Стамбул. Сказка о трех городах - читать онлайн

Доисторические поселения в окрестностях Босфора, Мраморного и Черного морей

Древнегреческие поселения на берегу Босфора

Античный город, примерно с V в. до н. э. по III в. н. э.

Глава 1. Кости, камни, Грязь ^{800 000–5000 гг. до н. э.}

Может показаться, что гроб – странное начало. В 2011 г. под землей, под новой станцией метро «Еникапы» в центре нынешнего Стамбула, напротив магазинов, где продают тряпки для стирания пыли и пластиковые ведра, было найдено тело. Женщина эпохи каменного века, в позе зародыша, уложенная с юго-запада на северо-восток на деревянной решетке и накрытая одной-единственной деревянной дощечкой, в окружении глинобитных строений эпохи неолита с погребальными урнами, была захоронена в деревянном гробу, который на настоящий момент считается самым древним в мире{38}. Эти древние останки, насчитывающие 8000 лет, являются как уникальной находкой, на удивление хорошо сохранившейся в анаэробной среде стамбульской почвы, так и уникальным открытием, проливающим свет на обычаи погребения, принятые у наших анатолийских предков эпохи неолита.

Лежащая здесь молодая женщина (ее останки датируются периодом с 6300 по 5800 г. до н. э., примерно к тому же времени относится самый древний из известных в мире условный «город» Чаталхёюк[5] в Центральной Турции) явно стремилась к хорошей жизни. В ходе тех же раскопок в нефтесодержащем слое в грунте морского дна археологи обнаружили орудия труда (в том числе деревянную лопату, семена и перегоревшие органические останки), принадлежащие социальной группе этой женщины. Некоторые считают, что лопата – это на самом деле весло от пироги, и оно самое древнее из когда-либо найденных, ведь ему тоже 8000 лет.

Также примечательно, что на месте этой доисторической деревушки осталось более 1000 отпечатков человеческих ног. Некоторые из этих «стамбульцев» каменного века ходили босиком, другие носили кожаную обувь тонкой работы, а возможно, даже на деревянной подошве – вроде тех, что в наши дни в городе надевают в хаммамы{39}.

Место стоило того, чтобы проделать долгий путь – этот клочок земли был источником жизни. На Фракийском полуострове{40}, т. е. в регионе между Черным и Эгейским морями, в восточной части которого и стоит Стамбул, насчитывалось в общей сложности 236 естественных источников воды: ручьев, ключей, рек, озер и лагун – и все они были окружены лесами, где росли дубы, каштаны и фисташковые деревья. Эта молодая женщина принадлежит к многочисленным поколениям тех, кто оценил всю прелесть местности, где теперь стоит Большой Стамбул. А неподалеку были обнаружены ее более древние соседи, чьи останки относятся к мезолиту. Вместе с ними в пещере Яримбургаз (выходящей на окраины нынешнего города) обнаружились и останки гигантских медведей плейстоценового периода.

В этой тусклой известковой скале{41}, куда можно добраться по старой дороге, ведущей мимо фабрик (где предлагают чайные сервизы) и загонов с баранами (ожидающими забоя к празднику Ураза-байрам), есть созданное природой укрытие. Следы самых первых жителей территории Большого Стамбула (наконечники стрел, фрагменты костей и различные каменные орудия труда из кварца, кварцита и кремневых пород) обнаружили в ходе до сих пор ведущихся раскопок, под слоем грунта и перегноя в пещере Яримбургаз, которая протянулась в толще скал более чем на полмили в длину и местами достигает 50 футов в высоту.

Сегодня из пещерного комплекса открывается вид на современный город, словно фагоцит, протянувшийся вдоль озера, или gölü, под названием Кючюкчекмедже. А в каменном веке были видны непроходимые леса и вода. Зимой здесь устраивались на спячку медведи, а весной селились люди. Некоторые найденные в пещере останки относятся к периоду 800 000–600 000 гг. до появления Homo sapiens. А ведь это значит, что стоянка древних людей на территории Большого Стамбула – одно из самых древних мест заселения на Ближнем Востоке. Археологи и многие представители городской власти очень обеспокоены тем, что в этой доисторической сокровищнице люди в последнее время чего только не делали: снимали фильмы, баловались наркотиками, грибы выращивали, проституцией занимались.

Ландшафты, окружающие доисторических людей и их потомков из каменного века, развивались в процессе эволюции и совершенно отличались от тех, что мы видим сейчас: Мраморное море сначала было солоноватым внутриматериковым озером, а по долинам бродили пока еще неизвестные толстокожие, по горам – пантеры, и было известно более 9000 видов цветов. Кого здесь только не было: и гигантские олени, и мамонты, и пятнистые гиены – все они прекрасно себя чувствовали при климате, должно быть, градуса на два теплее нашего.

Деревянный гроб доисторической красавицы обнаружили уже во время строительства подводного тоннеля, который стоил 4 миллиарда долларов и должен был соединить азиатскую и европейскую части города. Вдобавок нашли еще четыре захоронения людей и четырех кремированных, относящихся приблизительно к 6000 г. до н. э.

Эта территория стала настоящим парком археологических развлечений: когда в 2007 г. из-за случившейся засухи местным фермерам пришлось (в 17 милях от центра города) рыть новые оросительные каналы, налетели археологи. Они спасли скромные находки, оказавшиеся историческим сокровищем. Ведь здесь, у берегов озера Кючюкчекмедже и стамбульского побережья Черного моря, были найдены древнейшие материальные проявления самой сути человеческой цивилизации в Европе – ядрище навикулоидной[6] формы (ладьевидное, из камня) и ударное огниво. Еще там были ножи для мяса, кремневые ножи и скребки для костей{42}. Быть может, на этом месте была охотничья стоянка? Или стоянка мужчин и женщин, которые иногда охотились, а иногда занимались сельским хозяйством?

Археологи (и не только они) рассчитывают, что раскопки в дальних кварталах Золотого Рога принесут и другие находки{43}. В Большом Стамбуле почти наверняка таятся свидетельства существования в Европе практики земледелия за целое тысячелетие до того, как по прежним представлениям она возникла{44}. Сообщество жителей Стамбула и его окрестностей эпохи неолита вело битву за выживание на земле. И земля тогда отступила.

Около 5500 г. до н. э., в ходе гигантского, эпохального процесса, определившего характер и дальнейшую жизнь города, сформировались топографические очертания Большого Стамбула{45}. В результате резкого повышения уровня моря из-за таяния ледникового покрова море захлестнуло материк, образовав Босфорский пролив. Черное море из мелкого пресноводного озера превратилось в море, открыв прекрасные возможности – ведь на смену пресноводным пришли морские ракообразные. За 300 дней уровень воды здесь поднялся аж на 238 футов. Золотой Рог стал широким морским рукавом с естественными гаванями. Его питали два источника под названием «Сладкие воды Европы»: Кидарис и Барбис.

При создании этого нового мира многие жизни были загублены. В наши дни на дне Черного моря обнаруживаются следы проживания людей – затопленные строения и обработанные бревна. По некоторым оценкам, за один год прибрежный участок накрыло 10 кубических миль воды, затопив более 600 квадратных миль земли. Это событие один мир разрушило, но позволило возникнуть величайшему в мире городу.

У многих цивилизаций, например у египетской, с океаном бывают несколько натянутые отношения, но в Стамбуле от воды никуда не деться, так что его жителям приходится скорее дружить с морем, чем враждовать с ним. «Море венком окружает город»{46} – так писал о Стамбуле один из историков{47}. Сегодня Стамбул окружен Золотым Рогом, Босфорским проливом и Мраморным морем, с севера – Понтом Эвксинским, то есть Черным морем, а с юга – через Геллеспонт, то есть пролив Дарданеллы – Средиземным морем. Этот «жидкий континент», который в разные времена еще называли «Белым морем», «Морем веры», «Морем горечи», «Великим зеленым» и Mare Nostrum («Нашим морем»), нес в равной степени и перспективы, и разрушение. Среди весел и парусов, бухточек и естественных гаваней, благодаря появлению Босфора и образованию двух континентов, Стамбул стал поистине краем возможностей.

Так что, раз уж мы посвящаем свое время Стамбулу, будем помнить, что речь здесь не только о городе, но и о море.

Глава 2. Город слепых ^{Примерно 682 г. до н. э.}

В мае 2016 года объявили о еще одной поразительной археологической находке в Стамбуле. Под щегольскими дачами, выстроившимися вдоль побережья Мраморного моря в Силиври, обнаружили круглое надгробие, напоминающее курганы в Центральной Азии. Надгробию 4000 лет, и в нем сохранились останки воина, также уложенного в позе эмбриона.

Официальные лица Турции заявили, что это захоронение – доказательство того, что доисторические корни Стамбула вырастали под влиянием из Центральной Азии. Это – серьезное заявление. Древние греки давно утверждали, что на самом деле это они основали то поселение, в котором нашли останки, – Селимбрия (ныне Силиври).

Ходившие вокруг древнего города Византия и его окрестностей предания не менее важны, чем его история. И легенды, рассказывающие о том, как получилось, что греки заложили город, ставший теперь Стамбулом, предсказуемо яркие.

Зевс, главный из богов, завел интрижку со смертной Ио – на этот раз со жрицей его жены Геры. Разъяренная Гера превратила Ио в корову (по другим версиям, в корову обратил ее сам Зевс, чтобы защитить), после чего Гера послала овода, чтобы тот мучил юную соблазнительницу. Говорят, что Боспор, «коровий брод», получил свое название от того, что по этому проливу проходил путь Ио. Впоследствии Ио родила дочь, Кероэссу, которую на берегах Золотого Рога (в эпоху Античности этот залив назывался Керас) воспитала нимфа Семестра. Там юная дочь жрицы (и Зевса) продолжила семейную традицию, связалась с олимпийскими богами и переспала с морским богом Посейдоном. Вот сын-то Кероэссы и Посейдона, Бизант, и основал Византий.

В других переложениях мифа об основании города, которые, наверно, ближе к реальности бронзового или железного века, говорится, что фракийский царь Бизант, наместник в Мегарах, сын той самой нимфы Семестры, взял в жены местную царевну Фидалейю, а в качестве ее приданого – землю, где теперь находится Стамбул.

В глубоких слоях почвы под историческим центром Стамбула действительно были найдены фракийские глиняные изделия 4500 г. до н. э. и фрагмент прекрасной нефритовой булавы. Эти люди неолита с их деревянными гробами знали, что здешнее место прекрасно подходит, чтобы осесть, – и это знание таинственным образом сохранилось на протяжении халколита, бронзового и начала железного века. Особенно привлекал людей клочок земли, вклинившийся между Золотым Рогом и Мраморным морем (звавшимся во времена Античности Пропонтидой), который ныне называется Сарайбурну, или Дворцовый мыс (у древних греков – акрополь, а у тех, кто говорил на латыни, – Promentorium Bosporium). Он окружен семью холмами – достаточно высокими, чтобы служить защитой, но не настолько, что нельзя было жить. Это место и вправду прекрасно подходило, чтобы начать тут жить.

В 1920-х и в 1942 гг. во время раскопок в окрестностях византийского ипподрома нашли большие фракийские сосуды. У одного из них одна сторона была выполнена – и весьма блестяще – в форме человеческого лица. Так что забудьте все эллинские мифы – люди проживали здесь задолго до прихода с запада греков. Местное поселение, расположенное на территории, где ныне стоит дворец Топкапы, и заселенное мужчинами и женщинами, которые вели торговлю и сельское хозяйство, непрерывно существовало здесь, по крайней мере, до 1100 г. до н. э.

Поскольку нынешний Стамбул – настоящий слоеный пирог, раскопки в центре вести затруднительно. Но наверняка еще появятся и другие свидетельства существования в городе жизни в древние века. В отчетах (к великой досаде – неопубликованных) об исследованиях, которые археологи-водолазы провели в 1989 г. на причале для яхт Фенербахче (неподалеку от бухты Каламыш), говорится о том, что дайверам под толстым слоем водорослей удалось нащупать архитектурные сооружения – строения, в которых некогда вполне могли жить люди бронзового века. Ведь поблизости были найдены сосуды, насчитывающие 4000 лет{49}. Здесь вода и творит историю, и скрывает ее.

Кувшин с причала для яхт Фенербахче. Эти находки указывают на еще не раскопанное доисторическое поселение на азиатском берегу Босфора

Так с нами тихо говорят самые первые жители Стамбула, его уроженцы. Их историю нужно извлекать из-под земли и из темных босфорских вод. Это – переселившиеся в Стамбул эллины, громко заявляющие о своем присутствии. Греки, изобретшие само понятие «история» и потому очень ловко вписывающие себя в нее, утверждают, что древнее поселение Византий принадлежит им.

Пока Зевс, Гера и Ио выпутывались из горьких уз своего любовного треугольника, авторы эпических поэм поведали нам, что Ясон со своими аргонавтами (Гераклом, Орфеем, царем Нестором и другими – истинным собранием всей легендарной мощи Греции) во время своего дерзкого странствия по Черному морю проплывал мимо мест, где стоял Византий. Искусной работы фрески с греческого острова Фира (Санторини) с тщательно проработанными деталями (эти фрески чудесным образом сохранились в вулканических породах примерно с 1615 г. до н. э., когда на острове произошла самая крупная в истории человечества геофизическая катастрофа) подтверждают, что древние греки действительно первыми освоили плавание под парусами. И лишь они одни могли прокладывать путь не только вдоль средиземноморского побережья, но и в открытом море.

