В XV и XIV веках северные части нынешних Тульской и Калужской и юг Московской губернии составляли еще южную окраину государства: на ее землях отражались набеги крымцев, грозных врагов народного благополучия; все города этой украйны строились, соображаясь с дорогами, по которым крымцы приходили разорять Русь, и все входили в линии укреплений. Главной заботой летучих конных отрядов татар при выборе дорог на Москву было по возможности избегать переходов через реки; поэтому их главные пути на большей части своего протяжения представляли как бы водоразделы речных бассейнов. Решаясь по необходимости на переправы, они очень осторожно выбирали броды через реки и раз навсегда запоминали их. Все же броды, дороги и тропы, шляхи и сакмы, по-татарски, давно изучили и знали русские; их караулили, загораживали рвами, засеками. Главная дорога татар – так называемый муравский шлях – проходила по возвышенности между речками окского и донского бассейна и с дальнего юга, от Крымской Перекопи, вела к самой Туле. Далее, за Тулой, ожидали неизбежные переправы через Упу близ Дедилова, затем через Оку; близ Каширы находился едва ли не самый удобный брод, слывший Сенкиным. Все это надолго определило важное значение Тулы и соседних с нею городов: Каширы, Алексина, Дедилова, Крапивны. Многие годы туляки и каширцы жили в постоянной тревоге и ожидании набегов со степей.
Кашира, о которой впервые упоминается во второй половине XIV века, стояла в старину на левом берегу Оки у устья Каширки; но из военных стратегических соображений, чтобы удобнее задерживать переправу татар, город перенесли на правую сторону реки. Вместе с некоторыми другими украинными[1] городами Кашира не раз давалась в удел на кормление татарским царевичам и князьям; еще в 1532 году она была некоторое время за Шиг-Але-ем Базанским.
В царствование Грозного была вполне устроена правильная защита украинных городов от кочевников, причем боевую линию постепенно отодвигали все далее и далее на юг. Татар, однако, осталось очень много в Каширском уезде; в меньшем по числу жителей стану Туровском большинство помещиков – татары2; много их, вероятно, давно перекрещенных и обрусевших, скрывалось среди населения и других станов.
Если признать, что как раз близ Тулы проходил северный рубеж того пространства, которое в XII веке называлось народом степью, то этот старинный степной рубеж почти совпадает с северной границей черноземной полосы России3. К северу по средней Оке пойдут уже уезды с сероглинистой, не отличающейся плодородием, почвой; к их числу принадлежит и наш Каширский уезд.
В эпоху составления писцовой книги 1578–1579 годов мы находим среди старых каширских помещиков пять семей Болотовых и несколько деревень и урочищ с их прозвищем; три семьи жили в Безпуцком стану, одна в Тешиловском, именно та, потомком которой является автор мемуаров XVIII века, и еще одна в Ростовском стану. Андрей Тимофеевич Болотов рассказывает, что, судя по преданиям, предки его жили тоже в Безпуцком стану и оттуда уже переселились на те места Тешиловского, которыми довелось и ему владеть; акты вполне подтвердили это обстоятельство4. Безпуцкий стан был сравнительно густо населен, с большим количеством распаханной земли. Должно быть, тесно стало Ваське Романову, сыну Болотову, на старой дедине, и он перебрался и споместился, как тогда говорили, на более просторные места. Свое старое поместье он передал земляку Невскому5, а свою долю в обширной Болотовской пустоши с разоренными дворами – бедному мелкопоместному родичу Федору Малыхину-Болотову6. Эти безпуцкие родичи были очень бедны для своего дворянского звания. Федор служил с низшего оклада, какой только полагался для детей боярских, с 50 четями в одном поле7; на деле же владел всего 35 четями пустой земли без крестьянских дворов; он не имел на ней даже помещичьей усадьбы. Рядом такая же пустошь без дворов в 86 четей в одном поле записана за другим родичем, Василием Ивановым-Болотовым. Этот официально служил со 100 четями. Его совладельцы в пустоши, Бохины, сильно пострадали от татарских набегов; один пропал без вести в плену, а другой покинул поместье и куда-то переселился.
