Везли на простой электричке. Набили полный вагон калек, уродов, старых и малых, в дверях встали по двое крепких мужиков и покатили по рязанской дороге.
Хоть все окна в вагоне были открыты, через час езды дышать уже было нечем. Впрочем, это мало кого волновало. Народ привычный и не к таким «прелестям». Люди вокруг Сынка сидели поначалу притихшие, испуганные, а потом потихоньку развеселились. Слепой гармонист начал даже наигрывать что-то веселенькое, «Камаринского», что ли. Сынок в музыке плохо разбирался. Он больше думал о том, что реклама называет красивым словом «имидж».
С детства еще знал, что везде и всегда держаться надо независимо, обособленно, на вопросы отвечать не сразу, а лучше вообще не отвечать. Тогда кажется, что ты мудрее и основательнее. К Сынку сразу же подкатили двое пронырливых и крикливых мужичков. Обоим лет за пятьдесят. У обоих не было по уху и по руке. Только у Саши справа, а у Паши слева. А в остальном они были похожи, как родные братья-близнецы.
– Ага, мы инвалиды с детства, – опередил догадки Сынка Паша. – Мы родились сросшимися, как сиамские близнецы, а великие советские хирурги нас разрезали.
– Чтоб им пусто было, – неожиданно добавил Саша. – У нас на двоих три руки было. Им бы, сукам-коновалам, хоть одному эту руку оставить…
– Мне.
– А почему это тебе? Мне!
– Ага, у тебя нет левой, а у меня – правой! Кому нужнее?
– Тебе какая разница? Ты левша!
– А у меня был выбор?
Близнецы уже чуть не подрались, когда вошел здоровяк из тамбура и цыкнул на них:
– А ну-ка, тихо, мелочь.
Братья тут же успокоились.
– Могли бы кому-нибудь руку оставить, так нет, – продолжал Саша, – равноправие, мать их так.
– Хорошо, пускай руку тебе, а ухо мне!
– Почему тебе ухо?
– Потому что тебе руку!
Сынку уже надоел этот дурацкий спор, и он спросил:
– А куда нас везут, знаете?
Сиамские близнецы задумались и ответили чуть не хором:
– На курорт. – И сами же рассмеялись собственной шутке.
– Не знаем мы, – отсмеявшись, сказал Паша. – И какая разница? Кормят, платят – хуже не будет.
– Я слышал, – понизил голос Паша, – американцы построили такое место для инвалидов. И там людей не хватает. Вот нас и везут.
В добродетельных американцев Сынок не очень-то верил, хотя эту версию выдвигали уже несколько его попутчиков. Но уж слишком не походили на помощников благотворителей крепкие ребята, охранявшие бомжей.
– А не понравится – смоемся, – оптимистично заявил Саша.
«Действительно, – подумал и Сынок, – чего я дергаюсь? Не покатит – уйду и все».
Скоро уставшие от монотонности дороги бомжи в вагоне задремали. Сынок тоже поклевал носом, даже увидел какой-то замысловатый сон почему-то из жизни Древней Греции. Кажется, если ему не изменяла память, это было что-то о Спарте. Еще когда-то учитель истории, которого обожали все – и пацаны и девчонки, – рассказал им историю о пареньке, который в этой самой Спарте нашел лисенка и принес его на урок, спрятав за пазуху. Лисенок, зараза такая, начал его кусать, а он не мог виду подать, чтобы учителя не заметили. Так лисенок прогрыз ему живот до самых кишок. Вот Сынок себе и приснился этим пацаном…
– Подъем! – гаркнули над самым ухом. – На выход!
Электричка подкатывала к какой-то небольшой станции. Какой, Сынок не разглядел – на улице уже был вечер.
Бомжи стали хватать свои пожитки и тянуться к выходу, но крепкие парни эти мешки, котомки, рваные сумки и пакеты у бомжей вырывали из рук и выбрасывали.