Рассказывалось множество историй, которые не только описывали эти путешествия с континента на континент, но и, вполне возможно, воодушевляли других. Как эллин Ясон созвал своих аргонавтов (в том числе и Авгия, чьи огромные конюшни пришлось чистить Гераклу) в рискованное путешествие за приключениями и добычей. Как он высадился на берегах Босфора и нашел край восходящего солнца еще до того, как в этот край устремились за Еленой, Троей и славой другие греческие герои. Из гомеровской поэмы мы узнаем, как Ясон ходил на восток, где столкнулся с колхидской Медеей, ее тетушкой Цирцеей и агрессивным племенем амазонок.

Ясон соблазнился возможностью добыть золото – в этом регионе в древние века действительно искусно умели обрабатывать металл, что, пожалуй, и зародило у греков мысль о том, что Восток «богат золотом»{50}. Но затем из-за зелья и яда, приготовленных царевной Медеей, герой здесь задержался, успешно добравшись до Кавказа – края, который, по представлениям греков, был полон опасностей и многообещающих возможностей{51}. Именно здесь железными гвоздями был прикован к скале Прометей, осмелившийся украсть у богов огонь.

Археологические раскопки к востоку от Стамбула иллюстрируют, насколько мифы соприкасаются с историей. Находки, сделанные в Армении, расширили наши познания о многогранности работы с металлом – возможной благодаря открытию огня – в начале бронзового века к востоку от Босфора{52}. В 1917 г. отряд Королевского ВМФ производил земельные работы на острове Имброс, к югу от Стамбула, чтобы возвести обелиск в память о своих товарищах, павших на Галлиполи, и наткнулся на блестящий золотой кубок, каким пользовались гомеровские боги. Не зря Стамбул и его окрестности окутаны мифами.

По преданию, Ясону в своем путешествии пришлось справляться с огромными сталкивающимися скалами (почти в точности как при выходе из Босфорского пролива в Черное море), но затем он открыл проход для всех, кто следовал за ним. И неудивительно, что беотийский поэт Пиндар говорит, что Восток как искушает, так и творит героев.

Свежие находки на Кавказе подтверждают, что в бронзовом и железном веках греки действительно путешествовали из Эгейского моря по живописному проливу Геллеспонт (ныне Дарданеллы), пересекали Мраморное море, шли по узкому Босфору (хотя в центральной своей части он достигает глубины 400 футов, его ширина кое-где не более 700 ярдов), а потом, минуя песчаные побережья, переплывали Черное море. Неподалеку от Батуми на черноморском побережье современной Грузии, позади недавних раскопок, открывших акрополь V в. до н. э., где среди песка и низкого кустарника находят десятки греческих захоронений, возвышаются курганы бронзового века. Недавно обнаруженные здесь, в Азии, греческие артефакты и останки говорят не просто о торговых связях, а об эллинском присутствии. Есть убедительные свидетельства того, что вымышленным героям, вроде Ясона, соответствовали вполне реальные искатели приключений{53}.

В Стамбуле до сих пор помнят Ясона. Небольшая рыбацкая деревушка Тарабья, ныне любимое место городского бомонда, сначала была греческой Ферапией (это название означает «лечение» или «исцеление», а на закате Османской империи Ферапия стала излюбленным местом летнего отдыха иностранных послов). Ферапия получила свое название в V в. н. э., в рамках христианизации этого региона, проводимой патриархом Аттиком, который весьма не одобрял ее языческое название Фармакеус. Почему? Слово «pharmaka» начиная с бронзового века и позже означало лекарства, или полезные травяные средства – отсюда современный термин «фармацевтические средства». Но, говорят, под использованным в названии Фармакеус словом «pharmaka» во времена, когда еще не изобрели историю, подразумевали ядовитые зелья царевны Медеи. Их она, по преданию, бросила в бухту у берегов Европы, проплывая Босфор, когда отвергнутая венценосная красавица из Колхиды, обезумевшая от горя и ярости, ожесточенно преследовала своего вероломного возлюбленного.

Итак, нам известно, что греки ходили в Стамбул и дальше{54}. О том, какой именно формы были суда и сколько именно длилось это путешествие, ведутся горячие споры. Если плыть днем, по вечерам причаливая к берегу для ночлега и ужина, путь от материковой части Греции до Босфора займет месяц – плюс-минус неделя{55}. При ветре на кормовом курсовом углу изящные, длинные и узкие лодки, быстро идущие на веслах с многочисленной командой гребцов, могли идти со скоростью шесть узлов. Но сложность была в бурном море – идти против ветра невозможно, а впереди наверняка ждали известные и неизведанные опасности. Было несколько коварных мест: не в последнюю очередь – мыс Сунион, южная оконечность Эвбеи, северный ветер и движущееся на юг течение в Дарданеллах.

Чтобы проложить путь между двумя континентами, бесстрашные греки на свой страх и риск вышли из открытого моря и наобум поплыли в Геллеспонт, сами не зная, куда их приведет этот коварный, но манящий пролив. И (несколько странно, учитывая, что греки утверждают, что они так гениально разглядели ресурсы Византия) высадились они, пожалуй, в неподходящем месте. Поселенцы основали на азиатском побережье входа в Босфор, в естественной бухте на восточном берегу Мраморного моря город Халкидон. Халкидон находился примерно в километре от места, где на противоположном берегу пролива стоял Византий. У бивачных костров, на городских площадях, при королевских дворах и в классических произведениях Халкидон на протяжении веков называли «городом слепых». Он получил известность как место первой высадки европейцев в этих местах, а ныне окончательно слился со Стамбулом в его азиатской оконечности.

Здесь, в Халкидоне, нога человека, по правде говоря, ступала и до этого. Как и в случае с археологическими находками на другом берегу моря, культуры эпохи неолита оставили множество материальных свидетельств своей трудной, полной надежд жизни неподалеку от Фикиртепе. Здесь в примитивных глиняных хижинах влачили свое существование охотники и рыболовы. Поросшая фиговыми деревьями земля кормила их, а ложки и черпаки они делали из кости диких коров. В бронзовом веке прибывали сюда также и торговцы-переселенцы из Финикии.

Сегодня древний Халкидон стал небольшим оживленным азиатским районом Кадыкёй. Здешние улицы пропитаны народным духом, именно сюда вас приведут жители Стамбула, чтобы показать, что у города, имеющего мирового значения будущее, есть еще и социальная история. Здесь домашняя атмосфера: торговцы орехами ждут своих покупателей, а домохозяйки из европейской части Стамбула едут через пролив за лучшими, свежими горными сырами. Духовенство всех мастей продает свой товар, смотритель армянской церкви час за часом просиживает в надежде принять посетителей, кому бы он оказал радушный прием. В Кадыкёе расположена одна из старейших в городе синагог, а также римско-католический и сербский храмы. Закутанные в покрывала молодые местные жительницы вбегают и выбегают из мечети, построенной на заре Османской империи – как из благочестия, так и в качестве демонстрации новой мусульманской эстетики города. А в наши дни главная роль в этом районе отводится транспортным узлам. Вот железнодорожный вокзал Хайдарпаша, похожий на европейский замок (где вместо рва – Мраморное море) и построенный в 1908 г. для обслуживания направлений на Багдад, Дамаск и Медину. А вот еще автовокзал для автобусов и микроавтобусов. Со времен Античности, в Средние века и до начала наших дней Халкидон был важнейшим пунктом пересечения транспортных путей.

Возможно, Халкидон, защищать который было не так просто, как Византий, был и не самым лучшим вариантом. Однако вполне может быть, что в этом безрассудном решении древних греков есть логика. Судя по обнаруженным на возвышенности древнего Стамбула надгробиям, сосудам с изображением человеческих лиц, а также фрагментам булав, место, которое греки назовут Византием, было уже занято. Вновь прибывшие переселенцы не представляли собой полноценную армию захватчиков. Как бы они там ни похвалялись подвигами своих предков в Трое, они не смогли бы десять лет держать осаду дальше по азиатскому побережью. Наверное, Халкидон – город все-таки не слепых, а недальновидных. Сегодня перебраться из Азии в Европу можно запросто – заплатив менее фунта стерлингов (размер платы за паромную переправу). А 27 веков назад на кону было гораздо больше. Некто, чье имя истории пока неизвестно, оказался в Византии раньше.

Однако в первой половине VII в. до н. э., по преданиям, сами боги посредством невнятного рокота оракула велели жителям города на материковой части Греции, Мегары, выводить лодки (буквально) и искать другой город, расположенный «против города слепых».

Если Халкидон – «город слепых», то насколько же велики возможности «города зрячих»!

Глава 3. Город света ^{Приблизительно 680–540 гг. до н. э.}

Мегара, средних размеров прибрежный городок в материковой части Греции, ничем не впечатляет с первого взгляда. В наши дни на подъезде к городу по шоссе Афины – Спарта вас встретит инсталляция из огромных покрышек от трактора и выхлопных труб. Город разделяет пополам железная дорога с брошенным полвека назад, бурым от ржавчины локомотивом. Ничем не примечательный, будничный и автономный – вот определения, что тут же приходят в голову.

Мегара настолько исключительно сельскохозяйственный город, что во времена режима полковников (1967–1974 гг.) некоторые жители отправились на тракторах в Афины протестовать против хунты – только чтобы быть отброшенными танками. Консервативный памфлетист IV в. до н. э. Исократ пренебрежительно отзывался об этом регионе как о месте, где люди возделывают камни. Ну да, и камни, и шерсть, и лошадей, и соль. Соль, без сомнения, была одним из алхимических минералов Античности, предопределяющим – благодаря своим консервирующим свойствам – либо выживание, либо голод. Ключевой задачей стало сохранение соли, и, в конце концов, порт Мегары соединили с самим городом длинными стенами. А это, пожалуй, стало даром морей, бесконечным даром, благодаря которому древние греки обратили свои взоры к морю, а воображением перенеслись на восток – за видимый горизонт.

Утверждают, что Византий «заложили» именно греки из Мегары. Греки говорят, что сюда их направил бог Аполлон через оракула в священных Дельфах. Нет сомнений, что правители города действительно ходили в глубь страны за благословением Аполлона, однако есть подозрения, что они уже вынашивали захватнический план. Вероятно, этот изобильный кусочек земли на северном краю Мраморного моря уже населяли люди (и кое-кому из жителей Мегары это было известно, они, скорее всего, сталкивались с жившими там фракийскими торговцами, что подтверждают эти горшки и булавы). Стало быть, поселение со столь прекрасным местоположением обещало такую жизнь, стремление к которой вдохновляло их отправиться в плавание, преодолевая бурные раскинувшиеся к востоку воды. Нужно представить себе искателей приключений, полных надежд и решимости победить. Вот они выходят из Мегары и направляются в сторону восходящего солнца. Вот они видят, как в прибрежных пейзажах, что они минуют, желтый известняк сменяется мраморно-белыми и вулканически черными ландшафтами – насколько умиротворяюще знакомыми они кажутся! А вот они меняются снова – по мере того, как Европа вот-вот перейдет в Азию.

Прелесть этого клочка суши и побережья, что они назовут Византием, очевидна. Его местоположение прекрасно подходит для торговли и защиты: клин земли, огражденный Мраморным морем, Босфором и его эстуарием Золотого Рога, – это созданная самой природой застава. Доступность рыбной ловли, о которой позже говорил римский историк Тацит, обеспечивала независимость и доход. Тунец, идущий вместе с дельфинами из Черного моря в более теплые воды Мраморного, заплывал в естественную бухту, что образовывал Золотой Рог.

Говорят, что это название происходит от обилия блестящей рыбы и морских млекопитающих, которых тут можно было ловить, когда они проплывали во время ежегодной миграции. Местные рыбаки, промышлявшие в Стамбуле до начала 1960-х (годов массового загрязнения), рассказывали, что вода сверкала от рыбьей чешуи. Здесь до сих пор водятся дельфины – проще всего их увидеть рано утром или вечером. Сейчас их стаи становятся все малочисленнее, но некогда тут бывали огромные косяки.

Еще древние писали о морской макрели, рыбе-меч{57}, морских черепахах и тюленях-монахах{58}. Древние византийские монеты были украшены изображением прыгающего дельфина, а над ним – вола{59}. По греческим легендам, Агамемнон пытался подкупить Ахилла, чтобы развеять его хандру на полях битвы у Трои, обещая ему право рыбачить в водах Босфора. Первооткрывателям было очевидно, что это – трофей, охраняемый духами и на суше, и под водой, за который стоит сражаться. Благодаря богатому геологическому прошлому древних византийцев ожидало обеспеченное будущее{60}.

Итак, греки прибыли на место, которое назовут Византием, и – то ли кровопролитием, то ли мирным путем – положили начало (почти наверняка мало-помалу расширяя со временем границы более раннего фракийского поселения) городу, которому суждено было стать одним из величайших на земле.