Третий родич, Василий Петров8, перенес свой двор из старой разоренной деревни на новое место общей пустоши и положил основание деревне Новой-Болотовой. У Петрова показан, по крайней мере, помещичий двор, жилая усадьба, но и он в год переписи не отличался благоденствием; числясь на официальном окладе в 100 четей, он имел всего 5 четей пашни при своей усадьбе да 28 четей перелогом. Оба первые безпуцких родича, Малыхин и Василий Иванов, исчезли бесследно со своих мест и не появляются ни в каких документах более позднего времени. Только последняя новая деревушка несколько разрослась и после смутного времени в 20-х годах XVII века явилась поместьем старика Григория Васильева-Болотова, сына Василия Петрова. Так же бедны были поместьями Болотовы Ростовского стана. Там в слободке ГЦекиной жил отец с двумя сыновьями, Сенька Первый9; ему полагалось всего 10 четей в оклад, а его старшему – сыну 50 четей. Но в слободке на всех троих приходилось не более 50 четей довольно плохой земли.
Таким образом, члены нашего рода являются типичными представителями старинного сословия боярских детей. Судьбы этого сословия были довольно разнообразны и вполне зависели от экономического положения и служебных окладов. Лучшие богатейшие боярские дети выслуживались в придворные чины, попадали в списки московских дворян, жильцов и так далее. Низший слой, постепенно беднея, спускался до окладов в 30–15 четей. (20 десятин до 50), то есть таких, какие получали станичные и городовые казаки из вольных людей, защищавшие на украйне и на степных сторожах татарские переходы и переправы. Такие боярские дети скоро исчезали из списка помещиков и терялись в толпе вольных людей, казаков и однодворцев. В XIII веке из них вербовали первых солдат драгун и рейтар, которых отдавали на выучку иностранным офицерам.
Василий Романов, перебравшись в Тешиловский стан10, занял довольно удобные для хозяйства земли по маленькой речке Дороховке близ более значительной Скниги, притока Оки; он имел 67 четей в поле (около 100 десятин) с 10 десятинами леса и хорошими покосами. Обилие речек делало это место весьма соблазнительным для помещика. Дороховка лет через 200 после первого Болотова11 в жаркое летнее время имела не менее двух саженей ширины, а Скнига не бывала уже шести саженей и изобиловала рыбой; кроме того, тут же пробегали речки Щиголевка, Гвоздевка, Язвейва и меньшие ручьи. Отсюда Болотовы начали понемногу распространять свои владения в округе; но пока, в последние годы царствования Грозного, у Василия Романова в его Трухине имелась только собственная усадьба да три пустых крестьянских двора.
Писцовая книга застала каширское население в том бедственном состоянии, в какое привели его нашествия Девлет-Гирея 1571 и 1572 годов, когда выжжена была вся Москва и погибло от крымцев в общем до миллиона народу. Да и вне таких погромов сельское население с трудом удерживалось на землях мелких, бедных помещиков; крестьяне искали прежде всего поддержки и защиты у помещика, а на бедняков плоха была надежда. Круто приходилось мелкопоместным службы служить и семьи содержать на доходы со своих пустошей и крошечных деревенек.
Всякий юноша, дворянин или боярский сын, с 16 лет считался поспевшим в службу – новиком; если отец его не мог служить по болезни или старости, за ним записывали поместье отца или наделяли, если было несколько братьев, особым окладом земли. Обыкновенно поместье оказывалось меньше официального оклада, который прописывали дьяки разрядного приказа.
Служилый люд города с его уездом составлял особый полк под начальством своих голов и сотников. Свои выборные окладчики проверяли имущественное положение земляков; они знали, за кем сколько четей, кто в какую службу годен, может ли привести с собой своих кабальных людей или нет; с их слов дьяки писали, у кого поместье мало или пусто без крестьян. Сообразно с этими данными между людьми делили денежное жалованье перед походом и во время его, от 6-10 рублей до 25.
Все помещики уезда по таким спискам12 делились на статьи, главным образом, на четыре: 1) выборные, лучшие дворяне, легко переходившие в более аристократичный московский список, в государев полк, в жильцы и прочее; 2) просто городовые дворяне; 3) дворовые и, наконец, 4) боярские дети украинных городов; на окладе до 30 четей они уже стояли почти наравне с городовыми казаками; это разряд Федьки Малыкина, Сеньки Первого и др. Все эти статьи составляли главную массу нашего старинного войска – поместную конницу.
