Мы с Джоном – моим мужем, – переехали в новый дом в начале сентября четырнадцатого года. Получается, мои надежды на расположение Элисон Пейдж продолжались более полугода, до начала апреля, когда мне, наконец, стало ясно, что даже разговор с Элисон – это роскошь, которой удостаиваются совсем немногие. Практически никто. Объяснила мне это она сама, да так, что эта беседа, из-за которой, собственно, я и рассказываю сейчас свою часть этого повествования, крепко засела в моей памяти.
Живописная местность, в пятнадцати километрах юго-западнее Санторина, на южном берегу Ситары – прекрасное место для творческого затворничества, на которое обрекала себя эта двадцатитрехлетняя очаровательная девушка с золотистыми волосами, нежными чертами лица и глубокими зелеными глазами, зачастую выражавшими совершенное равнодушие ко всему окружающему. Домов в том краю достаточно, но все они находятся на расстоянии не менее чем в полкилометра друг от друга, и когда я впервые увидела Элисон на ее участке, то искренне порадовалась, что моими ближайшими соседями будет не только пятидесятилетняя супружеская пара (родителей Элисон я приметила еще раньше), но и девушка, которая всего-то лет на пять младше меня. Эта радость продлилась не долго, до моего первого визита вежливости к новым соседям. Конрад и Марта произвели на меня самое благоприятное впечатление, но вот их дочь, которая интересовала меня куда сильнее, едва удостоила меня пятью минутами своего присутствия, после чего поспешила скрыться на втором этаже – либо в своей спальне, либо в мастерской. Но даже те пять минут, которые я имела честь наблюдать эту девушку, сразу показали мне, что передо мной человек незаурядный, и, – теперь уже я могу сказать и так, – человек, который что-то знает, но молчит. Единственным словом, которое слетело с ее губ во время нашего знакомства, было ее имя; кроме этого она не обмолвилась со мной ни словом; даже не извинилась, когда ей надоело мое общество, а просто молча, встала и ушла, сопровождаемая укоряющим взглядом своей матери.
– Извините ее, – неуверенно пробормотала Марта, – она сейчас полностью погружена в работу над новой картиной.
– Это все объясняет, – улыбнулась я, намекая на природную чудаковатость творческих людей.
Мне почему-то сразу показалось, что Элисон во многом ретировалась по причине нежелания говорить о своих картинах, разговор о которых, несомненно, зашел бы, останься она в гостиной. Я, в свою очередь, почему-то сразу догадалась, что творческий человек в этом доме живет лишь один, а потому все разговоры об искусстве, скорее всего, сводятся здесь к банальной похвале. Когда же, в течение незамысловатой беседы за чашкой чая, я узнала, что Конрад инспектор полиции в отставке, а Марта совсем недавно покинула пост государственного обвинителя, догадки мои укрепились. В гостиной картин было три. Все были написаны масляными красками, размер полотен составлял примерно семьдесят на семьдесят сантиметров. Первая картина, на которой я задержала взгляд, изображала двух средневековых воинов на фоне степной грозы, а напротив них трех отвратительных ведьм – это была сцена из «Макбета» Шекспира. Рядом висело полотно, являвшее зрителю Рафаэля де Валантена, с неподдельным ужасом взирающего на жалкие остатки шагреневой кожи в своей руке.
– Вам нравится? – спросил отец девушки, и в голосе его я ясно услышала гордость.
– Очень нравится, – честно ответила я, разглядывая лицо Рафаэля, и отмечая про себя, что тот самый ужас, так четко написанный в глазах героя картины, вызывает невольные ассоциации с покойным отцом моего мужа. Тяжело умирая от рака легких, он не скрывал, что очень боится смерти, и порой этот страх, неминуемого и уже предрешенного конца, очень ярко проступал в его глазах.
Не оригинальность сюжетов, ни техника, ни игра красок поразили меня в картинах Элисон. Меня поразила жизнь, которая заключалась в этих полотнах, ставивших на паузу то или иное литературное произведение, поразила совершенно необъяснимая независимость этих полотен от их первоисточников. Словно Шекспир, Бальзак и Флобер увидев картины Элисон, вдохновились на написание своих литературных шедевров, но совсем не наоборот.
Я встала с кресла и подошла к третьей картине, на которой, как я догадалась, была изображена Эмма Бовари, с грустью взирающая на свой сад сквозь открытое окно.
– Эти картины заслуживают внимания, – сказала я.
– Жаль только наша дочь его не жаждет, – усмехнулся Конрад. – Ни внимания, ни признания, ни славы.
– Почему же? – спросила я, всматриваясь в лицо Эммы. И странная мысль пронеслась у меня: не с себя ли Элисон писала этот портрет – не в плане внешности, а в плане эмоций, что царили в художнице во время работы? Не свои ли серые дни она хотела показать в образе женщины, которая старалась развлечь себя, рассматривая сад за своим окном? Не свои ли высокие, но не оправдавшиеся надежды, не свои ли амбиции, разбившиеся о реалии жизни, не свои ли стремления, которые шли врознь с характером, изображала Элисон?
– Да кто ее знает, – тем временем ответил Конрад.
– Говорит, что ей не интересно, – поправила жена, – просто нам это сложно понять.