Греки объявились, когда открылась замечательная глава человеческой истории. С VII по V в. до н. э. в Европе и Азии постепенно зарождалось новое явление – город граждан. Это был совершенно иной город, где на арену экономической деятельности выходили обычные люди. В таких городах преуспеяние купцов и ремесленников зависело от сметки и сообразительности, удачи и мастерства, а не от того, кем им довелось родиться, не от покровительства королей или благословения высшего духовенства. Это было время, когда благодаря развитию техники обработки железа появились более удобные инструменты и снимались более обильные урожаи, а значит – желудки были полнее и появилось больше времени для размышлений.

Появились и более добротные корабли и более мощное оружие, а значит – чаще возникали конфликты между городами как результат древней гонки вооружений. Во многих отношениях города были нарушителями спокойствия, ведь здесь проверялись на прочность сложившиеся за тысячелетие дружеские и родственные связи. А по дорогам, которые строились для того, чтобы эти хорошо вооруженные армии могли свободно перемещаться, за ними распространялись и мысли.

После основания Византия у городских жителей появилась возможность делать больше, обладать большим. И они, как свидетельствуют воззрения таких мыслителей, как Сократ, Конфуций и Будда, острее прежнего осознали необходимость лучше познавать свой мир, а значит – лучше использовать возможности, которые он им предоставляет. Именно в этот период город стал будущим человечества.

Будучи стратегически важным пунктом, пожиная культурные, интеллектуальные и экономические плоды и пользуясь тенденциями как Востока, так и Запада, Византий оказался в удачном месте и потому преуспел.

Выходцы из Мегары (по своей культуре они были ближе к своим соседям на Пелопоннесе, спартанцам, чем к более авантюрным афинянам), говорившие на гортанном дорическом диалекте греческого, начали воссоздавать в Византии знакомый им мир. На этой окраине Фракии они возвели греческие бани, гимнастические залы, портики (крытые колоннады) и систему водопровода. На реке Ликос, которая некогда огибала центр города, они приносили священные подношения. Во время раскопок под небезызвестной после фильма «Полуночный экспресс» османской тюрьмой (ныне там роскошный отель) нашли булавку от фригийского плаща (должно быть, необычные изделия из центральной части Анатолии пользовались спросом) и кубки – в греческом стиле и с тонкой росписью – для смешивания вина и разливания масла.

В Византий выходцы из Мегары привнесли отчасти дорийское отношение к жизни: их восхищала маршевая музыка, а на календаре они отмечали соответствующие религиозные празднества, например связанные с Аполлоном Гиакинфии и Карнеи. Как раз недавно в резонирующем святилище Олимпия в материковой части Греции обнаружили византийскую надпись VI в. до н. э. – и действительно, буквы бета и эпсилон были типично мегарскими{61}. Выходит, что древний Византий – город с населением около 20 000 человек, представителей, в основном, эллинской культуры. В окрестностях же жили «варвары».

Судя по обычаям погребения, греки братались с урожденными фракийцами. Тем не менее греки предпочитают в своих преданиях подчеркивать свою принадлежность именно к грекам, таким образом доказывая всему миру, что город Бизанта – не просто варварский приграничный городишко. Можно себе представить этих поселенцев ночью: вокруг незнакомые звуки, и они подбадривают друг друга, рассказывая полные преувеличений легенды о величии своего родного города, не давая себе забыть, что именно один из них, Орсиппос, якобы первым пробежал обнаженным на Олимпийских играх и что греческий Робин Гуд, Феаген, защитил бедных, перебив весь скот богачей (это, пожалуй, говорит о том, что Феаген шел к тому, чтобы стать тираном). Эти мегаряне знали – чтобы оставаться у руля, нужно подчинить окружение. Напористо, по-господски, на манер Спарты. Новые греческие правители тут же объявили местных жителей prounikoi – «несущими бремя»{62}.

Представим-ка бесстрашных дорийских греков в византийском акрополе. Они видят, как другие греческие колонизаторы беспокойно стремятся прочь, проплывая по Босфорскому проливу к Черному морю. В такие моменты они, пожалуй, даже позволяют себе на мгновенье молчаливо порадоваться – ведь они знают, что, завладев «городом зрячих», они уже нашли золотую жилу. В VII–VI вв. до н. э. греческое влияние на этот регион усилилось. По всему побережью Малой Азии тут и там вырастали временные поселения греков – сначала возводимые из глины, а затем из камня. А византийская колония мегарян была, с экономической точки зрения, уникальной – ведь она еще и сторожила проход между континентами. Стамбул образца VI в. до н. э. – это город, где невозможно (и по сей день) игнорировать надежды и страхи, планы и желания других.

Но всего через несколько поколений желаемое стало необходимостью. Как только Византий после кропотливых усилий и надежд засиял звездой эллинских городов, туда бушующим потоком устремились заклятые враги греков – сметающие все на своем пути персы. Свирепо атаковав со стороны Босфора, персы контролировали город примерно с 546 г. до н. э., управляя им из Даскилеона (где сейчас ведутся раскопки). Правда, сатрапами были греческие диктаторы – ставленники новой персидской державы Ахеменидов, сложившейся около 550 г. до н. э.

Восточное владычество, похоже, пришлось византийцам не по душе, и они свергли своих азиатских правителей. Но персы вернулись – во главе с царем Дарием и его сыном Ксерксом, ведшими за собой по своим необозримым землям войско из 500 000 солдат. Один из персидских полководцев, некий Мегабаз, человек, который, как утверждал Геродот, и прозвал Халкидон «городом слепых», по приказу своего богоподобного императора велел своим войскам численностью более 80 000 человек «покорить все города, еще не подвластные персам»{63}. На беду жителей Византия, их город оказался в списке персидских завоеваний.

Глава 4. Персидский огонь ^{Примерно 513–411 гг. до н. э.}

Одним из синих «сапфиров», среди которых, как говорилось в текстах, «словно алмаз» зиждился Стамбул, был Босфор. Босфорский пролив не только труднопреодолимый психологический рубеж, но и коварная физическая преграда. Здесь соленая и пресная вода, смешиваясь, закручивается в водовороты. Поверхность прорезывают атласные узоры, за гипнотическим рисунком которых скрывается безжалостное течение. На 22-мильном протяжении направление и скорость течения в проливе, соединяющем Черное и Мраморное моря, меняются девять раз. Такой капризный его характер стал понятен лишь недавно, благодаря открытию подводной реки – желоба, проходящего под поверхностью моря, по дну пролива{65}. Вода и осадочные породы, влекомые по широкому подводному каналу, образовавшемуся в Черном море, направляют закручивающиеся потоки воды в направлении, противоположном основному течению. Получается, что здесь – «двойное море».

Многие утонули в этих водах или погибли, разбившись о скалы, невидные из-за подкравшихся морских туманов. Но для величайшего из правителей – персидского царя Дария Великого – это было нипочем. Когда глядишь на мир с его позиции, имея, как он, опору в Сузах, Вавилоне, Мемфисе и Персеполисе, внутренние районы греческого Халкидона очень кстати оказываются равнинными. В наши дни пологие холмы, окружающие равнину Меандра, покрыты рядами оливковых рощ. Ворота в Европу выглядят заманчиво, а вершины Кавказского хребта и горы, окружающие греческий Пелопоннес, напоминают заграждение. Меняющие направление потоки Геллеспонта и Босфора – просто ручейки, а обнимающие побережье острова – Самос, Лесбос, Хиос – не больше чем ступеньки, ведущие к новому материку, готовому к тому, чтобы собирать с него дань.

Так что стоявшему у подножия Азии и глядевшему на покрытые зеленью горы Европы человеку переход через маленький влажный промежуток между континентами, должно быть, казался детской игрой. Ведь царь царей прорубил канал, соединивший Красное море со Средиземным, этот человек ввел универсальную валюту, чтобы подхлестнуть торговлю с известными странами мира, а маленькие разорить. Пропорциональны ли размеры этих деяний? Совершенно очевидно, что для самого могущественного правителя на Земле этот переход был вполне осуществим. Вот и получается, что буквальная история существования Стамбула начинается с моста. Благодаря изображенному Геродотом образу построенного Дарием колоссального, длиной в милю, моста – одной из самых дорогих и дерзких затей этого царя – Византий был вписан в историю. На Западе были очень обеспокоены мотивацией этого дерзкого проекта.

Вассальный вавилонский царь Навуходоносор III взбунтовался против персов. Узнав эту радостную новость, скифы, занимавшие северную оконечность Черного моря и заправлявшие европейскими землями, простирающимися к западу от современного Стамбула, решили сыграть свою игру. Дарию это, естественно, не понравилось. Примерно в 513 г. до н. э. он преисполнился решимости отогнать скифов к их родным фракийским и балканским землям. Царь царей, восседавший в священном для греков храме Иерон на азиатском берегу Босфора, у выхода из пролива в Черное море (здесь Зевс-повелитель ветров следил за беспрепятственным проходом судов), вызвал к себе Мандрокла, инженера с острова Самос. Приказ царя – соорудить понтон из кораблей от азиатского до европейского берега Босфора. Может, Дарий и собирался завоевать весь мир, но мочить при этом ноги ему не хотелось.

На этом этапе неясно, был ли Византий невольным сообщником или послушным союзником Персии. Сейчас представляется вероятным, что персы установили в поселении Хризополис (ныне – район Ускюдар на азиатском побережье Босфорского пролива в Стамбуле, при Константине Великом этот населенный пункт обрел огромное значение) пункт грабительских сборов, выуживая деньги у кораблей, которые прибивало к берегам коварными босфорскими течениями{66}. Еще 25 веков вытягивание денег из проходящих судов будет любимым развлечением тех, кто господствовал в проливе и в городе. Персам не хотелось, чтобы такое доходное мероприятие было прервано – жители Византия впали у персов в немилость.

Тут, на краю цивилизации, было множество тех, кто не желал становиться частью обширной империи персов, где говорили по-арамейски и куда вливалось множество культур. Когда предшественник Дария, Кир Великий, впервые связался со скифами, то погиб от рук скифской царицы, а его голову пронесли в наполненном кровью мехе – идея была в том, что двигавшая им жажда власти теперь утолена{67}. В начале V в. до н. э. по побережью Малой Азии и на прибрежных островах со скоростью лесного пожара распространился мятеж. Дарий ответил на это с дьявольской жестокостью. Города стирались с лица земли, взрослое население убивали или уводили в рабство, мальчиков кастрировали, а девочек забирали в наложницы для свиты великого царя. К 494–493 гг. до н. э. восстание подавили, а Византий и Халкидон сожгли. С другого берега Босфора византийцы и халкидонцы видели клубы черного дыма, символы несчастья, постигшего их соотечественников. Геродот писал, что жители Византия, среди которых было немало борцов за свободу, бежали к песчаным берегам южного побережья Черного моря, чтобы затем вернуться, пополнив ряды военного флота персов.

Переплывая разделяющую Европу и Азию водную артерию, любой понимал, что вражда между восточным диктатором и Европой носила личный характер. Да, Персия жаждала добычи: и земель, и людей, но успех колонизации определяется исключительно качеством, а не количеством. Отныне сильным мира сего – как в Азии, так и в Европе – была совершенно необходима эта благословенная и стратегически чрезвычайно важная прибрежная полоска земли в окрестностях Византия. Земля с ее покрытыми лесом, удобными для удержания обороны холмами. Земля, что изгибается, словно признавая свое подданство{68}.

В 491 г. до н. э. Дарий потребовал капитуляции всей Греции, настаивая, чтобы эти бесстрашные греческие города-государства, которых в эгейском регионе было около 700, принесли дары в виде земли и воды в знак своей покорности. Мятеж в эллинских городах Малой Азии, возможно, и был подавлен, однако победа не была столь легка. Стратегия персов не повлияла на уникальное чувство общности, которым, по-видимому, обладали греки. Благодаря традиции принимать решения на советах, общего самосознания за счет языка и религии, мощи за счет связи мифических представлений греческие города-государства оказались невероятно жизнестойкими. Для персов позор их будущего поражения в битве при Марафоне в 490 г. до н. э. стал неприятной неожиданностью.

Однако после смерти Дария в 486 г. до н. э. его притязания не сгинули вместе с ним. Сын и преемник Дария, Ксеркс, вовсе не собирался позволять Греции вернуть свои земли, например Византий. Первыми из целого ряда жарких сражений стали битва при Фермопилах на суше и сражение при Артемисии (мысе на острове Эвбея, названном по святилищу Артемиды). Это были решающие бои между мощной Персидской империей и городами-государствами из разных частей грекоговорящего мира. Флотом греков командовал Фемистокл, этот речистый поборник демократии из Афин. А на стороне персов одним из военно-морских командиров была – почти уникальный за всю историю случай – женщина. Звали ее Артемисия, царица Галикарнаса (ныне Бодрум). «Отец истории» Геродот (а он сам родом из Галикарнаса и во время сражения был ребенком) говорит, что Артемисия хвасталась высоким происхождением, пятью кораблями и «мужской волей».