Как только государь объявлял войну какому-нибудь недругу из соседей, целая система приходила в действие, чтобы двинуть в поход служилых людей, мирно сидевших по деревням. Во все города, полки которых были назначены к сбору, из Москвы высылали сборщиков, обыкновенно из лиц доверенных и знатных. Сборщик приезжал в город с готовым списком местных служилых людей и получал еще дополнительный от воеводы или наместника уезда. Воевода же, с своей стороны, получал из Москвы царскую грамоту о войне и сборе войска и читал ее всенародно в своем городе. Он определял к сборщику несколько стрельцов и пушкарей своей команды, которые рассыпались по уезду собирать в город помещиков. Когда они съезжались, сборщик производил им разбор, то есть записывал, с какими силами каждый пойдет в поход, с каким количеством людей и лошадей. Тут же впервые записывали в разные статьи новиков. Затем он отводил весь полк в назначенное для сбора место, где сдавал его царскому воеводе. Последний принимал людей по спискам, снова вызывал окладчиков, которые поручались за каждого земляка, что он станет служить так, как ему по поместью надлежит, раздавали всем жалованье и расписывались. При этом окладчики показывали, кого нет и по какой причине в «нетях»; тут делались новые списки «нетям» и «естям».
Процедура оказывалась довольно длинной и сложной, да иною и не могла быть, имея дело с тяжелой деревенской кавалерией, не приспособленной к строю и правильным походам.
Иногда предоставлялось окладчикам отбирать беднейших людей и отправлять их на службы поближе, избавляя от дальних походов. По соображениям некоторых исследователей13, самое простое вооружение всадника и конь с годовым прокормом стоили на деньги того времени около семи рублей. Мудрено проверить такой приблизительный рассчет. Но в общем эту сумму денежного жалованья в год получали люди нисшей служилой статьи, а для больших походов бывали прибавки. Таким образом, на подъем, на оружие казна давала кое-что, но прокармливались люди сами чем могли, и тут-то сказывалась привычная скудость быта и неприхотливость. Состоятельные люди забирали с собою шатры, переменных лошадей, везли в обозе целые телеги запасов деревенского хозяйства для себя и для своих вооруженных людей. Если припасов не хватало или с обозом случалось несчастье, люди промышляли в неприятельской земле, грабили и добывали прокорм. Небогатым дворянам плохо приходилось в походе, а их немногочисленной прислуге и холопам, конечно, и того хуже.
Герберштейн видел наших служилых людей в конце царствования Василия Ивановича III и немало дивился их неприхотливости, тому, как они на маленькое жалованье и свои скудные средства содержали себя и своих людей в походах. Если служилый человек ведет с собою несколько лошадей, то одну из них нагружают самыми необходимыми вещами; тут обыкновенно имеется просо в мешочке, фунтов 10 соленого свиного мяса; маленький мешочек соли, смешанный, если хозяин посостоятельней, с перцем. Всякий имеет котелок, топор и трут. Если поблизости стоянки не найдется никаких плодов, ни дичины, русские воины разводят огонь, варят в воде просо, немного солят, и такой пищей господин и холопы живут и довольствуются по-дому; в виде лакомства к вареву прибавляют немного соленой свинины. Если господин очень голоден, он съедает все один; холопы же весьма искусно ухитряются поститься по два, по три дня14. На стоянках небогатые люди вместо палаток делают низенький навес из ветвей, покрывают его епанчой, прячут под него седла, оружие и кое-как укрываются сами от дождя. Лошадей пускают на подножный корм, и ради этого ставят свои шалаши далеко друг от друга, что довольно опасно ввиду неприятеля.
