В былые времена он приходил буквально каждый день. Не могу сказать, что он был крайне обаятельным человеком, чтобы вызывать желание близкого знакомства. Придет, поздоровается, улыбнется, закажет коньяка и пива, раз пять попросит повторить, перекинется несколькими фразами, иногда поболтает. Покидал бар он неизменно в настроении, гораздо худшем и мрачном, нежели в каком приходил. У меня часто складывалось впечатление, что алкоголь вытесняет из Мика веселость и позитив, если они вообще в нем имелись. По мере опьянения, если он был настроен на беседу со мной, или же с кем-то из гостей, также расположившихся за стойкой, Мик вел себя, обычно, двумя способами. В первом случае он все пытался склонить собеседника в русло каких-либо мрачных философских рассуждений, на темы тщетности бытия, бессмысленности нашего существования, черных закоулках человеческого сознания и тому подобного. Во втором случае, Мик начинал сыпать ирониями и сарказмом, порой доводя свои насмешки до степени крайнего цинизма, очень часто приближаясь к некой черте, за которой, лично для меня, шутка уже переставала быть шуткой, а превращалась в откровенное кощунство. Причем насмехаться он любил над своими же собственными мыслями и идеями, о которых еще два дня назад говорил с выражением крайней серьезности, близкой к некоему типу отчаяния. В основном, для окружающих людей, как для мужчин, так и для женщин, Флеминг был человеком отталкивающим. Несмотря на наличие приятной внешности, стильной одежды, образованности, достатка. Какой-то мрак от него исходил, причем не интересный мрак, а такой, о котором хочется остаться в полном неведении.
Так было ранее. А примерно последние два года до интересующего вас периода времени, он стал появляться гораздо реже – раз в две недели, может, или раз в месяц. И ни о какой, даже отдаленной, заинтересованности в общении с кем-либо не было даже речи. Он превратился в отшельника, в изгоя по собственной воле, и еще сильнее провоцировал атмосферу неприятия, которой сторонились другие люди. Его одиночество не выглядело примитивным способом привлечения внимания, как это часто бывает, но в то же время, у меня создавалось впечатление, что больше всего Мик жаждет именно внимания. Хоть сам он об этом едва догадывается. И еще одно: если во времена постоянной дислокации в «Тумане» он всегда вел себя адекватно, сколько бы ни выпил, то в последнее время он стал напиваться до такой степени, что когда я вызывал ему такси, с трудом вспоминал номер своего дома.
Четвертого июня пятнадцатого года, в дождливый вечер четверга, я работал один. «Туман», в принципе, бар небольшой, много народа не вместит, но в тот день не было вообще никого, возможно, из-за сильного дождя, что лил целый день. Когда я увидел входящего Мика, то даже порадовался, что хотя бы не буду коротать этот пасмурный вечер в полном одиночестве. Мик был одет в черные джинсы, черную майку, и черную кожаную куртку – сама чернота. Куртку, видимо, одел, чтоб хоть немного защититься от дождя, но это мало помогло – зонта с ним не было, и промок он до нитки. Бегло оглянул помещение и заметил с легкой улыбкой:
– Ого, какая вечеринка. Меня только и не хватает.
– Привет, Мик, – улыбнулся я в ответ, и протянул ему руку. – В такую погоду не лень тебе гулять, а?
– В такую погоду сидеть дома – это подвергать опасности свои нервы, – ответил он, пожимая мою руку. – Пусть дома сидят те, у кого с нервами все в порядке. А у меня с ними серьезные проблемы.
– Пришел подлечиться?
– Абсолютно верно, мой дорогой друг. Абсолютно верно.
Он сел на свое любимое место, чуть правее центра стойки, и взяв несколько салфеток, отер ими мокрое от дождя лицо.
– Может чаю? Согреться, – предложил я.
– Нет. Водки и бокал пива.
Пока я наливал, Мик хранил молчание, глядя куда-то в угол потолка, и придерживая подбородок правой рукой.
– Что нового? – спросил я по привычке. По правде говоря, я просто не знал, что еще спрашивать у Мика при встрече. Я знал наверняка, что он очень не любит говорить о работе, так как работал на отца, и что-то его не устраивало, но что именно я не в курсе. Женат он тоже не был, даже девушки не было, если я не ошибаюсь, поэтому говорить о семье тоже не приходилось. Вообще, дело даже не в этом. Есть много неженатых людей, не любящих разговоры о работе, но никаких стеснений при общении с ними не возникает. Тут проблема была в Мике: с ним просто было довольно сложно общаться. Какой-то невидимый барьер существовал между Миком и собеседником, который установил именно первый, и барьер этот, казалось, мог исчезнуть лишь по его воле.