Из почти 150 000 участников этого морского сражения Артемисия была единственной женщиной. Персы отправили уничтожающее послание: греки столь женоподобны, что всемогущий Ксеркс вполне мог послать против них даже женщину. Было решено, что битва при Артемисии не окончилась ничьей явной победой. Но после успеха персов в Фермопильском сражении (примерно через десять недель) войско Ксеркса дотла сожгло афинский Акрополь, убив охранявших его жрецов. Стоя в отсветах пламени, персидский император глядел, как жестоко исполняется его воля.

Осматривая сохранившиеся в огненной буре артефакты, перевезенные в Новый музей Акрополя в Афинах, я прикасалась к пострадавшим древним статуям, жертвам этой бойни. Ломаная каменная поверхность этих статуй, пористых и покоробленных, до сих пор хранит жар персидского пламени. Тогда Ксеркс, наблюдая, сидел на высоком холме, уверенный в полном истреблении собранного со всей Греции войска в Саламинском сражении{69}. Казалось, Византию было предназначено стать одним из множества поселений под властью охватившей весь континент Персидской империи.

Однако Саламинское сражение, как и битва при Марафоне в 490 г. до н. э., стало для персов катастрофой. Рискнув подставить корабли коварному боковому ветру, греки победили скорее благодаря мозгам, а не за счет физической силы. Среди хаоса Артемисия протаранила свои же, персидские суда, но, по-видимому, не впала в немилость: «мужчины у меня превратились в женщин, а женщины – в мужчин», – выругался Ксеркс. Когда побитые персидские войска возвращались на Средний Восток, этой боевой царице доверили обеспечить поверженным сынам Ксеркса безопасное отступление в Малую Азию. Позднее, после поражения в битве при Платеях, Персия сосредоточила свое внимание лишь на востоке.

И тут случился любопытный для Византия поворот. Город стал пешкой в политической игре не только между Персией и Грецией, которые демонстрировали свои силы, но и среди самих греков.

Некий Павсаний, прославленный правитель Спарты, приведший греческие войска к победе в битве при Платеях, племянник доблестного царя Спарты Леонида (павшего при Фермопилах, защищая Европу от вторжения персов), по-видимому, влюбился в этот город. К тому времени это было устойчивое небольшое поселение. Были очевидны стратегическая выгода и польза от недавно сформировавшегося греческого подданства, панэллинской лиги. Но и дел предстояло немало: после ионийского восстания финикияне (как писал Геродот) сожгли много красивых дорических сооружений, так что – кому нужно – в Византии было чем заняться.

Судя по изображению на этой гравюре 1880 г., Павсаний был выдающимся греческим героем. Увлекшись утехами, что предлагал ему Византий, он в итоге вернулся в Спарту, где его ждал совсем не героический конец: его замуровали в акрополе Спарты, где он умер голодной смертью

В Спарте Павсаний правил в качестве регента юного сына почившего Леонида{70}. Во многих отношениях Павсаний был образцовым греком: одержав победу при Платеях, он велел спартанским рабам, илотам, накрыть на стол простой ужин – в противоположность обильному торжественному пиршеству, подготовленному в шатре побежденного персидского полководца. Он вел за собой войско из 100 000 человек, а потерял всего 91. В знак признания его внушительных заслуг ему была предложена в дар десятая часть военных трофеев, добытых раньше персами в боях: среди добычи чего только не было – от наложниц до золотых блюд.

Возглавив флот панэллинской лиги, чтобы разгромить гарнизон персов в Византии и приглядеть за обстановкой на востоке, и выйдя из крохотного порта Эрмиони (где и до сих пор причаливают небольшие паромы и морские такси), Павсаний освободил Кипр и Византий. После этого он пустился во все тяжкие, превратившись в конце концов (до неприличия скоропалительно) в диктатора. По словам историка Фукидида, «Павсаний скорее устанавливал деспотию, а не отдавал военные распоряжения». Византий, похоже, вскружил Павсанию голову, а в результате изменился весь ход истории.

Для Павсания, как для того, кто был родом из Спарты, города-государства, печально известного отрицанием любых удовольствий, Византий, наверное, стал маленьким раем. Вполне вероятно, что Павсаний первым возвел вокруг города стены, чтобы оградить именно это живительное, хмельное очарование. Это – очень показательный шаг{71}, особенно оттого, что спартанцы презирали городские стены, кичась тем, что «стены Спарты – это ее юноши, а границы – острия их копий»{72}. Афины возвели вокруг себя собственный кордон в 478 г. до н. э., в тот же год, когда Павсаний укрепил Византий, – город стал его, и тиран явно имел на него большие планы.

Победы Павсания, по-видимому, во всех смыслах одурманили его. Этот спартанец заказывал восхваляющие его стихи и посвящения, и даже велел высечь свое – и только свое – имя на постаменте Змеиной колонны, возведенной в Дельфах греческими союзниками в память о поражении персов. Это сюрреалистичное и прекрасное сооружение – золотой треножник в дар богу Аполлону на витой, 5,5 метра высотой, бронзовой колонне в виде сплётшихся змей – было не только религиозным жертвенником, но еще и памятником павшим на войне. На витках змеиных тел были выгравированы названия 31 греческого города-государства, объединившихся для противостояния персам. Представители власти, убедившись в гордыне Павсания, в замешательстве тут же изничтожили столь вопиющую саморекламу этого выходца из Спарты.

Восемь столетий спустя Змеиную колонну перенесли на ипподром Византия. Невозможно отделаться от мысли, что Павсанию в душе было бы приятно, что этот памятник (ныне довольно невыразительное сооружение) – одна из немногих сохранившихся с античной эпохи древностей, стоящая до сих пор в современном Стамбуле неподалеку от Голубой мечети и доступная для всех. Сегодня здесь любят остановиться перекусить туристы и молодые стамбульцы. Этот выдающийся памятник древности описал Геродот, и то, что осталось от него, возвышается ровно на том месте, куда (как пишет историк Евсевий – в IV в. н. э.) его поместил император Константин.

Оригинальную золотую чашу, которая изначально лежала на головах змей, расплавили в 350-х гг. н. э., а в Археологическом музее Стамбула хранится всего одна из змеиных голов. В городе, в самом его историческом центре, невольно отдают дань памяти этому выходцу из Спарты, который так страстно любил это место.

В древние же времена счастливые деньки Павсания были сочтены. Мало того что он строил всевозможные эксцентричные козни, Павсаний еще и заигрывал с персами, носил персидские одежды (по слухам), спал с персидскими женщинами, носился с идеей династического брака с дочерью Ксеркса{73} – и все это не прекращая командовать греческим флотом со своей базы в Византии. После того, как где-то в 477 г. до н. э. Павсания призвали из Спарты по какому-то несколько надуманному делу – что должно было послужить ему «желтой карточкой», – он поспешил обратно в свой вновь обретенный город.

Хотя теоретически Византий снова оказался под защитой Афин, но… Афины напрягали все свои силы, утверждаясь как морская держава, а Павсаний, между тем, оставался на своем месте, хотя стало совершенно ясно, что теперь он – полноправный диктатор. Из Афин, чтобы продемонстрировать Павсанию, что его действия неправильны, вышли войска под предводительством Кимона. В конце концов, примерно в 470 г. до н. э. полководца, захватившего власть, в категоричной форме призвали в Спарту. Из-за своей страстной любви к Византию Павсаний из идеала превратился в позор. Вернувшегося в Спарту полководца загнали в городской акрополь, где он пребывал в заключении за стенами храма Афины и умер голодной смертью. Его вытащили лишь для того, чтобы его разлагающийся труп не осквернял святилище.

Конец Павсания можно было бы счесть бесславным, но, похоже, городу, ставшему для него родным, досталось от него два дара, которые будут отличительными чертами этого поселения. Во-первых, его крепостные стены. А во-вторых – бессмертная истина, заключающаяся в том, что Византий-Константинополь-Стамбул – такое место, где можно сделать себе имя или обесславить себя, где и мечты, и кошмары могут стать явью.

Змеиная колонна, порядком куцая, до сих пор стоит на ипподроме в Стамбуле. Гости города увековечили ее, например на приведенном выше рисунке из изданной в 1752 г. книги «The Travels of the Late Charles Thompson, Esq. Containing his observations on France, Italy, Turkey in Europe, the Holy Land, Arabia and Egypt, and Many Other Parts of the World»

По сути, заносчивость спартанца была афинянам лишь на руку. Намекая на то, что спартанцам нельзя доверять даже в деле выбора собственных правителей (не говоря уже о том, чтобы возглавить панэллинскую коалицию), афиняне вывели флот, чтобы их город-государство взял защиту Греции в свои руки. Обеспечение мира в Восточном Средиземноморье на специально построенных судах было дорогостоящим предприятием. Новехонькие триремы, которые конструировали в городе, подчиняясь указаниям, что Дельфийский оракул дал новому демократическому обществу: «положиться на деревянные стены», стали китами-убийцами в Эгейском регионе. Они были красивы, смертоносны и дороги. И Афины потребовали дань с тех, кого защищали.

Эти суда, которые перемещались на расстояние собственной длины за шесть секунд на скорости до восьми узлов (по данным последних исследований, возможно, даже 12 узлов), отличались наличием на носу тарана атлитской конструкции{74}, а команда состояла из вольных гребцов. Эти суда были проворны и смертоносны. Чтобы содержать эту передовую флотилию, городам-государствам и поселениям всего Восточного Средиземноморья пришлось вступать в «демократический проект». На стеле, которая до сих пор стоит в Эпиграфическом музее в Афинах, уходя на высоту в три человеческих роста, среди сотен других высеченных на ней названий есть и Византий. Из общей ежегодно выплачиваемой суммы в 400–600 талантов доля Византия составляла 15 талантов в год. Это – сравнительно огромная сумма, и ее выплачивали из сборов, которые налагались на проходящие суда, а также на весь богатый улов тунца.

С этих пор, когда недостойное поведение Павсания в Византии стало отличным предлогом для установления усиленного вооруженного местного контроля, Афины начали уверенный путь к своему золотому веку.

После истории с Павсанием, а вместе с ним и со Спартой, когда его позор был свеж у всех в памяти, афиняне вернули себе утраченное превосходство. Созвав всех на побитый ветрами священный остров Делос в центре Киклад, афиняне провозгласили гегемонию воинственно-оборонительного, направленного против персов альянса греческих городов-государств, который мы сейчас называем Делосским союзом, а десятерых жителей Афин назначили hellenotamiai, «казначеями греческого народа».

Почти 35 лет Византий неизменно отдавал дань сборщикам из Афин, и византийское золото пополняло запасы других ценных металлов, денег и драгоценностей, собранных по всему региону. В 454 г. до н. э. деятельность в ставке Делосского союза на Делосе внезапно прекратилась. Рабы сложили свои зубила, и эллинская казна переехала в Афины. Вскоре захваченную добычу стали хранить в новом храме Парфенон в Акрополе – он, вопреки ожиданиям, не был похож на святилище, а скорее, на императорский склеп.

Отныне Афины были имперской державой, главная идеология которой сводилась к demos-kratia, силы или власть народа были на их стороне. За полвека Афины научились очень ловко с помощью мечей насаждать демократию во всем Средиземноморье. Город, считающийся «обителью мудрости», не только принес миру культурные дары, но и стал причиной бегства, по некоторым оценкам, около 50 000 человек, переплывавших восточную часть Средиземного моря, спасаясь от афинской воинственной тактики и попыток расширить свое влияние.

В 440 г. до н. э. по примеру населения острова Самос – возможно, это спровоцировали политические сдвиги в Черноморском регионе (Стамбул никогда не забывал оглядываться на север, взглядывая при этом и на запад и пристально следя за востоком и югом) – восстали и жители Византия. Свободу они сохраняли не больше года – в то время афиняне были полны сил и решимости. В рядах этих тяжеловооруженных пехотинцев, вышедших, чтобы подавить народный мятеж против украшенных «фиалковыми венцами»{75}, «вкрадчивых»{76} политиков из Афин, этого города-государства, мог быть и философ Сократ. Как только подвернулась возможность, в 411 г. до н. э. – на этот раз волнения подняли спартанцы (к этому времени бывшие уже заклятыми врагами афинян, их противниками в Пелопоннесской войне), – Византий вновь взбунтовался. После того, как командующий спартанским флотом военачальник Миндар, получив деньги от персов, отобрал Византий у Афин, его жители (наверное, памятуя о своих дорических корнях) радушно приняли спартанского полководца Клеарха, уже представлявшего их интересы на своей родине.

Целое столетие Византий, благодаря своему стратегическому положению на Босфоре, открывающему пути как с севера на юг, так и с востока на запад, служил разменной монетой в политической игре между Персией и Грецией, а теперь он стал пешкой в игре честолюбивых устремлений Афин и Спарты{77}. В этом-то качестве Византию и предстоит стать непосредственным участником страшного и изнурительного финала безжалостной Пелопоннесской войны и быть вписанным на страницы истории как поселение, влекущее тех, кто был уверен, что сможет с помощью морских и ратных сил установить контроль над своими ближними и дальними соседями.

Глава 5. Город в осаде ^{450–400 гг. до н. э.}

Двадцать четыре столетия назад Византий неотвязно преследовали две напасти: осады и пришедший с запада человек, возжелавший сделать себе имя на востоке.