Так служили и наши мелкопоместные каширские помещики. Лично о каждом из Болотовых ничего нельзя сказать точного, кроме того, что дает писцовая книга; книги десятен с их именами не дошли до нашего вренеми: на сторожах своей украйны караулили они татар, рыли землю для рвов и валов, получая за эту службу 2–3 рубля прибавки в полгода. Дома им часто приходилось работать в поле за недостатком рабочих рук и притом не зевать: к ним и в мирное время легко могли забраться татары и затащить в плен прямо с пашни. Обижала и своя братия: сбившийся с толку боярский сын собирал вокруг себя любителей легкой наживы и ходил с топорами и рогатинами на помещиков и на крестьян; удалая шайка била своих же земляков до увечья и смерти, отнимала имущество, ничем не гнушаясь, часто для того только, чтобы немедленно пропить легкую добычу в первом кабаке. Подчас, как татарин, боярский сын завозил их жен и дочерей в свою усадьбу и старался закрепить их себе в холопство.
Уезды украйны беспрестанно призывались к осторожности и держались наготове к войне. То и дело проскакивали мимо Каширы с дальних сторон гонцы или сами станичные головы; чуткие, привычные уши сторожевых разведчиков издали слышали на сакмах и шляхах топот коней передовых татарских всадников. «Позади сакмы слышен звук великий; чаяли приходу царева» (т. е. ханского) – докладывали головы в Москве кому следовало. К воеводам украйны тотчас посылали из Москвы указ держать служилых людей наготове к походу; на украйну двигали сразу по нескольку полков. Все царствование Грозного полно таких степных тревог, отвлекавших его силы то от Казани, то от Ливонии и Литвы. Каширу сторожили известные воеводы того времени, но не всегда уберегали; в 1571 году допустили Девлет-Гирея сжечь Москву. На следующий год разоренные и истомленные украинцы опять было пропустили татар. Каширцы со сторожевым полком князя Шуйского защищали свой город и ближние берега Оки, а у Сенкина брода стоял всего один притин – место, огороженное плетнем, за которым сторожили 200 человек боярских детей.
Опытные мурзы Гирея выбрали удобное время, опрокинули притин, перебили маленький отряд и быстро переправились. Только близ Лопаски настигли татар воеводы и успешно отбросили в степи.
Грозное нашествие Казы-Гирея (1596 год) заключило ряд погромов, не дававших вздохнуть каширцам и их соседям, а затем последовала сплошная смута во всем государстве. Что тут сталось с семейками Болотовых, остается совершенно неизвестным. Приходится через всю эту эпоху перейти прямо к двадцатым годам XVII века.
Воцарение Михаила Федоровича далеко еще не принесло мира русской земле; оно дало только определенный государственный характер борьбе с врагами внутренними и внешними; только в этом смысле можно сказать, что смута кончилась. Наша тульская украйна еще долго страдала от наездов казацких и польских отрядов, не желавших расстаться со своею добычею – расшатавшимся государством. То Заруцкий с Мариной перебирался из города в город, опустошая по дороге все, что еще уцелело от прежних набегов; то Лисовский проносился со своею конницей. В промежутках татары появлялись из степей, переправлялись через Оку и опустошали приокские города до самых подмосковных волостей. На Кашире и соседних с нею местах оставалось очень мало служилых людей, – только те бедняки, которых избавляли от дальнего похода в Литву и под Смоленск, где своим чередом шла борьба с поляками. Часто случалось, что совсем некому было отражать опустошительные набеги; да и те воины, какие были, не получая подолгу жалованья, стремились в разбойничьи шайки. Масса дел и документов погибла за это время в разграбленных городах. Так, в Серпухове, разоренном в 1618 году гетманом Сагайдачным, погибли вместе с другими бумаги Болотовых.
Но и среди этой кровавой борьбы стойко продолжалась возобновленная государственная и административная деятельность; составлялись переписи служилых людей, недоросли и новики верстались поместьями, верных защитников Москвы награждали вотчинами; внутренний строй общества возобновлялся крепче, сложнее и определеннее прежнего.
1620 год застает потомство Романа Болотова в сравнительно лучшем положении по службе и по поместью. В деревне Трухине на берегу Дороховки жили теперь крестьяне; к поместью прибавилось две пустоши, и в нем считалось уже 200 четей в поместье; им владел сын Василия Романова, уцелевший от смуты, Таврило Васильев, по мирскому прозвищу – Горяин. Его старший сын Ерофей был в ту пору уже на службе и женат. Вероятно, его записали новиком в первую разверстку дворян и детей боярских, когда князь Хованский стоял с большим полком в Туле для защиты края от крымцев и татар.