Прошло две секунды, но ответа на свой вопрос я не получил. Подождал еще две и повторил, уже громче:
– Как дела говорю?!
Мик дернулся всем телом, словно от испуга, и устремил на меня взгляд широко открытых глаз. Похоже, мой возглас, действительно, стал для него полной неожиданностью и вырвал из лабиринта мыслей, в который он успел углубиться буквально за полминуты.
– Ты чего орешь? – Мик встряхнул головой, и слегка улыбнулся.
– Чтобы ты не засыпал, – усмехнулся я, ставя перед ним рюмку водки с кусочком лимона и бокал пива.
Он тут же выпил водку, поморщился, откусив лимон, и, откинувшись на спинку высокого стула, протянул:
– Вот так значительно лучше.
– Давно тебя не видел, – сказал я.
– Ага, – согласился Мик и опустил взгляд.
Я расценил такую манеру, как нежелание завязывать разговор, и поспешил отвлечь себя наведением порядков. Минут пятнадцать прошли в молчании, которое, как мне казалось, устраивало Мика. Он нарушил тишину, когда допил первый бокал и попросил повторить заказ.
– Что-то ты совсем не в духе, – сказал я.
– Да так… есть о чем подумать. Хоть и ненавижу этого делать, – он выпил вторую рюмку, затем резко обернулся на входную дверь. – Непростительный грех, правда?
– Ненавидеть думать?
– Ага.
– Покайся, бог простит.
Мик внимательно посмотрел мне в глаза, усмехнулся и отвел взгляд.
– Да нет никакого бога, – сказал он, помолчал и продолжил: – А если и есть, то пусть, потом, после смерти, меня схватят за волосы и носом натыкают в сущность всех этих понятий, которые доставляют нам столько хлопот. Пусть силой объяснят мне: что такое жизнь, что такое любовь, что такое война, и еще раз, что такое жизнь. Не хочу по-хорошему, понимаешь, Тони?
– По вере дается, Мик.
Он пожал плечами и сделал несколько больших глотков пива.
– Может быть. В любом случае, вера в бога – это в первую очередь попытка избегнуть ада.
Он вновь посмотрел на входную дверь, остановив на ней взгляд секунды на две.
– Ты кого-то ждешь? – спросил я.
Мик удивленно посмотрел на меня, и я заметил в выражении его лица оттенок презрения. Не ко мне, а именно к моему вопросу.
– Нет, не жду.
Не знаю, в тот ли момент меня впервые посетила эта мысль, думаю, все-таки нет. Но осознал ее во всей полноте я именно в тот момент, когда Мик неосознанно посмотрел на входную дверь, хоть никого и не ждал. Он был, наверное, самым одиноким человеком из всех, каких мне приходилось видеть к тому моменту, за двадцать три года жизни. Он был просто в плену одиночества, которое его убивало, но от которого он уже не мог отказаться. Это одиночество въелось в его натуру, он сам в себя вдолбил это одиночество тем способом, о котором он упоминал, говоря о том, как хочет постигнуть понимание жизни, любви, смерти. Человек, который мог быть счастливым, осознанно убегал от счастья. Такой эгоизм по отношению к жизни, в тот момент вызвал во мне отвращение по отношению к Мику. Знаете, есть люди, которые любят себя жалеть, даже если к этому нет веских причин. Но они уже просто влюблены в жалость к себе, они не могут расстаться с образом несчастного и обделенного. Так же есть какая-то непонятная грусть, к которой некоторые люди постоянно возвращаются, если хоть раз в жизни ее почувствуют. Я видел такую грусть в глазах многих людей, которые пили только ради того, чтобы алкоголь пробудил сентиментальность и вновь вызвал эту грусть на поверхность сознания; приятную грусть, что делает счастливым, и природу которой трудно объяснить. А Мик издевался над собой при помощи одиночества. Есть люди, которые любят одиночество, но Мик к ним не относился. Мик терпеть его не мог, но заставлял себя терпеть. Почему? Одному ему это было известно.
Он презирал саму вероятность того, что он может кого-то ждать. Но он ждал. Где-то в глубинах своего подсознания он постоянно ждал, и это ожидание вырывалось наружу неосознанными взглядами на входную дверь. И тогда, в тот дождливый четверг, сидя с кружкой пива, мрачный и депрессивный Мик Флеминг, человек, падающий в пропасть собственного безумия и алкоголизма, не подозревал, что все заканчивается, что привычная жизнь безвозвратно от него ускользает. Вспоминая тот и следующий вечер сейчас, спустя год, я даже смею допустить, что не было никаких совпадений. Возможно, это было вмешательство провидения, что-то действительно мистическое.