В V в. до н. э. Византий твердо укрепился в положении города-трофея. А благодаря своей значимости, привлекательности и назначению это поселение стало театром, в котором (и вокруг которого) играли сцены из своей жизни величайшие персонажи истории Древнего мира: полководец и писатель Ксенофонт, наместник сатрапа Мавсол из Карии, от чьего имени произошло название «мавзолей» (его собственный мавзолей был одним из чудес Древнего мира), а также афинский полководец-перебежчик Алкивиад. Последний был человеком настолько бескомпромиссным, что даже не верится, что он пошел на мировую{80}.

Алкивиад, человек аристократического происхождения, взращенный кормилицей из Спарты, не только взбудоражил весь античный мир, но и оставил заметный след в истории. Приятель философа Сократа (а возможно, – его любовник), Алкивиад обладал всеми качествами, которых не было у афинского мыслителя. Он был беспомощен, озабочен сексом, несдержан, ослепителен, пренебрегал условностями и пользовался дурной славой. Античные сочинители писали, что он «у простого люда и бедняков снискал поистине невиданную любовь: ни о чем другом они более не мечтали, кроме того, чтобы Алкивиад сделался над ними тираном»{81}. Аристофан же сообщал, что в Афинах его народ «желает, ненавидит, хочет все ж иметь»{82}.

Он был раздражающе неотразим, не замечать его было невозможно. Он валандался по Афинам в пурпурном плаще, хотя к такому недемократичному демонстративному поведению и относились неодобрительно. Он отказывался играть на aulos (инструменте, немного похожем на наш гобой), потому что от этого его губы собирались в некрасивые складки. По утрам он пил откуда ни попадя, а по словам автора поэтических комедий Евполида, Алкивиад положил начало традиции мочиться в горшок прямо за столом.

В 415 г. до н. э. он повел афинские войска в злополучный поход на Сицилию. В его отсутствие из-за таинственного варварского разрушения герм на улицах Афин его обвинили в святотатстве. Пожив немного у заклятых врагов афинян, спартанцев, подружившись с ними настолько, что жена царя Спарты забеременела от него, Алкивиад бежал на восток и осел в Малой Азии, подвизавшись двойным агентом у наместника персидского царя, Тиссаферна.

По-видимому, Алкиавид – любитель обращать на себя внимание, присюсюкивающий, помешанный на любви – чувствовал себя в своей стихии: Византий и прилегающие земли стали местом его игрищ, и вскоре он уже бороздил воды между Азией и Европой.

К концу V в. до н. э. Афины бились в конвульсиях. Изнурительная война со Спартой длилась двадцать лет, казна и оптимизм иссякали, почти треть населения города полегла от чумы, а теперь город неуклонно терял союзников и земли. Отношение к пленным по обеим сторонам военных действий нарушало все постулаты эллинского кодекса чести: своих же собратьев-греков клеймили, морили голодом и насмерть забивали камнями.

Учуяв потери в этой борьбе греков с греками, державные подстрекатели с Востока вновь обратили свои взоры на запад. С разгрома при Саламине сменилось уже два поколения, и Персидская империя снова была готова поразмять мускулы. Алкивиад, политический деятель, обладающий макиавеллиевским даром, которому всегда удавалось оставить себе пути к отступлению, пустил в ход связывавшую все Средиземноморье сеть шпионов, дипломатов и посланников. Он предложил Афинам оставить свой демократический эксперимент и сделать Персию своим союзником против Спарты.

Афины оставили его пикантный совет без внимания и ввязались в гнусную идеологическую гражданскую войну, уничтожив демократию и беспомощно наблюдая, как Алкивиад, некогда бывший символом города, реквизировал корабли в Самосе и создавал, по сути, личную флотилию. А Спарта тем временем захватывала такие ключевые города, как, например, Византий{83}. Со стороны Восточного Средиземноморья дули ветра смуты – будущее было неопределенным.

Благодаря ярким описаниям плетущихся на берегах Босфора интриг, людей, сражавшихся, чтобы урвать клочок моря или суши, читать Ксенофонта увлекательно, он – очень выразительный автор. Мы узнаем о персидских полководцах, бросавшихся в волны на своих перепуганных, уходивших в воду по самую шею лошадях, о таких деятелях, как Алкивиад, который сновал по морю туда-сюда, кого уговаривая, кого устрашая. Нетрудно додуматься, почему же люди Античности так энергично боролись за Византий. Будь то Мраморное море, Босфорский пролив или Золотой Рог, любое судно, оказавшееся в пределах видимости города, разворачивало свой курс к нему, целенаправленно разрезая бурливые, иссиня-черные, как нефть, воды и вздымая белую пену. Берега манили своей близостью. Воодушевленным солдатам-матросам, должно быть, казалось, что земли Византия станут для них гигантской ареной для дерзких приключений и утверждения своего авторитета.

Тут-то Алкивиад мог запросто «оперситься», переметнуться к мидянам, персам. Персы были явно очарованы им не меньше афинян и спартанцев: поставили его на довольствие и называли в честь него парки отдыха. Но, разумеется, у этого колоссальных масштабов любителя внимания были друзья и семья, и ему нужно было восстанавливать свою репутацию в Афинах. Он уже хорошо изучил коварные воды разделяющего Европу и Азию пролива. Успешно возглавив афинский флот в 410 г. до н. э. во время осады Кизика на азиатском побережье Мраморного моря (где, говорят, в глубокой древности причаливали аргонавты с Ясоном), он, вертясь и изворачиваясь, как ртуть, помог установить (или восстановить) таможню посреди пролива, рядом с Византием, в башне, которая ныне называется Леандровой. Со всех проходящих судов требовали по 10 % от перевозимого добра{84}. Дела велись из Хрисуполиса, вновь взятого афинянами{85}, и уклониться от этих сборов было невозможно. Так что, благодаря Алкивиаду, в его родной город стали поступать значительные богатства{86}. А вскоре ему подвернется возможность принести еще более крупную добычу.

Стало ясно: если Афины не отвоюют у Спарты «город слепых» – Халкидон – и Византий, основной канал поставок зерна по Черному морю будет перекрыт. Контроль над проливом, над судами, перевозившими продукты по Восточному Средиземноморью, и над поселениями, расположенными на побережье, оказался в руках империи.

Сначала были отправлены войска для осады Халкидона. Алкивиад, отсутствовавший в самом начале, объявился в разгар кампании, чтобы поддержать другого полководца, Фрасилла. А затем рванул в Геллеспонт, реквизируя ресурсы, завязывая стратегически важные знакомства и поднимая смуту. Вернувшись в афинский форт Хрисуполис, перегруппировав войска и перетянув (благодаря своему мощному обаянию) такие поселения, как Селимбрия на берегу Мраморного моря, на свою сторону, Алкивиад присоединился к своим афинским товарищам с намерением взять Византий.

Регулярные войска Спарты не удержали Византий, и теперь его контролировал союз бывших спартанских рабов-илотов, освобожденных за службу в армии, – неграждан Спарты. Мегаряне, беотийцы и византийцы – все они подчинялись слегка психически нездоровому спартанскому полководцу Клеарху, которого два года назад специально отправили для взятия Афин.

В конце 408 г. до н. э., когда зима была особенно свирепой, Алкивиад с войском почти из 5000 солдат окружил город. Возвели осадную стену, такую же, как та, что за пару месяцев до того была построена вокруг Халкидона, на стратегических позициях разместили стрелков и подготовили лестницы для штурма. Стоявшие в гавани пелопоннесские суда были разграблены. Клеарх же, пытаясь заполучить помощь от персов, отплыл из Византия, а заключенная в стенах активная клика, казалось, очень кстати была готова вести переговоры с легендарным военачальником, стоявшим у ворот города. В процессе осады назревало недовольство: деспотичный Клеарх, по-видимому, приберегал лучшую – а потом и большую часть – провизии для своих пелопоннесских собратьев. Оккупационный гарнизон спартанцев был неплохо обеспечен продовольствием, местные же жители голодали. Слухи об этом как-то дошли до Алкивиада, человека, у которого во всех нужных местах были приятели. Он тут же понял, что это – его шанс.

Дальнейшие события описываются по-разному. Ксенофонт рассказывает лишь о том, что Алкивиад проложил себе путь в город сахарными речами, ночью его люди внутри стен открыли ворота и впустили тех, кто некогда был их врагами. По мнению Диодора Сицилийского, последовательность событий была более сложной. Он пишет, что афиняне сделали вид, что их флот уходит, а затем атаковали византийскую гавань, чтобы отвлечь внимание от совершающегося на суше предательства. К тому времени, когда византийский гарнизон понял свою ошибку, сторонники афинян в городе впустили Алкивиада и его людей – афинский деятель пообещал снисхождение тем, кто не будет сопротивляться.

Какая бы из этих версий ни была верна, Алкивиад – скорее обманом, чем грубой силой, – взял город, который еще многие столетия не сдастся ни одному из множества агрессоров. Один-единственный любимец как женщин, так и мужчин обаянием проложил себе путь к одному из самых стратегически важных городов в регионе, и это стало очередным достижением в череде его завоеваний.

Преподнося свое коварство, с помощью которого он одолел персидское войско, все еще открыто делавшее свое дело в этих краях, Алкивиад дал понять, что за свою победу афиняне должны благодарить именно его. Чтобы Афины смогли заполучить контроль над самым важным на Босфоре местом пересечения всех дорог, нужен был герой его – теперь уже – легендарных масштабов. Между делом Алкивиад очень кстати устроил в Хрисуполисе пункт сбора налогов – он получал хороший доход, а его соотечественники взимали с судов плату за право курсировать между Мраморным и Черным морями. В Афинах же драматурги, например Еврипид, увековечивали память Алкивиада, описывая его как вернувшегося героя, изрядно насолившего спартанцам{87}.

Было ли это в полной мере заслугой Алкивиада или нет, но одного того, что он отвоевал Византий и Халкидон, а также вновь открыл пути поставки зерна в Пирей, обеспечив сытость афинян, было достаточно, чтобы этого блудного сына встретили дома с почестями. Алкивиад робко двигался по направлению к порту Пирею, и вскоре стало ясно, что этого негодника дома в очередной раз встретят как героя. Известно, что после его речи перед Народным собранием в Агоре, а потом перед Ассамблеей на Пниксе, толпа афинян начала выкрикивать приветствия в честь его возвращения. Тут же было решено вернуть конфискованное имущество Алкивиада, а стелу, на которой выгравированы предъявленные ему обвинения, нужно бросить в море{88}.

Однако всего через четыре месяца Алкивиад вновь окажется на востоке. Родные Афины были вовсе не расположены к проявлению милосердия. В самом конце изнурительной Пелопоннесской войны великолепные статуи богини Афины, в том числе украшения с ее поразительно роскошной статуи в храме Парфенон, были переплавлены в монеты. В 405 г. до н. э. в битве при Эгоспотамах (примерно в 150 милях от Византия вдоль побережья и в шести милях от предстоящего сражения при Галлиполи) Лисандр, блистательный спартанский военачальник, со своим войском стал истинным моряком.

К этому времени Алкивиад превратился, в сущности, в военного правителя Фракии. Он обратился к афинским флотоводцам с отличным предложением, а они проигнорировали его. Он сказал, что просто нелепо оставлять афинские триремы без всякого прикрытия, учитывая голый, лишенный укрытий рельеф. Афиняне же не обратили никакого внимания на своего обеспокоенного антигероя и отправились искать продовольствие. Спартанцы атаковали. Захвата избежали всего два судна. Всех находившихся на борту афинян – по некоторым подсчетам, около 3000 человек – выстроили в ряд и казнили на месте{89}.

В Византии вновь установилась деспотия Клеарха, который, по всеобщему признанию, был кровожадным деспотом. Местное население вместе с проигравшими войну афинянами, судя по всему, обратилось к Спарте, чтобы та вернула себе контроль – наверное, весьма кстати припомнив дорийское происхождение отцов-основателей, мегарян. В результате жестокий и беспощадный Клеарх расправился со многими аристократами города. Некоторым из тех, чьи проафинские настроения можно было доказать, удалось ускользнуть под покровом ночи и вернуться в Афины{90}.

Тем временем на противоположном от Византия берегу, в поселении Хрисуполис, которое во время Пелопоннесской войны служило грекам военной базой, наблюдался завершающий всплеск активности. Население Спарты, Афин и их союзников сильно пострадало, немало народу погибло, и многие греки решились сократить потери, предлагая персам свои услуги в качестве наемников{91}. В этой смешанной армии, армии «Десяти тысяч», был и ученик Сократа Ксенофонт – полководец и историк.

В 399 г. до н. э., когда в Афинах за преступления против государства был отравлен болиголовом Сократ, армия «Десяти тысяч» после мучительно тяжелого похода притащилась назад в Хрисуполис продавать свои «трофеи» (в основном, покрытые гравировками анатолийские сосуды из благородных металлов, а также скот и рабов). Планировалось, что затем эти изнуренные военным походом полчища будут переправлены через Босфор в Византий и благополучно доберутся домой.