Перетерпев смуту, Горяин посылал в Москву челобитные, чтобы ему снова справили необходимые грамоты на владение Трухиным, так как прежние погибли в Серпухове. Ему прислали обычную крепость15, перечислявшую его земельные дачи, с обычным наказом, чтобы «все крестьяне, которые в том поместье живут и на пустошах учнут жить, Горлина Васильева села Болотова слушали, пашни на него пахали и доход его помещиков платили». По годам, может быть, еще и не старик, Горлин сильно одрлхлел в бедствиях кровавой эпохи и не имел сил служить. Через два года, в 1622 года, в Тулу прибыл князь Лыков16 и произвел разбор служилым тулякам и каширцам. Тут Таврило Горяин был отставлен от службы за старостью и увечьем; при этом до известной степени определилась служебная будущность его сыновей. Поместье, всегда связанное со службой, у неслужащего отняли и по обычаю, признанному законом, записали за самым младшим четвертым сыном, малюткой Еремеем; старшие должны были получить поместье отдельно, – шли в отвод, как тогда говорили. Но Еремей-малолеток только рос и воспитывался на своем уже порядочном для боярских детей поместье; поэтому за него отбывал службу и обязательно пользовался частью его доходов второй взрослый брат, Панкрат Горяйнов по прозванию Безсон17. Его имени, впрочем, в десятне 20-х годов не оказалось, может быть, потому, что подлинники этих десятен пострадали во время московского пожара 1628 года. Третий брат Дорофей тоже не упоминается ни в каких служебных списках; только гораздо позже мы находим его имя в некоторых документах по поместным делам.
Старший сын Горяина, Ерофей, хорошо пошел по службе; ему, видимо, удалось отличиться или приобрести сильных приятелей. В 1622 году он записан в хорошей статье городовых дворян с окладом (пока номинальным) в 400 четей. Но владел он всего 40 четями во Владимирском уезде, пустыми от казацкого разоренья; получены они, вероятно, в приданое за женой. Ерофей жил пока у отца и выходил на службу один на коне с самым обыкновенным вооружением18. Имея покровителя в Москве или родство по жене среди придворного ведомства, Ерофей мог со временем без труда попасть в жильцы и в московский список. Судя по дальнейшим успехам его дел и судьбе его сыновей, он был ловкий человек, а главное, «выгодно женился»: отец и брат его жены, Бандиковы, служили головами московских стрельцов и имели родных среди толпы служилого люда, наводнявшей крыльца и рундуки царских хором. Но дела не скоро делались; еще несколько лет пришлось ему потесниться в трухинской усадьбе, пока отвели ему землю, да пока он сам собрался с силами отстроить себе свою собственную усадьбу.
В эту пору хозяйство в Трухине является далеко не блестящим. На одном помещичьем дворе в клетях и избах жили семьи двух женатых братьев, старик Горяин и два юнца, будущие новики. На деревне у них стояли только два крестьянских двора, – один пустой, в другом жил крестьянин с двумя племянниками, – да в двух меньших дворах сидело по одному бобылю. На все 200 четей оклада приходилось вряд ли пять взрослых работников, во всяком случае, меньше, чем ртов в помещичей усадьбе19. Не очень сытно кормились с Трухина служилые люди и особенно их подневольные, ходившие с ними в походы. Чваниться и барствовать не приходилось; подобно многим своим современникам20, наши Болотовы должны были работать на поле вместе со своими бобылями. Впрочем, по большей части только женщины да старые и малые оставались в усадьбе; взрослых служак то и дело снаряжали в походы.
Панкратий Безсон, отбывая службу за себя и за брата Ерему, ходил под Смоленск во время неудачной осады Шеина. Эти походы в Литву, продолжительные и разорительные, считались особенно тяжелыми для служилого сословия. То были не отражения татарских набегов, не погоня за степняками, тут требовалась стойкость, рассчитанная выдержка, уменье распоряжаться всеми своими силами. А наши войска из необученных военному строю помещиков, без правильного содержания, на истощенных травяным кормом конях, часто оказывались вовсе неприготовленными к продолжительным походам в неприятельские земли. Старинные документы рисуют такие тяжелые картины военной жизни и походного обихода, которые вполне объясняют обилие «нетей» и побегов из полков. Измученные голодовкой, без надзора и попечений, помещичьи латники и холопы толпами бегали от своих господ, а помещики, особенно одинокие бедняки, охотно скрывались от своих голов и окладчиков.