– Мне тоже, – улыбнулась я, обернувшись на супругов, а когда вновь взглянула на картину, то в правом нижнем углу увидела и подпись: Элисон Пейдж. Я немного удивилась, ведь родители девушки представились мне как Конрад Бергер и Марта Бергер. – Ваша дочь замужем? – о тактичности я вспомнила уже после того, как задала этот вопрос.
– Простите? – переспросила Марта, словно не поняла вопроса.
– Элисон Пейдж, – я вновь повернулась к своим новым знакомым, с самым наивным выражением лица указывая на подпись.
– Ах, – неловко улыбнулась женщина, поняв, о чем речь. – Нет, они уже почти год в разводе. Эли просто решила сохранить фамилию бывшего мужа.
В общем, личность Элисон заинтересовала меня с момента знакомства, вполне возможно, в первую очередь тем, что сама Элисон, казалось, не была заинтересована ни в чем. Кроме того, можно сказать, что я сразу стала поклонницей ее таланта. Однако очень скоро я поняла, что завязать с Элисон дружбу задание трудновыполнимое, ввиду абсолютной замкнутости этой девушки. Нужно было видеть, сколь сконфуженными выглядели ее родители, когда пришли к нам с мужем на приятельский ужин, приглашение на который и было моей целью во время визита в их дом, и приглашение на который было проигнорировано их дочерью, сославшейся на недомогание. Надо сказать, что Конрад и Марта всеми силами старались дать мне понять, что поведение их дочери в моем отношении – не частный случай, что они и сами очень заинтересованы в более тесном общении Элисон с окружающим миром. Я же, в свою очередь, проявила настойчивое, и, надо сказать, совершенно искреннее желание, познакомиться с остальными картинами Элисон Пейдж. Когда же я сказала о том, что нам с мужем, как профессиональным журналистам, ничего не стоит обратить внимание некоторого круга общественности на их дочь, в глазах родителей девушки я увидела неподдельный восторг, вслед за которым последовало ответное приглашение о совместном ужине в следующие выходные.
В этот раз Элисон хоть и присутствовала, но продолжала всем своим видом выражать внутреннее напряжение. Не неприязнь, а словно крайнюю степень недоверия, через которое она не в силах переступить. Тем не менее, она (скорее по принуждению совести, чем по желанию) показала нам свою мастерскую и остальные одиннадцать картин – оконченных или в стадии доработки. Все они были на тему литературы, и все производили немалое впечатление. Меня особо поразила «Смерть Рокамадура» по роману «Игра в классики», а Джону пришелся по вкусу «Ужин со свиньями» на тему «Скотного двора». В то время как родители девушки светились от гордости, предвкушая будущую славу своей дочери, сама Элисон продолжала сохранять совершенное равнодушие в отношении положительных оценок своего таланта. Становилось ясно, что девушка принадлежит к той когорте творцов, которых, по сути, интересует только сам процесс работы, для которых этот процесс стоит в одном ряду с едой, водой и кислородом. Наше предложение об интервью и небольшой статье о ней, как о начинающей художнице, с приложением фотографий картин, казалось, ее вовсе не заинтересовало, хоть она и обещала подумать. В принципе, этого хватило, чтобы мне стало понятно о нежелании Элисон заводить тесные контакты. И хоть, я человек настойчивый, и очень люблю располагать к себе других людей, все же, приходилось признать, что в данном случае от этой мысли придется отказаться.
Два моих последующих приглашения в гости она проигнорировала, да и ее родители, по всей видимости, стесненные подобным поведением дочери, также не стали развивать приятельские отношения. Если мы с Элисон пересекались вблизи наших участков, она старалась поскорее покончить с приветствиями, вопросами вежливости и прощаниями, и вновь остаться наедине со своими мыслями. Меня это поражало. Молодая, красивая и талантливая девушка, живущая подобным образом жизни, вдали от города, и практически в одиночестве. Я такого просто не встречала. И сколько я не пыталась найти ответ на вопрос, почему же Элисон Пейдж уходит от жизненных страстей, почему сторонится людей, я находила этому только одно объяснение. Брак. Что-то подсказывало, что-то в самом ее взгляде говорило мне, что нынешнее состояние не является для нее привычным с детства, а уходит корнями в некий жизненный перелом. Как мне казалось, причины ее образа жизни, источник этой затяжной депрессии (а, как ни крути, это не что иное, как депрессия) кроются в ее бывшем замужестве. Знаю, что я не ошиблась. Но об истинных причинах, разумеется, я не могла даже догадываться.
Над моим предложением Элисон думала полгода, и напомнила мне о нем в начале апреля, когда я уже и сама забыла о нем. Все это время я больше не навязывалась, хоть мое сердце продолжало быть открытым для этой девушки. Было в ней что-то… нежное, еще словно детское, и в то же время, успевшее испытать на себе силу молота судьбы. Думаю, каждый хоть раз в жизни встречал подобного человека, всеми силами отстраняющегося, и тем самым еще более притягивающего к себе. О таких людях создается впечатление, что они несут в себе нечто неведомое нам, но просто не могут поделиться с нами этим опытом. Чаще всего, конечно, это впечатление несколько преувеличено, но в случае с Элисон Пейдж оно было преуменьшено в десятки раз. Эта девушка действительно была осведомлена.