Ксенофонт с товарищами-наемниками благодарили богов за то, что оказались на берегах Европы, родной воздух пьянил их. Они, не теряя времени зря, сгрудились возле византийских врат на клочке земли, называемом Ксенофонтом «Фракион». Однако они не получили ни водопоя для коней, ни корпии для перевязки ран, ни денег на дорогу – их ждала краткая перекличка и приказ разойтись. Можно себе представить, какой поднялся сначала недоуменный ропот, а затем и взрыв ярости! Разъяренные войска обрушились на Византий и выставили вон все спартанское верховное командование.

Среди изнуренных солдат ходили даже дикие слухи, что Ксенофонту бы следовало взять на себя ответственность и стать правителем Византия – ведь здесь он может создать новую, благую цивилизацию, основанную на принципах, что так любил философ Сократ, основать царство в духе Сократа, столь подробно описанное в Ксенофонтовых же произведениях. Но Ксенофонт, как Сократ, который играл на принципах лаконизма (в духе Спарты – от региона Лакония, где находится Спарта) и которого порой называли лаконофилом, отмечал, что Византий – дорический город, которым управляют спартанцы в мире, где господствуют они же. Если город будет взят наемниками, то он на много недель будет объят огнем и яростью. Ксенофонт уговаривал своих людей не начинать масштабное наступление.

Изначально Ксенофонт намеревался отплыть назад в Йитион, небольшой порт в Спарте, откуда, по преданию, много веков назад, в эпоху героев, бежал Парис с похищенной Еленой. Но Ксенофонта опять обманули, и он оказался на службе у спартанцев, участвуя в персо-спартанских играх в Малой Азии.

Судя по тому, как беспорядочно сменялась власть, предпринимались попытки самоопределения, менялись убеждения, Византий, а также его города-спутники – Халкидон и Хрисуполис – в это время были лишь перевалочными пунктами, полустанками. В стратегическом отношении они играли важную роль, но своей стратегии у них не было. Эти города имели большое геополитическое значение, не без пользы для себя, на первом же месте стояли честолюбивые притязания других. На этом отрезке истории Византий переживал одну осаду за другой и целый шквал набегов.

И, пожалуй, не случайно один из наиболее обстоятельных древних трудов по инженерно-строительному искусству, «Mechanike Syntaxis», принадлежит Филону Механику, который родился в Византие примерно в 280 г. до н. э. В этом справочнике огромное внимание уделяется тому, как лучше всего подготовиться к осаде, какой должна быть конструкция осадного судна, как обустраивать гавань. Значительное место в Филоновой «Механике» уделено и созданию метательных снарядов, в том числе перезаряжаемых арбалетов. Любопытно, что на случай осады Филон дает два таких совета: обеспечить присутствие достаточного числа врачей, которые будут лечить неизбежные раны, а также людей, знающих тайнопись, чтобы передавать послания по другую сторону стен. Должно быть, те, кто жил в Византие, порой считали его благословенное географическое положение проклятием.

Недавние археологические находки, сделанные приблизительно в 6000 милях к востоку от Стамбула, указывают на то, каким могло бы быть будущее Византия и, возможно, его спасение.

В 2002 г. под главной площадью Лояна (в Центральном Китае), где обычно учатся танцевать вальс пожилые пары, а последователи Мао Цзэдуна проводят митинги протеста под красным флагом, было обнаружено необычайное захоронение. Перед рядом роскошных боевых колесниц (примерно периода осады Византия Алкивиадом) были уложены 24 забитых коня. Эти мертвые животные были показателем высокого общественного положения.

Утверждают, что эти лошади, которых привозили из степей и зачастую называли небесными лошадьми (тианма), – потомки драконов и вместо пота у них – кровь. Желание жителей Востока заполучить этих животных стало стимулом для развития торговли, которая шла по пути, который мы сейчас называем «Великим шелковым», что шел от Сианя в Китае до отдаленных окраин Римской империи. А Византий являлся западным перекрестком на этом пути.

Захоронение в Лояне – призрачный отголосок времен, которым суждено было наступить в одолеваемом испытаниями Византие. Торговля с чужеземцами, которую подпитывала жажда заполучить престижные товары из далеких стран, определила характер, репутацию Византия, а также положение дел в городе. Этот город соединял Дальний Восток с неосвоенным Западом.

Он и станет городом, за который стоит сражаться и который стоит защищать. Это уже не просто военный трофей с удачным местоположением. Благодаря расположению на границе континентов людей тянуло в Византий, а с экономической точки зрения – город реализовывал свой огромный потенциал.

Но сначала Византию нужно было завоевать репутацию города духовных начал, удовольствий и греха.

Глава 6. Вино и ведьмы ^{400–200 гг. до н. э.}

Что это, обычная зависть? Преувеличенные рассказы путешественников? Доступность фруктов с трех континентов? Проклятие торгового города, где то, что увозят, то и привозят? Как бы то ни было, есть множество историй о любви византийцев к бутылке. Историк Феопомп с острова Хиос, «любитель истины»{94}, писал об обычаях византийцев во второй половине IV в. до н. э.:

А источники у пьяниц в Византии были, несомненно, обильными. В конце концов, город стоял на краю континента, где вино производили, по меньшей мере, с 6000 г. до н. э.

В служебных помещениях Археологического института в Ереване, в Армении, громоздятся горы ящиков из-под молока и полиэтиленовых мешков. Внутри такое множество археологических артефактов, что эти находки расползаются по коридорам и лестничным пролетам. Здесь настоящие сокровища: изысканного плетения разноцветная циновка и соломенная набедренная повязка – и то, и другое с живописным узором, большие темные горшки для пищи, самая древняя в мире кожаная туфля. Все это найдено в пещере Арени в южной части Армении и относится примерно к 4100 г. до н. э.

Там же в 2007 г. под консервирующим слоем овечьего навоза обнаружилась винодельня, возможно, древнейшая в мире. В затхлом мраке пещеры, огороженной стремительной рекой Арпой, несущейся по землям Армении и Азербайджана, нашли огромные бродильные чаны и давильни, а также керамические чаши и останки скелетов, судя по которым здесь потребление алкоголя (из кубков для красного вина объемом около 14 галлонов), возможно, было частью массового, общего обряда, сопутствующего отправлению мертвых в последний путь. В некоторых рассказах о Дионисе, которого истово почитали в Византии, этот бог был родом то ли с Ближнего Востока, то ли из Фракии. В Ветхом Завете говорится, что Ноев ковчег оказался на вершине горы Арарат (о том, что это был Арарат на Южном Кавказе, в XIII в. н. э. рассказал Марко Поло), и Дионис сошел на землю, чтобы возделывать ее и посадить виноград, который «опьянил его».

Новые археологические материалы из Стамбула подтверждают преувеличения из литературных источников: вино сюда ввозили, вывозили и сами наслаждались им с размахом. Во время раскопок в метро в центре города, в Сиркеджи, которые начались в 2004 г. и продолжаются до сих пор, извлекли фрагмент ручки от амфоры с Тасоса (греческого острова, который славится медовыми винами). Принадлежность сосуда была очевидной – танцующий сатир: спина выгнута, голова откинута. Были и другие фрагменты, манящие зрителя полнотой жизни: безумные пируэты вакханки на разбитом горшке. Глянцево-черная лампа, чтобы освещать путь афинянам, которые обслуживали ту самую разбойничью таможню в Хрисуполисе, – глиняное изделие в самый раз для афинской агоры. Были тут и амфоры с Хиоса, из Синопа, Книда, с Родоса, из Северной Африки – они предназначены для подогревания напитков, чтобы не замерзнуть в дозоре на побережье. Теперь все эти предметы впервые за 2400 лет увидели свет.

Одни пили, а другие работали – скелеты мужчин и женщин, живших на побережье Босфора с V по IV в. до н. э., указывают на то, что средняя продолжительность жизни составляла от 30 до 40 лет и что жили они, предположительно, в суровых условиях. Руины храма Посейдона, также обнаруженные в 2004 г., подтверждают, что этот морской бог должен был покровительствовать торговле этими полными вина амфорами во всем знакомом мире и – заботиться о людях, охраняющих подходы к нему.

И хотя в античный период Византий упоминается в письменных исторических источниках, в основном, в качестве военного или выгодного трофея, археологические данные вновь говорят о том, что, когда город не был в осаде, не подвергался вторжению и не являлся разменной монетой в политической игре существовавших на тот момент сильных мира сего, повседневная жизнь города – вполне естественно – вращалась вокруг получения всевозможных наслаждений.

Прогуляйтесь по парку Гюльхане в районе Эминёню в нынешнем Стамбуле. Вы окажетесь здесь в окружении призраков древнего Византия. Сейчас здесь плутают туристы, играют родители с детьми и целуются парочки, а тогда проживали свои жизни и хоронили своих мертвых первые жители Восточного Средиземноморья – память о них увековечена на сохранившихся надгробиях. Здесь можно встретить уличных артистов, астрономов, моряков и врачей древнего Византия. По рассказам (одного из сочинителей IV в. до н. э., возможно, Аристотеля), на «чудотворцев» (жонглеров, музыкантов, прорицателей, торговцев амулетами) в городе налагали огромные сборы{96}. Речь, видимо, идет о бродячих артистах, пользующихся живым спросом в этом жадном до удовольствий портовом городе.

Эти надгробия увековечивают память и о жрецах и жрицах. Исполнение религиозных обычаев было еще одной отрадой обывателей Византия. Они ежедневно обегали до восьми храмов и святилищ, вознося молитвы, оставляя мелкие жертвоприношения и лихорадочно пытаясь привлечь богов моря, небес и земли к участию в своей жизни. У греков не было слова, обозначающего религию. Боги, богини, полубоги и духи попросту были повсюду и во всем, а Византий, будучи «благословенным» и этнически разнородным городом, считался земным обиталищем большего числа духов, чем другие поселения.

В Византии царил греческий дух, но дорическое происхождение не могло победить восточный характер поселения. Всегда было ясно, что эта постройка возводится на краю Азии. Наряду с греческими богами, которых тут ожидаемо почитали в храмах и святилищах: Афродитой и Дионисом (им здесь поклонялись истово), Аполлоном, Герой, Афиной, Артемидой и Реей (не говоря уж о спартанских фестивалях вроде Гиакинфии и Карнеи), здесь чтили также и фракийского бога Зевксиппа и богиню Бендиду. С середины IV в. начали поклоняться египетским богам Серапису и Исиде, а также таинственной повелительнице природы Кибеле.

Кибела, которую обычно охраняют огромные кошки и происхождение которой уходит своими корнями на 9000 лет назад к фигуркам прабогини плодородия, найденным в Чаталхёюке на юге Турции, – странное и безжалостное существо. Считалось, что прорубленные в скалах в Центральной Анатолии врата в ее честь ведут в иное измерение. Они и сегодня остаются удивительным и таинственным сооружением. Если добрести по морозу, сторонясь недружелюбных пастушьих псов с шипастыми ошейниками, то бесстрашный турист и сейчас найдет эти врата там, где некогда было царство Мидаса, человека с роковым даром все обращать в золото. С горных обрывов все так же безучастно, как и три тысячелетия до того, взирают на мир слепые отверстия, проемы в скалах, где якобы под присмотром Кибелы происходит переход от жизни к смерти.

О могуществе этого существа слагались легенды. Греки порой называли ее Метер Орейей, матерью гор, или Кибелией, на эллинский манер произнося фригийское слово, означающее гору{97}. В Византие ее стали почитать как Рею-Кибелу, Великую владычицу природы. Впоследствии Кибела станет покровительницей нового святилища на афинской агоре, а затем, по словам Овидия, она промчалась через Пессинунт в Малой Азии, по подножиям горы Ида, миновала остров Тенедос в Эгейском море и направилась в Рим оказать сопротивление Ганнибалу из Карфагена{98}. Каждый год черный камень Кибелы несут с Палатина окунать в речку Альмо (приток Тибра). Под христианскими сооружениями на площади Святого Петра скрывается Тавроболий, одно из ее святилищ в Риме, где под струями крови стояли римские жрецы, когда в жертву богине наверху резали быков. Кибела пережила даже обращение римского Византия в христианство – каждый год в ее честь по центру города шествует величественная процессия. Так что будем считать, что жители Византия почитали Кибелу и многих других богов – страстно, благочестиво и неуклонно.

Осознавая, сколь многим они обязаны могуществу здешних акваторий, колонизаторы возводили святилища с видом на Босфор, а после колонизации тут же устроили при входе в Черное море заставу. Колоссальное значение этого контрольно-пропускного пункта возвеличивалось религиозным комплексом на азиатском берегу пролива, который назвали просто – храм Иерон. Это – Святилище, особо важное священное пространство и прибежище, которое ныне скрывается под византийской крепостью Йорос, на небольшом полуострове, сужающем вход в Черное море.

На другом берегу Босфора эти первые поселенцы построили другой, менее значительный, храм, «европейский» или «византийский» – земное пристанище бога Сераписа, а возможно, прежде всего, богини Кибелы. По преданию, храм был возведен, ни больше ни меньше, самим Ясоном до того, как он отправился искать приключения в Черном море. По другим рассказам, его построил сын царя Беотии, Фрикс, который принес отцу Медеи, царю Ээту, золотое руно. Здесь совершали жертвоприношения сильные мира сего. В этом храме перед вторжением в Скифию сидел царь Дарий, обводя взором Понтийское царство. Благодаря глубокой гавани (ныне бухта Макар, а в эпоху Античности – гавань Фрикса), куда сливались воды естественных источников, это место стало важной остановкой перед длительными путешествиями. При прохождении гавани Фрикса к Эгейскому морю с конца сентября ставки процентов по ссудам для торговцев были выше в связи с повышением риска нападения пиратов, а также – плохой погоды{99}.

