичом.
Поднимаю левую руку. Поворачиваю из стороны в сторону. Пальцы выглядят нормально, никаких шрамов нет. Я почти могу убедить себя, что ничего особенного не случилось, что все придумало мое подсознание. Что сон вызван именно этим осознанием способности рисовать левой рукой. Никаким воспоминанием он быть не может. Я – Зачищенная, у меня нет воспоминаний.
Но болезненная уверенность лежит на груди тяжким грузом, давит, стесняет дыхание. Инстинкт самосохранения кричит во весь голос, и не слышать его невозможно.
Никто не должен знать.