Я удивилась, когда третьего апреля, в пятницу вечером, она встретила меня у моего дома и спросила, не слишком ли я буду завтра занята.
– Я хотела бы поговорить о твоем предложении насчет статьи обо мне, – пояснила Элисон, непривычно робко глядя мне в глаза. – Конечно, если оно еще в силе.
– Не вижу никаких преград, – ответила я с улыбкой на лице, при этом ясно ощущая, что эта затея приносит больше удовлетворения именно мне. – Пойдем, я угощу тебя кофе.
– Нет-нет, – запротестовала Элисон и попятилась. – Не стоит. Приходи завтра сама в любое время, ладно?
Я согласилась и с нетерпением принялась ждать следующего дня. Прямо чувствовала, что наша частная беседа окажется весьма интересной, и даст мне некоторую пищу для размышлений. Сейчас мне довольно лестно осознавать, что я оказалась тем самым человеком, которому Элисон хоть в некоторой степени смогла приоткрыть завесу своих страхов, пусть даже в самой мизерной степени. А на самом деле, даже страшно подумать, о чем этой юной и нежной девушке приходилось ежедневно разговаривать с самой собой, пока ее одиночество, – от которого она особо и не стремилась уйти, – не достигло в ней точки кипения. И кажется мне, что и сама Элисон не вполне понимала, почему же ей, в конце концов, захотелось поговорить.
Когда же, вскоре после полудня, я явилась, Элисон встретила меня одна. Родители, по ее словам, уехали в Санторин, где собирались пробыть до вечера. Ничто во внешности или поведении Элисон не говорило о каком-либо волнении, наоборот, она была абсолютно спокойной и по-прежнему, словно не заинтересованной в происходящем. Уверена, она к этому не стремилась, но все же, я почувствовала неприятное ощущение, что именно мне делают одолжение.
– Как все это будет выглядеть? – помню, спрашивала Элисон, когда я делала снимки ее полотен.
– Что именно?
– Какие ты будешь задавать вопросы?
Я с некоторым удивлением коротко посмотрела на нее и пожала плечами.
– Ты можешь просто рассказать о себе немного. Рассказать то, что считаешь нужным. Я же не собираюсь писать твою биографию, Элисон. Это будет лишь небольшая статья, что-то вроде презентации.
– И где она будет опубликована?
– На официальном сайте телеканала, чьи интересы я представляю, в разделе «культура и искусство». Люди интересующиеся обратят внимание. Кстати, у тебя есть какая-нибудь личная фотография, которая тебе особо нравится?
– Найду что-нибудь. И что будет дальше?
Я посмотрела ей в лицо и увидела в глазах девушки легкий оттенок тревоги.
– Элисон, у меня такое ощущение, что вся эта затея тебе совсем не интересна, – беззлобно сказала я. – Не так ли?
– Не совсем, – потупилась девушка. – На самом деле, мне интересно, что другие люди смогут увидеть в этих картинах. Но…
– Тебе не интересно внимание?
– Да.
– Но почему?
Элисон улыбнулась уголками губ, и отвела взгляд.
– Это бессмысленно, – тихо произнесла она, а затем словно спохватилась и добавила: – Какой кофе ты пьешь?
– Черный, сахара на кончике ложки буквально.
Собственно, я и не собиралась вести беседу в форме интервью, а рассчитывала больше на дружеский разговор. Когда мы сидели в гостиной, друг напротив друга, я объяснила Элисон, что она никак не проснется знаменитой после моей статьи. Что, максимум, на нее обратят внимание люди интересующиеся живописью, но их интерес вряд ли перевернет ее жизнь с ног на голову. Такой расклад, казалось, устраивал девушку, и она вновь погрузилась в свое спокойное равнодушие.
– Как давно ты пишешь? – спрашивала я.
– Месяцев девять, может чуть больше. То есть с серьезным подходом. После развода, в общем, – без стеснения объяснила Элисон.
– А ранее?
– Ну, я хоть и всегда интересовалась искусством, и даже три года училась в Санторинском университете искусств, но не думала, что живопись когда-то станет моим основным занятием. Это было больше похоже на хобби. И учиться мне было лень. Поэтому, когда вышла замуж, то бросила учебу, считая, что жизнь моя отныне устроена. В принципе, так оно и было, – задумчиво добавила Элисон, все более подкрепляя мои догадки. – В профессиональном плане меня больше интересовала литература, к тому же детская. Когда-то я мечтала о славе Джоан Роулинг.
Повисло неловкое молчание. Мне показалось, что девушка ждет от меня следующего вопроса.
– А чем занимался твой муж?
– Криптологией. На частной основе.
– Интересно, – улыбнулась я.
Тут Элисон пристально посмотрела мне в глаза, и скажу честно, мороз пробежал по коже от ее взгляда. Было невозможно представить, что столь милое создание способно так прожигать глазами.
– Более чем, – ответила Элисон, едва заметно улыбнулась и отвела взгляд. – Не нужно только писать о моей личной жизни, ладно? – почти шепотом произнесла она.