Существовавший в городе календарь также свидетельствует о влиянии, какое акватория оказывала на жизнь Византия. Июнь назывался Bosporios, в этом месяце проходил фестиваль Боспория. Судя по одной любопытной записи, во время этого летнего фестиваля проводились игры, в том числе забеги, во время которых обнаженные юноши несли факелы{100}. Названия других месяцев содержали намеки на буйную природу города: февраль был месяцем Диониса, сентябрь – Malaphorios, «несущий яблоки». Глядя на религиозные артефакты, фрагменты жертвоприношений, надписей и святынь, сохранившиеся в центре города (там, где ныне стоит большой Стамбул), а также вдоль берегов Босфора и Золотого Рога, мы понимаем, насколько этот многообещающий город был ценен во всерасширяющемся мире – и ценность эта была ниспослана небесами.

В IV в. до н. э. по мере того, как повсюду возникали все новые геополитические угрозы (на некоторое время Византий стал игрушкой в руках царя Мавсола, который властвовал над большей частью западного анатолийского побережья – мощь сохранившейся каменной статуи боевого коня с мавзолея этого правителя из Карии, явствующая из набухших вен, покрытой буграми шеи, не оставляет сомнений в масштабности его честолюбивых устремлений), в Византие уверовали в своеобразную сверхъестественную защиту – ведьму Гекату.

Геката почти наверняка родом с Ближнего Востока, возможно, из Карии. Считалось, что эта могущественная, почитаемая богиня-ведьма – покровительница пограничных миров. Возможно, поэтому в знак почитания ей в жертву приносили тех, кто сторожит земные ворота и границы, – собак. Собак в храмах Гекаты не только приносили в жертву, их еще и освящали. Должно быть, все небольшие храмы Гекаты, которые во множестве располагались по всему периметру Византия неподалеку от ворот, оглашались собачьим лаем, тявканьем и воем. В благодарность за покровительство городу и его жителям в честь Гекаты воздвигли статую, которая возвышалась над Босфором и называлась Лампадефорос («факелоносица»).

Еще ее изображения появились на монетах, которые чеканили в городе, и она, как ни странно, до сих пор незримо присутствует в Стамбуле – это ее звезда и луна украшают кроваво-красный турецкий флаг. В неспокойные времена символы Гекаты оказываются повсюду – ими драпируют общественные здания, они развеваются на мостах, офисах и над станциями метро.

Византийская монета примерно I в. до н. э. – I в. н. э. Считалось, что богиня Геката – покровительница города. Ее символы – луна и звезда, их изображение повторяется на флаге современной Турции

В IV в. до н. э. считалось, что Геката проявила свою истинную сущность и явилась на помощь городу в борьбе с новым врагом, македонцами{101}.

Вам нередко нужны те, кого вы отталкиваете. Филипп Македонский, некогда союзник Византия, был человеком неуправляемым, со здоровой жаждой к расширению своих владений. В 356 г. до н. э. он завоевал Фракию и основал Филиппи, город, который через триста лет будет площадкой перелома в борьбе между Октавианом и Антонием с одной стороны и Кассиусом и Брутом с другой, а еще через сотню лет – первой европейской христианской общиной святого Павла. Объединив свое царство на территории нынешней Северной Греции, он обрел власть, позволявшую ему копить предметы роскоши. В его гробнице обнаружились головы Медузы для защиты, покрытые позолотой кожаные латы, изящные серебряные кувшины для вина, золотая диадема – такой тонкой работы, что дубовые листья и желуди трепетали на ветру, – а также доспехи с устрашающими изображениями осады Трои. Филипп II Македонский всем дал понять, что с его именем придется считаться.

В 340 г. до н. э Филипп отправился в Византий. Там он с выгодой употребил специальные знания своего недавно созданного инженерно-механического корпуса, применив новые, чертовски боеспособные осадные механизмы, в том числе торсионную катапульту, конструкция которой заключала огневые средства. Под покровом ночи он попытался с ходу покорить город.

Не вышло. Филипп атаковал и держал Византий под осадой без малого год. Фактически это было поражением: рассказывали, что македонцев, пытавшихся прорвать оборону города, выдал собачий лай (собак, как утверждали, направила покровительница городских стен Геката, которая также по волшебству зажгла факелы, осветив ими небо и показав, какая опасность грозит городу){102}. Но, судя по всему, Филипп всегда понимал, что ему ни за что не взять такой удобный плацдарм греков, город с огромной экономической значимостью благодаря контролю над проливом. На самом деле это была провокация с целью втянуть Афины в войну{103}.

Афины, опасаясь, что пути доставки зерна (из бассейна Дуная, Восточного Крыма и с азовского побережья) через Черное море и по Босфору будут перекрыты, своевременно пришли на помощь Византию. И их опасения подтвердились. В том же году неподалеку от священных мест храма, который якобы охранял раскинувшиеся перед ним воды, Филипп захватил весь перевозивший зерно афинский флот (всего 230 судов, принадлежащих Афинам и их союзникам) – кощунственная выходка, которую называли самым «беззаконным поступком» македонского царя{104}. Филипп потопил все афинские суда – а их было 180, – продал все находящееся на них имущество, а древесину пустил на осадные механизмы. Вернул он лишь те корабли, что были с Родоса, Хиоса и из Византия.

И тут вновь оказывается, что события в Византии, по случайности, стали двигателем истории. Пока Филипп был в Босфорском проливе, его сына Александра, которому было всего 16, назначили регентом, и он тут же нашел, чем заняться: двинулся в поход против фракийских медов, чтобы основать, к примеру, город Александруполис. Хотя Александру и приписывают (наверняка незаслуженно) создание в Византии Стратегия – военного учебного полигона, – на самом деле во всех дошедших до нас источниках говорится о том, что этот блестящий исторический деятель и новатор попал в Азию через Геллеспонт, а не через Босфор. Вполне логично, что чрезвычайно энергичному молодому человеку нужны были новые поля сражений – вместо тех, что уже пометил его отец. Однако Византия на пути блицкрига Александра не было. Боевой флот, который Александр оставил защищать Геллеспонт, не мог похвастаться победами, поэтому он велел своим людям выгребать из Босфора и идти к Дунаю. При жизни Александра музыкант и остряк Стратоникос пренебрежительно называл Византий «подмышкой Эллады»{105}.

Затем Александр обрушился на Вавилон – ведь именно в Месопотамии найдешь настоящие богатства. Когда Вавилон покорился этому завоевателю, серебряные алтари ломились от ладана и благовоний. В дар ему несли заключенных в клетки львов и леопардов, а улицы были усыпаны цветами. В Северном Египте Александр повелел основать и назвать в свою честь большой город, Александрию. В этом городе будет располагаться одна из крупнейших библиотек на всей планете – в свое время она окажется в распоряжении христианского Константинополя.

Возможно, Александр и обошел Византий стороной, однако он сделал городу подарок. Наследие подвигов человека, которого мы помним под именем Александра Великого, сохранилось на широких просторах государства Селевкидов, названного так по имени любимого полководца Александра, Селевка. Во времена своего расцвета это государство раскинулось от Ближнего и Среднего Востока до северной части Индийского субконтинента. Вот так Запад пришел на Восток.

На камне в северной части Афганистана вырезаны дельфийские афоризмы. Император Индийского субконтинента Ашока издавал указы с параллельным текстом: на языках империи Маурьев и на греческом. В Гарге Самхите (трактате по астрологии на санскрите, сохранившемся только в виде фрагментов), где греки называются варварами, тем не менее превозносятся их знания в области астрологии. В регионе Гандхара сияющие улыбками Будды изображаются с греческими чертами лица. Именно этот сделанный Александром вброс греческого духа во многом и сформировал Византий, откуда это эллинское влияние и распространилось по всей Малой Азии и Кавказу, Индийскому субконтиненту и Среднему Востоку. Александр позаботился о том, чтобы в глазах Востока греки со своими городами не казались чужаками. Хоть он и обошел Византий стороной, зато вызвал актуальность этого города в далекой Азии.

Нет ничего удивительного в том пренебрежении, какое Александр, по-видимому, выказывал Византию. Однако много веков спустя язычник Александр воплотился в христианине-избавителе Византия. Один из патриархов этого города (который к тому времени назывался уже Константинополем), Иоанн Златоуст, писал, что те жители Византия, которые могли себе это позволить, носили золотые медальоны с изображением головы Александра в качестве амулетов. Александр связан с этим городом как загадочный «Филипп Великий» в труде Apocalypse of Pseudo-Daniel, написанном в Византии незадолго до IX в. н. э.:

Однако, несмотря на оттенок превосходства в этих взглядах из будущего, в исторической реальности во время эллинского периода городские стены Византия неуклонно подтачивались. После того, как в 334 г. до н. э. благодаря военному походу Александра против Дария III город «освободился» от персидского подданства, Византий был затем опустошен галлами, готами и персами, на него напали с Родоса – из-за того, что византийцы, чтобы платить дань, наложенную галльскими захватчиками, повышали сборы с судов, входящих и выходящих из Босфора. Городу удавалось держаться на плаву за счет чеканки собственных монет, господству над другими поселениями, например нынешней Яловой (что отличается жаркими веснами) на побережье Малой Азии, и хозяйничанью в Босфоре, который был для византийцев своего рода зоной свободной международной торговли.

Византий пользовался экономической поддержкой Птолемеев, унаследовавших некоторые земли Александра Великого, правивших из Александрии и старавшихся продолжать поставки мирры, нута и соленой рыбы через пролив{107}. Можно сказать, город процветал, ведь столь многие нуждались в нем. Тем не менее, при жизни еще примерно пяти поколений Византий упоминался, в основном, в связи с чужими устремлениями. А потом этот греческий город оказался в распоряжении одного из величайших творцов истории всех времен. Хотя Византий – город, который, как и его прообраз, стоит на семи холмах, – и правда будет носить гордое имя Нового Рима, его участь – быть беспомощной игрушкой в руках сильных мира сего и олицетворением новой мощной средиземноморской державы, Рима.

И все же именно благодаря римскому влиянию и мысли перед Византием открылось какое-то будущее. Во II в. до н. э. был проложен превосходный тракт, который вел из Диррахия (ныне Дурреса, второго по величине города Албании) на Адриатическом море и назывался Эгнатиевой дорогой. Она стала первой дорогой, пересекающей Балканский полуостров, и более 2000 лет оставалась главным путем, ведущим из Рима в город, ныне называемый Стамбулом.

Изначально этот тракт предназначался для усмирения потенциально смутной провинции Македония, а план его подготовил некий Гней Эгнаций, примерно в 146 г. до н. э. бывший проконсулом этой провинции. Этот исключительно важный объект инфраструктуры, проходивший по территории Центральной Европы и служащий инструментом контроля, будет иметь революционное значение на всех трех исторических этапах этого основанного Византом поселения – в бытность его Византием, Константинополем и Стамбулом. Это – дорога, соединяющая Ионическое море с Босфорским проливом, ангелом-хранителем, приносящим счастье этому прибрежному городу.

Византий уже перестал быть лишь перевалочным пунктом. Благодаря сметливости и стремлениям Рима и благодаря его любимому детищу, Эгнатиевой дороге, Византий должен был обрести жизненно важные для него пути сообщения.

Эгнатиева дорога

Глава 7. Все дороги ведут в Рим: Эгнатиева дорога ^{146 г. до н. э. и позже}

За плитой, летом усыпанной вишнями, и преклонных лет печкой, в зимние месяцы испускающей удушающий жар, в тихом закутке в Северной Греции таится легендарная загадка. Формами и размерами как надгробие, эта древняя, ценная, бережно высеченная из мрамора памятная плита, по-видимому, должна напоминать как о первом в мире зафиксированном дорожном происшествии, так и о свинье, которая стала лучшим другом человека.

Трагикомическую повесть рассказывает возведенная у обочины Эгнатиевой дороги (вделанная позднее в стены римских укреплений Эдессы) стела. По Эгнатиевой дороге свинью, по-видимому, гнал некий человек по имени Койрос, собираясь принести ее в жертву во время религиозного празднества. На картине – несущаяся во весь опор повозка. Четверка поднявшихся на дыбы коней живо изображена в камне, их копыта вот-вот обрушатся на распростертую на земле свинью. Ее (надо полагать) хозяин, человек в практичном плаще с капюшоном, притулился на повозке со скорбным видом. Высеченные вокруг изображений надписи поясняют, что случилось со свиньей: «Я исходила немало дорог… Но под тяжестью колес ныне для меня померк свет… И вот я лежу, и перед смертью больше не в долгу»{109}.

То ли это – пародия на римлян, недешево вставшая шутка (choiros по-гречески означает «свинья», или же в данном случае – «свиное рыло»), то ли искреннее поминовение жертвенного животного, встретившего свою неблаговидную смерть на дороге между Италией и Стамбулом где-то в конце II в. н. э. Это – на удивление живая картинка происходившего на одной из самых важных в древнем мире артерий. Уникальной трассы, совершившей поворот в судьбе Стамбула{110}.