– Нечего, нечего, там вам все новое дадут.
У Сынка никаких пожитков не было, поэтому ему волноваться было нечего, а вот с сиамскими близнецами повозились – те вцепились в свой небольшой солдатский мешок и ни за что не хотели его отдавать. Стояли плечом к плечу и довольно ловко отбивались от крепкого парня.
– Не тронь! Не отдадим!
На помощь пришли другие парни, близнецов расцепили и, отобрав мешок, вышвырнули на платформу.
Мешок упал прямо под ноги Сынку, и он незаметно сунул его под пиджак. Зачем он это сделал, он и сам не знал.
Электричка стояла, пока не вышли все бомжи. Просто один из парней сдернул стоп-кран и не отпускал его, пока вагон не освободился.
«Они тут, как хозяева, – подумал Сынок. – С ними шутить не стоит».
Выстроив бомжей на платформе и пересчитав их, парни произнесли напутственную речь, смысл которой сводился к простому – идти недолго, в пути не отставать, если кто отстанет, мы поможем.
Как потом оказалось, все нехитрые тезисы этой речи были сплошным враньем.
Бомжи тащились сначала по дороге, а потом по лесной тропе часа три. Скоро многие стали отставать, падать от усталости, особенно калеки. Но парни с этим справлялись лихо – просто начали отставших бить почем зря. Да весело так бить, с шутками-прибаутками.
– Шоковая терапия, ребятки!
– Дают – бери, бьют – беги!
– На земле лежать – вредно для здоровья!
– Не спи, простудишься!
Безропотные бомжи кричали, стонали, но поднимались и шли. Сынок тащил на плече Сашу, который тихонько ныл:
– Лучше бы я сдох в канаве… Лучше бы меня менты загребли… Лучше б я стал гомосеком…
Последняя перспектива рассмешила Сынка, а оказывается – зря. Обиженный почему-то Саша с горячей обидой и не менее горячей, но тщательно скрываемой гордостью рассказал, что к нему на Савеловском рынке, где он промышлял попрошайничеством, не раз подкатывался какой-то «приличный человек», как выразился сам Саша, со странным предложением – «участвовать в судьбе».
– Это что значит? – спросил Сынок.
– А ты сам не сечешь? Трахнуть он меня хотел. Извращенец хренов. А с виду – приличный человек. Эх, лучше бы я гомосеком стал.
Когда наконец вышли из леса, шумная компания была тиха и жалка.
– Все, ребята, пришли! – приободрили бомжей крепкие парни. – Ну-ка, построились, веселее.
Посреди огромной поляны в темноте ночи белели высокие белые стены. Почему-то казалось, что эти стены невероятной толщины. Прямо-таки крепостные. За стенами угадывались церковные купола. Огромные чугунные ворота были закрыты.
– Э-э… – протянул Паша. – Это че, монастырь? Я в монахи не пойду. Я че, дурной? Я и в Бога не верю.
Наверное, такие же мысли осенили головы и других бомжей, потому что и так не очень бодрый ход толпы сначала замедлился, а потом и вовсе остановился.
– Вот тут, Сашка, тебя гомосеком сделают точно, – мрачно предрек Паша. – Монахи же все пидоры.
– Чего встали? Вперед.
Но толпа угрюмо молчала. Эти несчастные, полуголодные, больные люди, будущее которых было беспросветным и ничтожным, ни за что не хотели променять свою никчемную жизнь на благочестивую.
– Мы в монастырь не пойдем! – наконец решился кто-то высказать общую мысль.
– Кончай бузить! Какой это монастырь? Тут нормальные люди живут, – расхохотались парни. – Вас там, придурков, оденут, обуют, вымоют и накормят.
Но толпа уже парням не верила.
Неизвестно, чем бы кончился этот молчаливый бунт, если бы ворота вдруг со скрипом не распахнулись и не вышли бы к толпе прибывших несколько человек с фонарями.