– Ладно, – согласилась я, все еще чувствуя неприятное ощущение от ее взгляда. – Ты выросла в этом доме? – спросила я, чтобы разрядить обстановку.
– Нет, что ты! – девушка усмехнулась. – Родители купили этот дом, когда выдали меня замуж. До этого мы жили в квартире, в самом центре Санторина.
– Ты не скучаешь по городской суете?
– Нисколько.
Мне показалось, что последний ответ Элисон произнесла так, словно говорила о неприятных воспоминаниях.
– Ну, а литература? Ты больше не хочешь писать?
– Перегорело, – девушка пожала плечами. – Это, как раз, и было чистейшим честолюбием. И, сказать по правде, мне в некоторой степени даже стыдно за свои прошлые стремления.
И, все же, разговор наш был очень похож на интервью. И сделать с этим я ничего не могла, потому что ясно понимала: Элисон практически разучилась просто разговаривать. Или заставила себя забыть, как это делается. Закрыв свою душу на замок, она могла теперь только отвечать на вопросы. И я уверена: раз она все-таки выразила желание поговорить, значит ее саму такая ситуация уже пугала.
– Элисон, а можно задать тебе личный вопрос? – спросила я после короткого молчания.
– Да, – тут же ответила девушка, словно давно ждала именно такого вопроса.
– Ты была счастлива в браке?
– Очень, – серьезно ответила Элисон. – Очень счастлива.
– А что же случилось?
Она прищурилась, и словно с мечтательным выражением лица сосредоточенно посмотрела в пространство поверх моей головы.
– Развод был полностью моей инициативой. Я оказалась не готова.
– К семейной жизни?
– Да ну, – небрежно ответила Элисон и поморщилась. – К чему там можно быть не готовой? Нет. Я оказалась не готова к тому, что предложил мне Перри. Грубо говоря, я не оправдала его надежд.
– То есть? – удивилась я.
Элисон проигнорировала мой вопрос, и по выражению ее лица, можно было предположить, что она предалась приятным воспоминаниям.
– Ты говоришь о нем с такой нежностью, – сказала я, не дождавшись ответа на предыдущий вопрос. – Ты… все еще любишь его?
– Нет, – спохватилась Элисон и потянулась за своей чашкой. – Нет, не люблю. Но Перри действительно хороший человек. И талантливый. И, самое главное, действительно особенный, хоть никогда и не старался таковым прослыть.
Я невольно улыбнулась. Чем больше говорила Элисон, тем менее мне становились понятны ее мотивы.
– Почему же ты тогда так переживаешь?
– С чего ты взяла, что я переживаю? – на ее лице отразилось истинное непонимание.
– Ну, как же. Образ жизни, который ты ведешь, абсолютная замкнутость, – извини, если я говорю слишком прямо, – дают повод предположить подобное.
Элисон отрицательно покачала головой, и ответила с едва уловимой насмешкой:
– Мне больше не о чем переживать, Кэтрин. Никогда.
– Тогда в чем причина твоей аскезы.
– В том, что я боюсь.
– Чего?
– Кого – так правильнее. Тебя.
Такой ответ меня немало удивил, но еще до того, как девушка продолжила, я поняла, что в моем лице она обобщала.
– Панически боюсь, Кэтрин. Сижу сейчас, и внутри меня все дрожит, понимаешь?! – тут она откинула голову на спинку кресла, устремила взгляд в потолок и глубоко вздохнула. – И этот страх не перебороть. Что может означать любовь моих родителей, если эта любовь перебивается паническим ужасом? От которого никуда не деться? Я говорю с тобой, а страх только усиливается, потому что я не должна говорить с тобой о нем, понимаешь? И больше никогда не стану говорить. Просто… кто-то должен знать. Знать, одновременно ничего не зная.
– И так со всеми людьми? Без исключения? – осторожно спросила я, ни на секунду не сомневаясь, что эта девушка не преувеличивает.
– Без исключения.
– Но… почему? Что породило этот страх?
Она глубоко вздохнула и закрыла глаза.
– Изнанка человеческой души, – прошептала Элисон.
– Что ты имеешь в виду? – я заметила, как у девушки дрогнула нижняя губа.
– Ничего невозможного. Просто представь, что ты увидела картину, на которой изображено то, что мы привыкли именовать душой.
– Ты видела такую картину? – у меня должно было быть ощущение, что меня дурачат, но его не было. Вместо этого я чувствовала неосознанную тревогу.
– Это не просто картина. Это – стена. Подарок мне от Перри.
– И что он собой представляет? – даже не помню, какие ассоциации возникали у меня в течение тех минут.
Элисон шумно выдохнула, пытаясь таким образом объяснить, что лучше этого не знать. Затем открыла глаза, оторвала голову от спинки кресла и посмотрела мне в глаза. И в тот момент я четко увидела в ее глазах тот страх, о котором она говорила. На короткое время, но увидела. И страх этот просто невозможно описать привычными эпитетами.
– Стена – это душа наизнанку, Кэтрин, – был ответ.
Несколько секунд я пристально смотрела в ее глаза, пытаясь понять смысл этих недомолвок.
– Ты говоришь метафорами? – спросила я.
Элисон слегка улыбнулась и покачала головой с видом, что прекрасно знала, чем закончится этот разговор.