Тогдашняя служба рассчитывала на крайнюю неприхотливость и привычку к скудости, на железный закал и бесшабашную смелость русского человека. В XVII веке недостатки нашего старинного строя сделались так ощутительны, что с воцарением Михаила Федоровича появляются вполне ясные признаки перехода к западному регулярному строю, и с каждым походом появляется все больше и больше солдат, рейтар и драгун под начальством иностранных офицеров.
Итак, наши воины любили отмечать литовские и смоленские службы с ударением, как особенно тяжелые. Из довольно ветхого дела21 узнаем, что Безсон сильно пострадал от «смоленской нужи», как свидетельствовал кто-то от имени Еремы; как больного или изувеченного младший оставил его на покое в своем поместье и отправил вместо себя в полковую походную службу какого-то Семена Чортова, но и Семен был где-то зарублен. Не долго протянул и страдалец смоленской нужи; он отбыл на вечный покой, не справив за собой собственного, отдельного поместья, и ни разу не появившись в списках самостоятельным лицом. Предназначенные ему 95 четей из свободного соседнего поместья были справлены уже за его сыновьями-малолетками.
Пока старшие служили, младшего пробовали обижать тяжбами. Земляки каширцы Сонин и Тарбеев задумали оттягать у Болотовых Трухино; они ссылались на то, что Еремей Горяйнов владеет им не по праву, без дач и государевой грамоты. Еремей немедленно подал ответное челобитье с указанием всех необходимых крепостей, по которым владеет, и дело прекратилось22. Старинные приказы бывали наводнены такими тяжбами: дворяне, имевшие маленькое поместье сравнительно с окладами, могли бить челом на поместья, которыми, по их мнению, помещики владеют неправильно. Если они оказывались правы в своем челобитье, то могли получить прибавки из неправильно захваченных поместий.
Наконец, и Ерема попал на службу. В 1638 году23 в Туле воевода князь Дмитрий Мамстрюкович Черкасский произвел общий смотр служилому люду всех чинов и статей, от старых служак, страдавших под Смоленском и Можайском, до новиков и новых солдат и рейтар. Мелких помещиков, имевших не более 2–3 душ крестьян и бобылей на своих землях, которым по бедности было слишком трудно служить на своем иждивении в городовом поместном полку, воевода по указу записывал в солдаты и рейтары; этим людям, служившим в полках нового строя, выдавали из казны по 8-7-ми[2] денег в сутки; лошадей и оружие они тоже получали от казны. Новик Еремей Болотов как владелец 200 четей и пяти рабочих душ был внесен в низшую 4-ю статью старой поместной конницы, с окладом в 200 четей земли и шестью рублями годового жалованья. Судьба его оказалась впоследствии довольно любопытной и даже романичной, и потомок-писатель посвящает ей несколько сентиментальных страниц в своих записках.
Незадолго до составления писцовой книги 1629 года (1624–1625 годы) Ерофей Горяйнов получил близ Трухина отдельное поместье в свой оклад и начал устраиваться в своем хозяйстве. К сожалению, не сохранилось никаких известий о том, как и от кого он получил это поместье, состоявшее из деревни Дворениновой Луки в 125 четей в поле и двух жеребьев запустевшей деревни Дятловки в 150 четей24. Первая была, может быть, выселками старого Дворенинова, принадлежавшего в XVI веке Коптевым и находившегося тоже на берегу Скниги. Прозвище болотовской деревни скоро укорачивается и обращается просто в Дворениново, впоследствии – приют муз литератора нашего просветительного века.