Помню, мы вновь погрузились в молчание, Мик пил свое пиво, а я, вроде бы, натирал винные фужеры, когда входная дверь открылась, и в бар вошел молодой человек, лет тридцати. Мик, когда услышал, что открылась входная дверь, дернулся всем телом, как от удара током, и, обернувшись, уставился на нового гостя. Парень беглым взглядом окинул пустой зал, затем остановил его на мне и, улыбнувшись, заговорил:
– Здорово, ребят. Можно у вас дождь переждать, и кофе выпить.
– Нужно, – ответил я, обрадовавшись новому посетителю.
– Отлично, – он смахнул ладонью дождевую воду с коротко стриженных светлых волос и прошел к стойке.
Даже когда парень подошел ближе и встал по его правую руку, Мик, не заботясь, что поведение его не тактично, продолжал внимательно смотреть на незнакомца, как мне показалось с недоверием. Словно неурочным визитом тот нарушил его личное пространство.
– Не возражаешь? – обратился парень к Мику, отодвигая стул.
– Нисколько, – ответил тот, и наконец, отвел взгляд.
Помню, он заказал чашку черного кофе без сахара и сливок, тут же Мик попросил повторить ему водку и пиво. Первое впечатление о Перри мне запомнилось. В нем был какой-то странный магнетизм. Какое-то природное обаяние исходило от него, в нем чувствовалось что-то до боли знакомое и искреннее. Мне почему-то сразу показалось, что передо мной не простой человек, но и не тот, кто будет усложнять жизнь другим. Взгляд его голубых глаз: он был каким-то по-детски наивным, и в то же время, не возникало ни малейшего сомнения, что передо мной сидит взрослый и умный человек. Забавным было вот еще что: Мик генерировал вокруг себя тяжелый мрак, к которому не возникало желания прикасаться, а напротив, хотелось держаться от него подальше. Так вот, в этом парне тоже чувствовалось что-то тяжелое, что-то невероятно мощное и… тоже мрачное. Но это «что-то» не ломало его волю, не выходило за грань сознания, не конфликтовало с его личностью, – как было в случае с Миком. Вообще, чем-то они были чертовски похожи. Разница была в том, что внутренний мир Мика управлял им, а второй парень полностью контролировал свой мир.
Вот так, я оказался рядом с двумя огнями, в тот вечер, когда судьба свела вместе этих двух странных парней. Новоприбывший так же не пользовался зонтом: его светлые джинсы прилипали к ногам, клетчатая черно-белая футболка и легкая ветровка, которую он повесил на спинку стула, тоже были мокрыми. Но опять же! Если промокшая одежда и волосы добавляли в образ Мика что-то зловещее, то в образ рядом сидящего молодого человека они добавляли что-то привлекательное. Один угрюмый и депрессивный, запрокидывающий рюмку за рюмкой, второй улыбчивый и обаятельный, неспешно потягивающий кофе – просто «ангелы и демоны» наполняли в тот вечер «Туман», концентрируясь вокруг своих покровителей.
Мик больше не смотрел на незнакомца, который таким наглым образом ворвался в его личное пространство. Выпив третью рюмку водки, он вновь погрузился в свои мысли.
– Подходящее название бара в данной ситуации, – усмехнулся парень, когда я поставил перед ним чашку.
Я хотел согласиться, но Мик опередил меня и усмехнулся.
– Забавно, кстати. Половину контингента баров составляют одинокие и депрессивные люди, но о них никто никогда не заботится. Почему нет баров с названиями «Крик отчаяния», например? «Ад одиночества»? Отлично же звучит, а? «Все будет еще хуже» – вообще идеально!
Все коротко посмеялись.
– Ага, – подхватил парень, – и бармен весь вечер развлекает рассказами о самоубийцах.
– В туалете петля с потолка свисает, на раковине лезвие лежит, – продолжал Мик.
– На стенах в рамках вырезки из газет на темы страха, одиночества и депрессии.
– Любой желающий может выйти на сцену и рассказать о том, как он достиг полнейшего социального дна, – говорил я. – Или, как он настойчиво туда стремится.
– Да уж, это было бы весело, если бы не было грустно, – подытожил незнакомец.
– Да не так уж и грустно, – ответил Мик. – Правильнее сказать – не важно.
– Наверное, – согласился парень. – Маленький, локальный ад ни в коем случае не должен нарушать общую гармонию этого мира.
