Примерно в то время, когда возвращавшийся ковёр-самолет был уже где-то в районе Серпухова, безутешные родители пропавших ребят снова собрались на квартире у Кружкиных и в тысячу первый раз обдумывали, что бы такое им ещё предпринять.
Чай в стаканах давно остыл. Разговор не клеился. Иногда кто-нибудь произносил со вздохом что-нибудь вроде:
– Подумать только, наш подрался как-то с ребятишками – они на него напали, он пришёл домой ободранный и расцарапанный. А я ему говорю: «Почему это на меня не нападают мальчишки?» Не правда ли, глупо?
И снова наступала томительная тишина. Похудевший за эти три дня Александр Никитич нервно шагал по комнате из угла в угол. Он так тяжело переживал исчезновение сына, что Татьяна Ивановна не выдержала наконец и сказала:
– Знаешь что, Шура: сходил бы ты в институт, проведал бы своих баранов. И для работы польза, и отвлёкся бы немножко.
Минут через десять после его ухода раздался телефонный звонок, и Татьяна Ивановна услышала в трубке неуверенный мальчишеский голос:
– Это квартира Кружкиных?
– Да, – ответила Татьяна Ивановна, – Кружкиных. А в чём дело?
– У вас здесь нет случайно кого-нибудь из Богорадов?
– Есть. А кто их спрашивает?
– Передайте им, пожалуйста, что их просит Женя.
– Какой Женя?
– То есть как это какой Женя?! Обыкновенно какой. Их сын Женя.
– Женечка, миленький, дорогой мой Женечка… – залепетала тогда Татьяна Ивановна в трубку. – Разве ты не утонул? То есть, боже мой, что это я говорю! Ну, конечно, ты не утонул. Как я рада, Женечка, что ты не утонул! А где мой Серёжа?
– Не знаю, – донёсся издали голос, – я его сам три дня уже не видел.
– Как же это так? – едва выдавила из себя, глотая слёзы, Татьяна Ивановна.
Но тут подбежал побледневший от волнения Николай Никандрович, вырвал у неё из рук трубку и закричал страшным голосом:
– Женька, это ты?
– А кто ж ещё?
– Где же ты, разбойничья твоя душа, пропадал?
– Я… я… я гостил у одного товарища… в Можайске…
– В Можайске?! – залился счастливым смехом Богорад- старший. – Ах ты, такой-сякой, по гостям разъезжать задумал! Скажите, пожалуйста, какой мистер Пиквик[6]! Ну мы, Женечка, сейчас придём домой. Смотри сиди и жди нас, не вздумай снова уезжать в свой Можайск.
Наскоро попрощавшись с ещё более погрустневшей Татьяной Ивановной, Богорады помчались домой. Как раз к этому моменту Александр Никитич входил в ворота своего института. Постепенно невесёлые мысли о сыне вытеснились, и он стал мечтать о молниеносной научной славе. Он с удовольствием вспомнил, что за три дня всё ещё не объявился хозяин баранов. Ещё денёчка два наблюдений, и можно приступать к статье.
С этими приятными мыслями Александр Никитич направился к лаборатории.
Но что случилось? Из здания доносился гул человеческих голосов и громкий прерывистый лязг цепей.
«Воры!» – промелькнула в мозгу Александра Никитича тревожная мысль.
Дрожавшими от волнения руками он отпер двери, ворвался внутрь помещения и застыл как поражённый громом. Бараны бесследно исчезли!
Вместо баранов в стойлах металось около двух десятков мужчин, прикованных цепями за ноги к стене.
– По-позвольте, – грозно закричал тогда Александр Никитич, – а где же бараны?
– Это мы и есть бараны, – зло ответил ему мужчина лет сорока пяти с наполовину побритым лицом. – То есть, вообще говоря, мы, конечно, не бараны, а, конечно, как вы видите, люди, а вот вы нас трое суток держите в этих дурацких стойлах. Да снимите вы наконец эти идиотские цепи с наших ног! – заорал он без всякого перехода, и со всех сторон к Александру Никитичу понеслись возмущённые голоса:
– Это безобразие! Мы жаловаться будем!
– Человеку не дают спокойно побриться! Обязательно превращают его в барана!
– Дома волнуются, а нас тут на пробу резать собираются!
– Снимите немедленно цепь, а то я тут всё разнесу!
Ничего не понимавший и изрядно перетрусивший Александр Никитич извлёк из шкафа ключи от замков, которыми были скреплены цепи. Но в это время из последнего в ряду стойла донёсся очень знакомый голос:
– Папа! Папочка!
– Серёжа! Сынок мой милый! – закричал, не веря своему счастью, Александр Никитич и бросился тормошить и обнимать сына. – Вот это здо́рово! Нет, это просто здорово! Как ты сюда попал, а? Мы тебя ищем по всему городу, а ты, оказывается, здесь, под самым моим носом, и даже виду не показываешь!
– Я же ещё третьего дня на улице прыгал вокруг тебя, – оправдывался Серёжа, – ты даже сказал тогда милиционеру, что уже давно ведёшь наблюдения над этим молодым барашком – надо мной, значит. Вот я и думал, что ты меня узнал.
– Да нет же, – отвечал счастливым голосом Александр Никитич, – я тогда, сказать тебе правду, здорово врал.
Но, тут же поняв, что выставляет себя перед сыном в невыгодном свете, он смущённо закашлял и сказал:
– Вот мама-то обрадуется! Побегу позвоню ей.
Так и не сняв цепи с Серёжиной ноги, он побежал к выходу. Тогда остальные пленники, с интересом наблюдавшие драматическую встречу отца и сына Кружкиных, подняли такой гвалт, что Александр Никитич, торопливо произнося неуклюжие извинения, бросился отпирать замки на цепях и, чтобы показать свою полную беспристрастность, освободил Серёжу самым последним.
– Где тут у вас жалобная книга? – приставал в это время к Александру Никитичу мужчина с наполовину выбритым лицом, которого Кружкин, кстати говоря, освободил первым. – Нет, я вас категорически спрашиваю, где жалобная книга?
Посоветовавшись немного, жертвы Хоттабыча решили дело замять и взяли друг с друга торжественные клятвы, что никто никогда никому и ни под каким видом не расскажет об удивительном их превращении из людей в баранов.
– Как ты попал в эту компанию? – спросил Александр Никитич у Серёжи, когда они возвращались домой. – Ты разве тоже был в этой злосчастной парикмахерской?
– Да нет же, – отвечал Серёжа, крепко держась за руку отца, – я как раз проходил мимо. Вдруг слышу – внутри парикмахерской люди прямо помирают со смеху. Я, конечно, полез в парикмахерскую смотреть, в чём дело, почему смеются. И уже сам смеюсь. Засунул я голову в зал, смотрю, а там только два человека нормальных – Волька Костыльков и какой-то старичок в смешных туфлях. А остальные все – и мастера, и остальные граждане – ну прямо на моих глазах превращались в баранов. Тут я, как дурак, ещё громче стал смеяться и в ладоши хлопать. И вдруг я слышу – что-то не тот звук получается. Смотрю, а у меня вместо рук – копыта, и сам я уже не человек, а барашек! Только ты, пожалуйста, папа, никому не рассказывай.
– Ладно, ладно, – сказал Александр Никитич. – Видишь, Серёжа, во-о-он мама спешит!
Серёжа бросился навстречу Татьяне Ивановне.
Как будто сговорившись, никто не напоминал Александру Никитичу про его первую и последнюю попытку добиться научной славы без упорного и добросовестного труда.