Ерофей повел хозяйство для своего времени обстоятельней и лучше своих братьев. На высоком, крутом берегу красивой Скниги у него стоял обширный помещичий двор. Сам всегда в походах, вдали от дома, он первое время сосредоточивал здесь в своей усадьбе все свои хозяйственные силы под надзором жены Дарьицы. В 1629 году у него еще не было крестьян; в Дворенинове числилось только пять пустых мест, где когда-то стояли тяглые крестьянские дворы, да четыре места виднелись в Дятловке. Хозяйство велось руками трех деловых людей и одного бобыля, переведенного из другой запустевшей деревни. Все четыре работника жили с семьями в усадьбе, в деловых людских избах, пока Ерофей не окреп хозяйством. Поокрепнув, он быстро обзавелся крестьянами, даже своих деловых людей перевел на крестьянские тяглые дворы.
Дело в том, что Болотовым удалось выхлопотать себе в раздел большое соседнее поместье, оставшееся без владельца. В 1631 году25 умер князь Шестунов из рода богатого и знатного в XVI веке и сошедшего со сцены в XVII веке; не имея сыновей, он оставил 700 четей земли в трех уездах, и поместный приказ сам распорядился ими. Костромское поместье назначили на прожиток вдове княгине, Галицким наградили зятя покойного, князя Щербатова, а Каширское по челобитью трех старшин Болотовых дали им в раздел.
Раздел произошел в 1632 году под надзором губного старосты города Серпухова, Цвиленева26. Староста ездил лично с дьяком в выморочное поместье, осматривал его с понятыми и описывал. В старину это было большое поместье из двух сел и сельца; одно из них, Шахово, принадлежало когда-то знаменитому роду князей Гундоровых. Теперь все это обратилось в сплошные пустоши; крестьяне давно разбрелись; где 20, где 26 пустых дворовых мест виднелись вокруг заброшенных усадеб; заброшенные чуть ли не со времен Казы-Гирея пашни заросли на 100 и более четей хорошим строевым лесом. Последнего задворного человека Щербатов свез в свою вотчину, а последний крестьянин сбежал, и всю его рухлядь свезли к себе соседние государственные крестьяне.
Губный староста отделил из этой обширной пустоши 284 четей и разбил их на три равные участка в 95 четей с лишком каждый, с одинаковым количеством пашни, леса и сенокоса. Ерофею участок пошел в прибавок за его усердную и успешную службу и дополнил его оклад до 415 четей, а Дорофей и Безсон получили здесь свои первые наделы. Безсон умер, не дождавшись крепостей на свою землю.
Округлив свое поместье прибавком пашни и леса, Ерофей мог изменить свое хозяйство на более спокойный для себя порядок и более выгодный для своего рабочего, страдного люда27; он понемногу отстроил тяглые дворы и переписал своих работников в крестьяне. Мелкий, но любопытный факт, показывающий, как условия хозяйства, экономические интересы помещика смешивали совершенно различные для государства сословия несвободных, обязанных людей. Может возникнуть, конечно, подозрение, не скрыл ли Ерофей перед переписью 1629 года у себя во дворе крестьян, показав их деловыми людьми, как это делали многие помещики. Но тогда оказались бы пустые дворы в его деревне; в писцовой же книге записаны не дворы, а старые дворовые места. Кроме того, странна непоследовательность: удачно скрыв тяглых в первый раз, он в следующую перепись не пробует скрыть ни одного, показав больше дворов, чем у него было дворовых мест.
По-видимому, тут совершился целый хозяйственный переворот; помещик разжился землей, приобрел много хорошего леса и попробовал устроиться иначе. Та же Шестуновская дача принесла ему к указываемому времени еще доход, о котором узнаем из позднейшего документа, а именно из договора внуков и детей Ерофея с внуками гамбуржца Марселиса. Петр Марселис28 снял у Горяйнова часть его пустоши на берегу Скниги под новый железный завод; судя по возобновленному договору, он платил за пользование землей и строевым лесом деньгами, разными железными поделками, строил помещику плотины, мельницы, чинил строения и т. д. Соседство такого промысла должно было доставлять крестьянам и помещику немало доходов и удобств. На выгоды от заводов указывали и мнения выборных на земских соборах, когда разбирали права иноземных купцов.
Что в крестьяне были переведены деловые дворовые люди Ерофея, очевидно из внимательного чтения описей Дворенинова в писцовой книге 1629 года и переписной в 1646 году.