– Да, – ответила она.
Тут же, словно пожалев о всем сказанном, или устыдившись, она быстро встала, схватила кофейные чашки, поставила их на поднос и вышла из гостиной. Я провела в ее обществе еще около получаса, но больше мы не касались тем из ее прошлой жизни. Да, и в целом, разговор дальше не клеился. Попытались поговорить о предпочтениях в искусстве, потом Элисон, скорее всего, ради приличия, поинтересовалась об особенностях моей профессии, но все эти попытки развить отвлеченную тему натыкались в итоге на неловкое молчание и на такие же неловкие попытки его прервать. Скажу честно, мне было очень стыдно за себя. Уметь вести диалог – моя профессиональная обязанность, необходимый навык. И этот навык никогда ранее не подводил меня в беседе; во всяком случае, когда передо мной находился… обычный человек, скажем так.
Но, мы ведь знаем, что Элисон Пейдж – это не обычный человек.
18.04
Господи, как страшно. Господи, если ты слышишь, прошу тебя, помоги. Я никогда не просила. Просто помоги все это осознать. Я знаю, что уже ничего не изменить. Просто помоги принять это.
Прошло шесть дней, а Она до сих пор перед моими глазами. И не собирается покидать меня ни на секунду. Я боюсь закрывать глаза, потому что мне сразу мерещится суточная тьма! И мне кажется, что когда я открою глаза, как там, Она вновь будет передо мною. Я засыпаю только благодаря алкоголю. И я с ужасом представляю, что водка и коньяк кончатся и мне вновь придется выйти на улицу.
Позавчера я кое-как нашла в себе силы позвонить на работу и сказать, что сильно заболела. По правде сказать, я даже не представляю, что когда-нибудь вновь смогу работать и просто жить. Жить, как я жила до прошлой пятницы.
Я пишу, потому что невыносимо держать это в себе…
Но я не могу написать ни слова о главном…
Мне страшно. Господи, как же мне страшно. Скоро ночь.
19.04
Утро. Мне нечего есть. Вчера я съела последнее яблоко. И я уже пьяная, а водка отказывается помогать. Алкоголь помогает только уснуть, но нисколько не ослабляет удушающую хватку этого чертового знания. Да! Я теперь знаю. Я знаю то, что никому и никогда не приснится в самом страшном сне. Он смог. Он смог это сделать. Господи, этот человек. Кто он? Этот нежный, добрый и умный человек, кто же он? Как ему это удалось?
Как?!
Зачем ему это удалось?
Я любила его. Черт возьми, какая же духовная нищета! Я всего лишь любила его так, как миллионы женщин любят своих возлюбленных! Эта нищета единственное, что я смогла ему предложить, считая, что делаю его бесконечно богатым! Но когда он преподнес свой подарок!
Клянусь, я больше его не люблю. Это невозможно. Это ничтожно мало, это постыдно для ответа. Я никогда не думала, что я такая нищая. Клянусь, я готова продать любовь за бутылку коньяка. Она оказалась таким малым, а казалась таким большим и желанным. Нет, наши души вовсе не нуждаются в любви, есть что-то большее. Любовь не платье для души, она – носок. Нет, даже не носок, потому что носок – необходимость. Любовь – это бесполезная брошь, приколотая в область груди.
Вечер. Мне кажется, я смогла немного успокоиться. Я очень голодна, но не могу найти в себе силы встать с постели и сходить в магазин. Но это просто необходимо сделать, потому что алкоголь перестанут продавать через полтора часа.
Он не звонит уже третий день. Спасибо! Спасибо, что он все понял. Он не мог не понять. Он все понял на следующее же утро, когда я наконец смогла встать с постели и осознать, что мне больше нет места рядом с ним. Он понял то же самое. И даже когда утешал меня, когда звонил и уверял, что я все не так поняла и поспешила, он уже знал, что я просто еще один кусок пустоты. Я увидела этот приговор в его глазах уже тем утром.
Я кусок пустоты! Я кусок гребаной пустоты! Это в меня кричат в отчаянии!
А что вам известно об отчаянии?!
20.04
Надо голодать. Вчера вечером мне показалось, что я смогла успокоиться, потому что меня отвлекало чувство голода. Но стоило мне поесть, как все началось с удвоенной силой. Тьма! Тьма! Тьма! Вспышка света! И Она перед моими глазами. Разгадка тайны человеческой природы!
Я едва смогла вчера выйти на улицу и дойти до ближайшего гастронома. Я тонула в пустоте! Я была окружена такими же кусками пустоты, какой являюсь сама. Почему пустота?! Почему, если на Стене я увидела и себя? Если увидела каждого, кого встретила вчера на улице?! Если Стена отразила нас всех? Потому что я не в силах принять увиденное! И я вижу в глазах людей, что они тоже не в силах!
Я. Не. Могу. Я не могу поверить, что все это живет во мне. Я не могу принять себя такой. А значит, я стремлюсь к пустоте, к собственному ничтожеству.
Я купила вчера три бутылки водки и три бутылки коньяка. Немного еды. Одну бутылку коньяка я выпила за вечер и уснула в первом часу ночи. Черт возьми, я не могу забыться даже в состоянии крайнего опьянения, мозг продолжает работать ясно.