Это тоже были одноногие, однорукие, ущербные люди, но куда более сытые, здоровые и счастливые на вид.
– Картавый! Вовка! – радостно закричал один из них, увидев кого-то в толпе. – И ты здесь?! Канай сюда, обнимемся! Чего мнешься, дурак, ты знаешь, как тебе подвезло! В рай попал!
Он обнял одного из пришедших, а тут и другие разыскали своих знакомых по прежней нищей жизни. Началось живое общение, которое всегда убедительнее всяких призывов. Обитатели странного монастыря расписывали нынешнюю свою жизнь в таких лучезарных красках, так убедительно, что вновь прибывшие постепенно оттаивали.
– Ну хватит тут разговоры разговаривать, – вышла из ворот пышногрудая тетка, почему-то со скалкой в руке, – ужин стынет! Есть-то хотите?
Вид у нее был такой уютный, вкусный, домашний, что бомжи сразу признали в ней то ли мамашу, то ли любимую жену. Наверное, еще и скалка в ее руках придавала образу давно забытое нищими ощущение семейного тепла.
Уже размягченная толпа бомжей потянулась в ворота, а Пашка подскочил к пышногрудой и наябедничал:
– А нас в дороге били!
– Как били? – не поняла тетка. – Кто?
– Да вот эти! – он ткнул пальцем в крепких парней.
– Вас били?! – ахнула тетка.
– Били! – закричали бомжи. – Вот эти фашисты!
И скалке тут было найдено применение. Как же тетка охаживала по бокам крепких парней – ну прямо тебе строгая жена привечает пьяного мужа.
Бомжи зашлись в злорадном хохоте, который окончательно успокоил их.
Только Сынок подумал: «Чего-то слишком мягко стелят».
Впрочем, вслух не высказался, держал «имидж».
Действительно, постригли, продезинфицировали, вымыли, дали более или менее приличную одежонку и накормили просто, но от пуза. И тут увидел Сынок, что люди вокруг него обычные. Конечно, инвалиды, конечно, калеки, но физические недостатки перестали быть так видны, а высветились лица – нормальные лица нормальных людей. Даже откуда-то из забытых загашников достали приличные манеры: пропускали вперед женщин, помогали безногим, не бросали объедки на пол, даже не чавкали. И разговоры вдруг пошли вполне человеческие, даже задушевные. Конечно, вспоминали милые времена, когда были физически здоровыми, когда могли работать и любить.
Сынок улучил минутку и заглянул в мешок, столь рьяно оберегаемый Сашей и Пашей. Были там, как у хорошего солдата, – ложка, нож, котелок, теплые портянки, сточенные лезвия и несколько парных фотографий, очевидно, родители близнецов, хотя почему-то пар этих было несколько.
Чего уж сиамские близнецы так за этот мешок держались, разве что фотографии жалко было?..
Сынок вернул нехитрый скарб Саше и Паше, которые чуть руку ему не обцеловали за это.
Изнутри монастырь оказался… монастырем. Только в церквах были столовые, какие-то мастерские, огромные спальни, еще что-то, чего Сынок рассмотреть не успел или не смог – многие помещения были закрыты.
Когда поели и покурили на улице, повели всю компанию размещаться на ночлег.
Женщин в одну сторону, мужчин – в другую.
– Ты рядом с нами просись, – советовали близнецы. – Ты нам теперь кореш по гроб жизни.
Но просить и не пришлось. Их завели в небольшую церковку, где уже стояли у стены разобранные железные кровати, свалены были в углу матрасы, на входе выдали каждому комплект постельного белья и полотенце. Бомжи сами собрали кровати, которые очень напоминали солдатские, сами поставили, как считали нужным.
Сынок расположился рядом с окном, на верхней койке, а близнецы еще долго спорили, кто будет спать под ним, впрочем, конца спора он уже не слышал, уснул. Даже подумать не успел…