1629 г.
Деловые люди:
1) Марчко Антонов
2) Игнашко Матвеев
3) Демка Гаврилов (бывший бобыль)
4) Гришка Венюков
1646 г. Крестьяне:
1 двор Костюшко Марков
2 двор Архипко Марков с братьями, дети Кащеевы
3) Игнатко Матвеев
4) Демка Гаврилов
5) двор Григорий Лукьянов
К этому числу Ерофей привлек трех новых крестьян и одного бобыля, которого поселил в Гвоздевке; всего на всего в эту пору за ним числилось 18 крестьян, два бобыля и ни одного делового человека. Нам неизвестны условия, свойства записей или крепостей, по которым жили деловые люди на дворе Ерофея, а эти условия бывали очень разнообразны в XVII веке. Неизвестно, взял ли помещик с них новые записи, переводя их в крестьяне. Во всяком случае, то были люди запроданные, зависимые; дети их родились в этой зависимости на барском дворе и становились старинными, кабальными людьми. Давно закрепленные семьей своего помещика, работники переехали на тяглые дворы, и там переписью 1646 года были навеки со своим потомством прикреплены к земле.
В Трухине ж у Еремея Горяйнова хозяйство шло по старинке, без изменений. Там через 17 лет после писцовой книги 1629 года стояли все те же три двоpa – один крестьянский и два бобыльских; завелся было третий бобыльский двор, но крестьянин, перешедший на этот низший надел, скоро сбежал с семьей. Всего у Еремы жило 10 человек, четверо крестьян и шестеро бобылей. Завелась в это время деревушка и у Дорофея Горяйнова, но весьма жалкая; она состояла из помещичьей усадьбы и одного крестьянского двора и называлась Гвоздевкой, по имени главной Шестуновской пустыни.
Теперь следует упомянуть об одном дальнем родственнике и современнике Горяина и его сыновей, любопытному, правда, только по тяжбе, которую ему пришлось вести под конец жизни. В XVI веке мы видели три семьи Болотовых в Безпуцком стану; в XVII веке от них остались только два потомка: Григорий Васильев и его племянник Лукьян, – один сын, а другой – внук Василия Петрова, основавшего деревушку Новое-Болотово. Дядя пользовался ⅔ поместья, а племянник – ⅓. Ни тот ни другой не имели ни одного жилого крестьянского двора; у них стояли только усадьбы, да показаны старые дворовые места; даже деловых людей за ними не было.
Григорий Васильев служил давным-давно: в 1622 году он записан в статье городовых дворян рядом с Ерофеем с окладом в 250 четей; но на деле он владел всего 86 четями из отцовского поместья и не получал никаких прибавок за службу. Только когда умер племянник Лукьян бездетным, дяде без спора передали остальную часть Болотова – 36 четей и пустую усадьбу. На старости лет Григорий оказался вдов, бездетен и совсем одинок; он уже собирался мирно удалиться в монастырь, в тепле и покое доживать свой век, как его поместье, выходившее из служилых рук, сделалось добычей алчных исканий. Бумаги, рисующие это дело, весьма ветхи, ни года, ни судебного решения при них нет, так что о результатах тяжбы можно судить только по позднейшим фактам.
Из родных у старика были только Болотовы Тешиловского стана да зять, небогатый помещик Писарев. Еще при жизни жены тесть, оказывается, уступил зятю 40 четей из своего поместья с тем, чтобы последний содержал его. Писарев подал челобитную от себя и от имени тестя в поместный приказ, прося укрепить за собою эти 40 четей. Не успели исполнить этой просьбы, как в следующем году явились новые претенденты на Болотово. Какой-то подьячий подал новую челобитную тоже от имени Григория, в которой тот удостоверяет, что он передумал и теперь всем поместьем сполна поступается родичам Еремею Гаврилову да племяннику Панкрату Безсонову с тем, чтобы они его содержали. Что же касается уступки зятю 40 четей, то он, старик, сделал это, не посоветовавшись со своими родными; зять же, кроме того, ни в чем его не почитает, не поит и не кормит, а потому ему, Писареву, «до того поместья больше дела нет».