Сука, как выжить?! Я боюсь сойти с ума. Я боюсь жить. Я боюсь умереть. Я боюсь людей. Я стараюсь уверить себя, что я пуста, но знаю, что это не так. Теперь я знаю, что я скрываю внутри. Я знаю свою собственную душу. Я знаю каждого! Я знаю, из чего состоит эта планета! Я знаю, где центр человеческой природы! В подвале дома на улице Иоганнеса Брамса! Там живет каждый из нас!
Я боюсь себя! Я не могу!
21.04
Ночь! Я не могу. Я хочу что-то сделать, чтобы перестать помнить и понимать. Я пью из горла, но меня не вырубает! Мама! Мамочка! Малыш! Помогите мне! Господи! Дай уснуть. Умоляю, дай уснуть! Она не приходит во сне! Только наяву. Только сейчас! Умоляю. Дай уснуть.
День. Я умираю. Я боюсь этого. И знаю почему. Мне нужно, что-то сильнее алкоголя.
Под утро, когда я дрожала, сжавшись в комок, меня посетил один вопрос: может, я сошла с ума, когда сидела сутки в полной тьме и тишине? Может, все дальнейшее – это просто бред сумасшедшего и мне нужна медицинская помощь? Может, когда он вернулся, снял с моих глаз повязку и зажег свет, я уже была сумасшедшей? Могут ли двадцать четыре часа тишины, тьмы и страха свести с ума? Я ведь была напугана до того, что даже кричать не могла. И когда он говорил, что это только на сутки и для моего же блага, я была уверена, что он маньяк и что мне больше не жить. Конечно! Конечно, это более чем возможно! Я действительно могла сойти с ума!
Но нет. Я знаю, что я не сумасшедшая. Я знаю.
22.04
Вспоминала Мика Флеминга. Смог бы он принять это? Кажется, он единственный известный мне человек, который мог бы. Как он там? Моя студенческая любовь. Мик. Если бы тогда он понял, что я влюблена, если бы ответил мне взаимностью, я бы никогда там не оказалась, верно?
Не ем второй день, едва терплю, хотела даже выбросить всю еду, но не стала этого делать, чтобы лишний раз не выходить на улицу. Голод помогает. Образы пищи вытесняют из сознания все остальное. От алкоголя рвет, поэтому я почти трезвая.
Идея о чем-то серьезнее кажется имеющей право на жизнь. Например, мощные транквилизаторы. Но где их взять? Не представляю поход к психиатру, просто не представляю. Но, если бы была уверена, что он выпишет мне действительно что-то сносящее мозги, то пересилила бы себя. Но уверена, что для начала он выпишет мне что-нибудь самое безобидное, едва ли не витамины. И пока я голодная и могу не думать о Перри, не вспоминать его детище, мне нужно попробовать что-то придумать. Мне нужно в принципе придумать, как мне дальше с этим жить. Потому что смерть не выход.
23.04
Аскитал. Обшарила весь интернет в поисках подходящего препарата, желательно легального в Сантории и остановила выбор на этом самом аскитале. Жизнедеятельность на автомате и крепкий сон – так пишут о нем в интернете. Отзывы в основном хорошие, говорят, что подавляет стресс, гвоздит к постели и дарит легкую эйфорию. Это то, что мне и нужно сейчас. О работе я думаю в последнюю очередь. Вернее, вообще о ней не думаю.
Вечером я съела один сэндвич и выпила триста грамм коньяка, утром два стакана водки с яблоком. Но это не выход. Мне нужен аскитал.
Сегодня звонил Генри. Господи, какого же труда мне стоила моя напускная беспечность, особенно, когда он спросил о Перри. Надеюсь, что он мне поверил. Малыш, я люблю тебя, знай это, чтобы не случилось. И тебя, мама, очень люблю, несмотря на все наши размолвки.
Хорошо, что я алкоголичка. Я могу много пить и нормально это переносить на физическом уровне. Я так мечтаю о том чувстве унижения, которое раньше у меня вызывал каждый мой запой. Почему сейчас этого чувства нет даже близко. Потому что себя больше не обмануть?
24.04
Завтра я иду на прием к психиатру в частную клинику! Именно в частную. Прием – пятьдесят франков. Пусть только попробует не выписать мне этот гребаный аскитал! А что тогда? Господи, помоги мне выпросить аскитал. Прошу тебя. Я просто не могу вечно голодать и пить. Это не может продолжаться вечно.
Мне кажется, что я перестаю узнавать себя в зеркале. Перестаю быть собой, что вовсе не мудрено. Как же я боюсь сегодняшнего вечера. Мне ведь придется не пить и поесть, чтобы утром не было перегара. Если психиатр поймет, что я пью, хрен он вообще мне что выпишет, сто процентов. А вид у меня для похода к психиатру, в принципе, подобающий.
Клиника далеко. Придется сесть за руль. Чувствую, что в общественном транспорте не выдержу и десяти минут. Так забавно. Завтра я буду строить из себя несчастную отчаявшуюся девушку в клинической депрессии перед человеком, которого буду видеть насквозь. Буду говорить, что пережила сильнейший стресс в личной жизни, что ранее уже пребывала в эндогенной депрессии, и что помог мне только аскитал. Врач, конечно, может попросить историю болезни, но та ведь осталась в Касте. Не знаю, короче. Все, что мне остается, это просто надеется на успех.