На пять секунд воцарилась тишина. Мик сверлил подозрительным взглядом незнакомца, вероятно, осмысливая его слова. И вдруг расхохотался, просто залился неистовым хохотом, откинувшись на спинку стула и запрокинув назад голову. Смеялся он, казалось, не искренне, а цинично, недоверчиво, смеялся не столько над ответом, сколько над самим собеседником. Смеялся секунд пятнадцать, после чего громко выдохнул, повел головой и, посмотрев на удивленного парня, сказал:
– Это поразительно. Мик Флеминг, – и протянул незнакомцу руку.
Парень смерил Мика мрачным взглядом, говорившим: «Ты выглядишь глупо, дружок», и пожал ему руку.
– Перри Пейдж, – ответил он, и после пожатия протянул руку мне.
– Тони, – представился я. – Очень приятно.
– Я почему засмеялся, – говорил Мик, повернувшись к Перри вполоборота. – Потому что, как мне кажется, каждый такой маленький локальный ад больше всего стремится именно к тому, чтобы разрушить всеобщую гармонию. Не так ли? Можно сколько угодно говорить о добре и любви, но в итоге, все сводится к тому, что добро и любовь способны существовать только в условиях ада – пусть даже маленького и локального.
– И что же тут смешного? – спросил Перри, тем не менее, улыбнувшись.
– Ну, как же?! Резонно предположить, что настоящий ад похож на маленький ад. А значит, Данте нас всех обманул!
Признаться, я не помню, чтобы Мик так много говорил в один вечер в течение последних двух лет. Другое дело, что говорил он словно с презрением.
– В чем именно? – спросил Перри
– Входящие, оставьте упованья! Ложь! Потому что, выходит, что в аду нас будут ждать океаны любви и добра. Но от этого не легче. Ведь любая страсть – это истинное страдание.
Циничная философия Мика вызывала у меня сомнения в уместности улыбки. Тем не менее, Перри продолжал улыбаться, и его улыбка выглядела гармонично.
– Мне кажется, ты не вполне понимаешь серьезность вещей, о которых говоришь, – произнес Перри, и в глазах Мика я заметил короткую вспышку агрессии.
– Да ну?! – он сказал эту короткую фразу так, что в ней ясно было слышно: «Ты учить меня вздумал?»
– Ага. Настоящий ад нисколько не похож на маленький локальный ад.
– Почему же?
– Потому что добро и любовь красиво существуют только в маленьком локальном аду. А в полноценном аду не продохнешь от того удушливого чада, который родят добрые и любвеобильные души, собравшиеся вместе, чтобы перестрадать одна другую.
– И какой же тогда полноценный ад? – в голосе Мика чувствовалась насмешка. – Мне просто хочется быть максимально готовым к тому, что ждет меня в аду. Я, черт возьми, не особо люблю новые места подобного рода.
– Пестрящий твоими самыми сокровенными страхами.
– С чего вы вообще взяли, что любовь и добро делают из жизни человека ад? – спросил я. Мик и Перри не обратили внимания на мой вопрос, и я понял, что выпал из беседы.
– Тогда к черту добро и любовь! – воскликнул Мик, залпом осушил полбокала пива и жестом попросил меня о четвертом повторе.
– А что нам тогда останется? – Перри был спокойнее Мика, возможно, потому, что не пил. – Вера? Надежда? А на что тогда надеяться? Во что верить?
– Вот в этом и дело! Человек должен понять, что у него нет ровным счетом ничего!
– Да! Но почему же тогда, абсолютное большинство людей, не раздумывая, отвечают, что жизнь все-таки стоит того, чтобы ее прожить?
– Потому что они верят в добро и любовь. Считают, что ради них действительно стоит жить.
– А ты так не считаешь?
– Нет. Любовь и добро не заслуживают человеческого страдания. Ты считаешь по-другому?
– Разумеется. Я считаю, что любовь и добро, как раз, оправдывают любую жертву. Абсолютно любую.
– Пусть будет по-твоему, – произнес Мик, и выпил водку. – То есть любую? – спросил он через полминуты тишины.
– Любую.
– Черт возьми, дружище, что же ты натворил, – усмехнулся Мик. – Ты сейчас просто подсказал мне недостающий элемент для моей книги.
– Ты пишешь книгу? – заинтересованно спросил Перри.
– Ага. И когда я ее допишу, ада мне не миновать.
– Это что же за книга такая? – спросил я.
– О, книга эта весьма захватывающая, – Мик лукаво прищурился. – Весьма захватывающая.