Все это мелочи. Самое страшное – это сегодняшняя трезвая, сытая, и, скорее всего, бессонная ночь.
25.04
Вот она – ночь. Вот она – Стена. Такого ада в моей жизни не было еще никогда. Я просто не могу встать с постели, алкоголь выходит с холодным потом. Трезветь без сна – это ужасно; меня знобит и бросает в жар, и мне кажется, что я вижу какое-то лицо. Стоит мне сосредоточить взгляд на некой точке пространства дольше, чем на пятнадцать секунд, и начинают проявляться очертания белого, как снег, лица. Лицо это круглое, с кроваво-красными губами, без носа, а левая щека покрыта мелкими крапинками крови. Глаза тоже красные. И ухмылка – губы все растягиваются и растягиваются, словно эта маска едва сдерживает надо мной смех. Это ужасно, но не так ужасно, как лежать с закрытыми глазами и вновь видеть тьму, за которой Стена. Твою мать, как дрожит рука, я едва могу писать – карандаш так и норовит выпасть. Я молюсь уснуть, но знаю, что это тщетная попытка, и лучше даже включить свет. Телевизор не то, что не успокаивает, а лишь раздражает. Думала, что если буду писать, то станет легче, как Миранде в плену у Калибана. Ни хрена! Мой плен слишком отличается от ее плена. Я в клетке собственной души, где слишком много ответов. Я молюсь Господу, а такое ощущение, что целую ноги Дьяволу. Мне бы только уснуть. И проспать до самого утра. Выпить хочется так, что, кажется, тело перестанет повиноваться мозгу, ноги сами отведут на кухню, а руки сами зальют в рот это мелкое спасение. Нельзя.
Задумалась, что еще сказать, и с противоположной стены на меня вновь поглядывает это странное, и не такое уж страшное, белое и окровавленное, столь развеселое лицо.
Почти два часа. Я едва смогла справиться с панической атакой. Не знаю, слышали ли соседи мои вопли, подавляемые подушкой, ныне разорванной моими зубами. Надеюсь, что нет. Я кричала минут десять, не меньше. Было желание начать крушить мебель и бить стекло. Я невероятно ослаблена, хоть и поужинала двумя кусками хлеба, куском бекона и картофельным салатом. Думала вырвет, но вроде улеглось. Откуда во мне столько силы воли, что я все еще терплю, хоть до бутылки с водкой несколько шагов? Это не воля, это страх и надежда. Надежда на этот аскитал, и страх, что надежда рухнет.
Ненавидела ли я его там, во тьме? Да, наверное. А потом? Потом, когда увидела, что ему удалось сделать? Я ведь сразу поняла, что ненависть и любовь это не те критерии, какими теперь можно оценивать этого человека. Потом, когда он провожал меня наверх, в спальню, поддерживая меня, чтобы я не рухнула без сознания, я уже не чувствовала к нему ничего, кроме осознания, что передо мной единственный в мире человек, которому удалось возвыситься над всеми этими привычными критериями. Потом было беспамятство, а когда я проснулась рядом с ним воскресным утром, и когда все же оказалось, что это был не сон, когда он улыбнулся мне и спросил, как я, что я чувствовала? Страх! Но боялась я не его. Себя? Мира? Жизни? Смерти? Безумия? Я до сих пор не могу понять природу этого страха, этого сжигающего страха. И склоняюсь думать, что все же это действительно страх осознания. Как если бы человек получил неопровержимое доказательство того, что согрешив хоть раз в жизни, ему придется вечно кипеть в адском котле. Страх того, что все увиденное мной действительно – правда!
Что я действительно соткана по общему примеру.
Изнанка человеческой души – вот что такое Стена.
Нет, никто из нас не уникален. Все мы подчинены единым законам. Душа, характер, внутренний мир, как угодно – все это математически точно, без исключения.
Он смог подвести природу человека под общие формулы, и какими бы ужасающими они ни были – они есть.
Только бы не увидеть его больше никогда в жизни. Я молюсь, чтобы он презирал меня. Чтобы не ненавидел, а презирал, чтобы никогда не пытался найти, чтобы при воспоминании обо мне, его выворачивало от отвращения. Чтобы сжег те мои немногие вещи, что остались в его доме. Но ведь я его никогда не забуду. Никогда. Пусть. Главное, больше никогда не посмотреть в его глаза, не остаться рядом с ним, никогда в очередной раз не понять, что рядом со мной не просто человек, а симбиоз ангела и демона.
А может, он действительно сумасшедший? Злой гений? Он панически боится открытых дверей, и внутренних, и тем более, внешних. Пытался сдерживаться при мне, но у него плохо получалось. Если мы куда-нибудь отправлялись вместе из его дома, он, обязательно, выходил из уже заведенной машины и шел еще раз проверять, запер ли он входную дверь. Я знаю, что это обсессивно-компульсивное расстройство, но вроде бы, это не самая страшная болезнь.
А его депрессивная апатия за неделю до откровения. Три дня он со мной практически не общался, даже избегал и говорил, что хочет побыть один. А я видела, что на моральном уровне с ним не все в порядке, но не придавала этому особого значения. А зря. Затем эта вспышка необоснованного гнева, мол, я проникла в его дом в его отсутствие! У меня и в мыслях такого не было никогда. У меня не было повода не доверять ему, и если он сказал, что хочет побыть один, я это прекрасно поняла. Чтобы идти к нему домой и уж, тем более, тайно в него проникать? Никогда не видела его таким, как в тот день. Таким… не то, чтобы злым, а возбужденным. Не одно мое рациональное объяснение не смогло переубедить его в том, что я пыталась за ним шпионить, и он так и уехал от меня уверенный в своей правоте, а я осталась в крайне сомнительных впечатлениях. А на следующее утро, в четверг, он приехал с цветами и подарками, с нежностью и любовью, и уже к вечеру я и забыла о его выходке, поспешив списать ее на стресс от переутомления. А через два дня он отвел меня в подвал. Интересно, все это был последовательный ход событий? Скорее всего, да.
Пять часов утра. Дважды я проваливалась в сон, по крайней мере, мне так кажется. Мне снилось, что я сплю. Стресс плюс синдром отмены – сны превращаются в адский кошмар. Границы между сном и реальностью стираются. То, что я вижу во сне, мне видится и наяву. Я бы в это не поверила, если бы сама не написала про белое лицо. А вот сейчас на стене прямо над моей головой висит маленький – ростом около двадцати сантиметров – китаец, и просто покатывается от смеха. Перекатывается по стене туда-сюда и опять же мне не так уж противно на него смотреть. Все что угодно, только бы не…
Вечер. У меня есть аскитал. Я выпросила. Не хочу говорить, о том, каких пыток мне стоило утром привести себя в порядок, выпить кофе, а уж тем более проехать по семь километров в одном и другом направлении. Психиатром, оказалась очень приятная женщина лет сорока пяти, и представляешь, я не могу вспомнить ее имени! Это поразительно. Наверное, мой внешний вид действительно производит сейчас самое угнетающее впечатление. Да не наверное, а точно! В общем, она даже не противилась моему выбору, и даже поверила на слово, что ранее я уже принимала аскитал. Еще бы, мать ее, она не поверила, пятьдесят франков за прием. Хрен с ними, с деньгами, оно того стоит.
В общем, купила я этот аскитал, и едва добралась до квартиры, чтобы не выпить его прямо за рулем. Она рекомендовала мне пить по одной таблетке три раза в день, но я сразу поняла, что одной мне не отделаться. Только вошла в квартиру, и выпила сразу две. Штука неплохая, похоже, что я не ошиблась. Мысли никуда не уходят, но стремительно теряют цену и актуальность. После третьей таблетки меня вырубило.
Господи, я спала почти девять часов. Сейчас поем, закину еще три штуки и вновь спать! Никогда не думала, что буду так счастлива просто спать и не видеть никаких снов.
26.04
Утром я выпила только одну таблетку. Чувствую себя намного лучше и свежее. Я даже смогла убрать в квартире, проветрить ее и перестирать вещи. Нет, Стена никуда от меня не делась, и страх по-прежнему разрывает мою душу. Но, похоже, благодаря аскиталу у меня теперь есть шанс просто терпеть такую жизнь.
Почему даже на мыслях о том, чтобы поделиться этим знанием с кем-то другим, наложено некое молчаливое, но неопровержимое табу? Почему я понимаю, что никто не должен знать о том, что знаю я?
Вечер. Нет, три таблетки в день это явно мало. Я выпила еще одну и позволила себе пятьдесят грамм коньяка, чтобы уснуть еще крепче. Буду ложиться спать. Звонили с работы, я сказала, что через три дня буду в норме.
27.04
Проклятье! Что я натворила?! Я очнулась утром на полу, в луже рвоты и мочи! Я выпила почти бутылку коньяка и по количеству оставшихся таблеток, выходит, что я проглотила не меньше восьми штук! Я не помню, как я это делала! Совершенно не помню! У меня прикушена до крови нижняя губа, и синие ногти на указательном и среднем пальцах левой руки. В ванне сорвана штора и разбито зеркало. Ноги странным образом не порезаны. Что я делала?! Как я до этого дошла?! Я помню только, что тяжело засыпала и решила сделать еще один глоток коньяка. И дальше все! Пустота! Сейчас уже четыре часа и мне лучше (потому что я под аскиталом), но проснулась я в состоянии таком, словно меня через мясорубку пропустили. Такой поворот меня совсем не обрадовал. Я не хочу умирать, а ведь была в шаге от этого. Могло просто сердце не выдержать, могло дыхание остановиться. Могла просто захлебнуться рвотой. Это ужасно! Это страшно.
Пришлось вновь затевать стирку и уборку.
Сука, страшно. Я вылила в унитаз весь алкоголь. Надо сидеть на чем-то одном, и мой выбор – транквилизаторы. Пять-шесть таблеток в день, не больше. Смогу ли я работать в таком состоянии? Внимание рассеянное, как ни крути, и в сон клонит постоянно. Все равно, неважно.
28.04
Думаю, я смогу жить дальше.