Эгнатиева дорога, построенная римскими мастерами, на плоскодонных судах приплывшими из Бриндизи в Диррахий, окончательно превратила Византий из перевалочного пункта в конечную цель. И появилась возможность зарекомендовать себя городом большого будущего.

На этом маршруте и прежде была тропа – на месте западного отрезка этой дороги. Раньше она называлась дорогой на Кандавию и шла вдоль русла реки Шкумбини в Албании. Автор, известный под именем Псевдо-Аристотель, дает более подробное описание: «Есть место, где устраивают общий рынок; товары с Лесбоса, Хиоса и Фасоса жители покупают у торговцев, пришедших с Понта, а Коркирские амфоры – у купцов, пришедших с Адриатики»{111}. Подле этой предшественницы Эгнатиевой дороги был возведен дворец Филиппа и Александра в Пелле, в Македонии. По обочинам дороги встречаются кости эллинов, а также высокие круглые курганы с захоронениями – выставленные на всеобщее обозрение тайные символы почитания. Отправляясь завоевывать мир, Александр Великий проезжал мимо этих храмов мертвым.

Эти народные тропы, кратчайшие и быстрейшие пути между двумя крупными городами, оказываются очень живучими. И правда, если отправиться в путешествие по Балканам по автомагистралям или второстепенным трассам (некоторые из них до сих пор называют дорогой Эгнатия: Egnatia Odos – в Греции или Rruga Egnatia – в Албании), мы будет идти по следам наших предков эпохи Античности.

В период Римской империи выход на Эгнатиеву дорогу и к окрестным сооружениям был ограничен. Прелестями этого тракта теоретически могли насладиться лишь те, у кого был официальный пропуск или грамота. По делам империи в обоих направлениях сновали посланники и дипломаты, перегонялись трофеи и войска. Но, вполне возможно, находились и местные жители, отваживавшиеся для пробы отправиться по идущей параллельно главному тракту тропе для вьючных животных.

Эта дорога будет во всех отношениях – и в политическом, и в религиозном, и в культурном – оказывать влияние на мировую культуру. Однако изначально ее назначение было чрезвычайно простым: обеспечить передвижение людей в одном направлении и денег – в другом. Благодаря Эгнатиевой дороге стало проще и осуществлять военный контроль, и собирать portorium, налог на доход от судоходства, торговли и рыбной ловли, которые оказались для Византия и благословением, и проклятием{112}.

Эгнатиева дорога, которая сначала обрывалась у естественной преграды, образованной рекой Марицей (ее еще называют Эвросом) неподалеку от современной греко-турецкой границы, протянулась от Диррахия до Византия, проходя по землям современных Албании, Македонии и Северной Греции. Когда Эгнатиева дорога соединилась с Аппиевой дорогой, связующей Рим с Бриндизи (на противоположном от Диррахия берегу Адриатического моря), Вечному городу стали доступны такие расположенные далеко на востоке территории, как Никополь в Малой Армении – благодаря Понтийскому тракту, шедшему из Византия по направлению к Великому шелковому пути. Эгнатиева дорога станет воплощением римской мечты об «империи без границ».

Эта римская дорога была неоднородна, меняясь в зависимости от окружающей обстановки: в самых отдаленных регионах ее ширина составляла около четырех метров, а в городах – до 20. Благодаря бордюрам из больших каменных глыб повозки не съезжали с дороги, а кое-где, за счет каменного выступа по центру, движение было двусторонним. В гористых регионах использовалось более практичное гравийное покрытие, а некоторые отрезки были гидроизолированными за счет слоя спрессованной глины. Благодаря блестящим техническим разработкам даже обделенные вниманием, почти заброшенные участки дороги нередко используются и по сей день: во время моего последнего путешествия в 2015 г. множество беженцев из Сирии, сами того не подозревая, шли по следам древних римлян, направляясь на запад по Эгнатиевой дороге. Вдоль этого тракта вырос целый ряд придорожных гостиниц, где была горячая вода, обмен валюты, операции с паспортами, а также информация на английском и на арабском языках.

Как и было принято у истинных древних римлян, когда была построена Эгнатиева дорога, здесь строго соблюдался определенный порядок и истово поддерживалось единое оформление: гостиницы располагались через каждые 50–60 километров, указатели расстояния через каждые тысячу шагов, а через каждые 10–20 километров – вывески с информацией, стоянки для ночевки, стоянки с животными или провизией (римская миля составляла около 1,5 км). Откуда бы ни прибывали путешественники – из Британии, Галлии, Испании, Иллирии или Фракии, – им сразу становилось понятно, что этот проект может принадлежать только римлянам.

До этого времени в начале Римской эпохи, судя по литературным источникам Древнего мира, дороги были местом опасным. Только вспомните, какие беды там случались: Эдип убивает своего отца, Тесей вступил в схватку с маньяком-психопатом Прокрустом, который заманивал путешественников к себе домой, привязывал их к кровати и, чтобы подогнать жертв точно под ее размер, либо отрубал от них куски, либо вытягивал, а затем убивал. Да и на тропах, где появится Эгнатиева дорога, нередко хозяйничали разбойники-грабители, профессиональные нищие – печально известные кривариты. Однако после строительства этого международного тракта, во многих отношениях – как психологически, так и топографически – именно дороги стали для человечества связующим звеном.

В каком-то смысле создание Эгнатиевой дороги знаменует зарождение современного образа жизни. Эта дорога подходила к самым стенам города, шла через ворота к его древнему центру, и теперь Византий связывали с миром не только три моря, но и самая крупная в мире магистраль.

В представлениях римлян Восток долго считался местом опасным, но изобильным. Известно, что первый император Август сказал о Риме, что впервые увидел этот город построенным из кирпича, а оставил его в мраморе – все эти деньги должны были откуда-то взяться. В римских источниках Индия не раз описывалась как край невообразимых богатств. Плиний Старший сетовал, что город пожирает страсть римлян к экзотическим шелкам, благовониям и жемчугу. «Индия и Китай и упомянутый полуостров (Аравия) отнимают у нашей державы сто миллионов сестерций. В такую цену обходятся нам роскошь и женщины»{113}. Именно благодаря постройке Эгнатиевой дороги и сопутствующей дорожной сети стало возможным расширение Римской империи на восток, а завоевание Египта усилило это магнетическое притяжение. Рим «заболел» Востоком, и Византий, заключивший перемирие с римлянами в 129 г. до н. э., после их победы в Македонских войнах (которая и послужила толчком к строительству Гнеем Эгнацием Эгнатиевой дороги), стал крайне важной и жизненно необходимой остановкой перед началом долгого пути в Азию.

При жизни следующих трех поколений город поставлял припасы, пока римские войска участвовали в гибельных сражениях с противниками с Востока (например, с царем-отравителем Митридатом VI Понтийским). В 74–73 гг. до н. э. в Византие наблюдали за тем, как тридцатитысячное римское войско было уничтожено в окрестностях Халкидона. В Хрисуполисе был расквартирован римский гарнизон кожаных щитов (скутумов), scuta, остатки которых в наши дни обнаруживаются во время земляных работ по сооружению нового метрополитена. Возможно, после этого-то Хрисуполис и переименовали в Скутари (память об этом названии сохраняется в современном названии этой местности – Ускюдар).

Многократно обсуждавшаяся война, которую влиятельный консул Помпей вел «с пиратами» (говорят, это была агиткампания – столь же решительная, как и наша «борьба с террористами»{114}), позволила и ему, и пришедшим после 67 г. до н. э. властителям направить самое пристальное внимание на торговый потенциал Востока. Именно после сражения в 47 г. до н. э. с сыном Митридата в Анатолии Цезарь написал приятелю в Рим свое знаменитое «пришел, увидел, победил». При этом в римских текстах Византий, казалось, был представлен как обиженная сторона – посмотрите, что пишет римский историк Тацит в «Анналах»:

Плиний Младший, племянник Плиния Старшего и императорский магистрат, также в переписке с императором Траяном просит урезать «расходы Византия – они очень велики»{116}.

В 42 г. до н. э., в ходе обострявшейся гражданской войны, будущие правители Рима, Антоний и Октавиан, преследуя по горячим следам убийц Юлия Цезаря – Брута (овладевшего Македонией) и Кассия (действующего из Сирии), – встретились со своими противниками в сражении на Эгнатиевой дороге, в битве при Филиппах. В сражении участвовали 19 легионов. В рядах проигравших одним из «Liberators» – избавителей от власти тирана – был поэт-лирик Гораций. Эта битва велась за овладение дорожной сетью, соединявшей Восток и Запад, за расположенные в ее окрестностях золотые и серебряные прииски, а также – за Республику и идею Romanitas. Неподалеку от Филипп торжествующие представители державы возвели над Эгнатиевой дорогой громадную триумфальную арку. Ныне это – лишь заброшенная груда почерневших каменных глыб посреди кукурузного поля. На поле сражения, подтолкнувшего развитие событий в Старом и Новом Риме, местные фермеры частенько натыкаются на наконечники стрел, сломанные мечи и остатки разбитых шлемов. Вергилий, волнующе описавший Филиппы в «Георгиках», оказался не только поэтом, но и пророком:

По пути в Византий купцы и дипломаты могли остановиться в банях, построенных у Эгнатиевой дороги через равные промежутки. Прекрасный (хотя и заброшенный) пример одной из таких бань – в Ад-Квинтуме, в Албании – незаметно пристроился у обочины автомагистрали, под которой ныне скрывается древняя римская дорога. Это сооружение, чьи стены еще сохраняют тускло-красный, типичный для римских построек цвет, сейчас сторожат лишь крапива, козий помет, тучи москитов и собачий лай. Однако то, от чего ныне остались лишь осыпающиеся развалины (лежащие в тени возведенных в 1970-х гг. напротив маоистскими китайцами гигантских, угрожающих металлических каркасов), некогда свидетельствовало о непрерывности римского владычества, раскинувшегося от Вечного города до самого Византия.

В 73 г. н. э. Византий официально стал провинцией Римской империи благодаря Веспасиану, который затем в его древнем акрополе основал монетный двор{118}. Также где-то после 117 г. за работу взялись строители императора Адриана, приступив к строительству акведука{119} (возможно, Адриан, поборник эллинской культуры, и сам бывал в городе примерно в 123 г., дав толчок культурному возрождению{120} и осуществив каптаж источника в Белградском Лесу, чтобы обеспечить водой расположенный ниже город). Стены города поддерживались в хорошем состоянии и ремонтировались. Вот что об их громком существовании писал историк Дион Кассий: «…и я смотрел, как они стоят, и даже слышал, как они “говорят”… звук одинаково передавался через все башни… все – одна за другой – подхватывали эхо и передавали звук дальше. Вот какие стены имел Византий»{121}.

И вот, спустя 800 лет после своего основания греками, Византий начал ощущать жизнь, как все другие римские города. Город стал частью чего-то большего, частью идеи, составляющей Рим. Однако в 193 г. Византий очутился на стороне противника в борьбе политических сил и ощутил на себе ярость обиженного императора.

Песценний Нигер, человек дела, на протяжении одного года и месяца в 193–194 гг. бывший римским императором, пользовался благоволением своих предшественников, императоров Марка Аврелия и Коммода. Понимая, какое (в стратегическом и материальном отношении) значение имеет Византий – «богатый людьми и средствами», как писал Геродиан в «Истории императорской власти после Марка»{122} (все эти рыбы так и толкали к византийскому берегу, игнорируя «город слепых» Халкидон), – Нигер выбрал этот город центром своей деятельности. Выбрал не в последнюю очередь потому, что он «был окружен мощной, очень высокой стеной, сделанной из мельничных жерновов, так плотно скрепленных и соединенных между собой, что всякий счел бы, что сооружение сделано из единой глыбы»{123}. Сидя в Византии, Нигер провозгласил себя истинным императором – в противовес Септимию Северу, которого он объявил самозванцем.

Север обрушился на оклеветавшего его претендента на трон. Убедившись, что его численно превзошли и обхитрили, Нигер бежал в соседнюю Никею. Но Север все же окружил Византий. Затем последовала жестокая, продолжавшаяся три года осада. Дион Кассий ярко описывает, как коварные византийцы подстраивали вражеским судам ловушки (отправляя ныряльщиков, которые перерезали якорные канаты, привязывая к якорям цепи, тянувшиеся к городским стенам), а затем подтягивали их, похищая припасы, плели канаты из женских волос, обрушивали каменную кладку со стен театров и бронзовые статуи на своих обидчиков{124}. Некоторые самые отчаянные спаслись во время непогоды и штормов, когда никто бы не отважился преследовать беглецов. Оставшимся же пришлось вымачивать кожу, чтобы утолить голод, а в конце концов, «поедали друг друга». Ситуация в Византии была более чем безнадежной.

Самозванец туда-сюда метался по Азии, сторонники его рассеялись, а Север неуклонно завоевывал все больше поддержки – и вскоре Нигер оказался в безвыходном положении. В конце концов его схватили в Антиохии и отрубили голову, а разлагающуюся голову доставили к стенам Византия, чтобы убедить жителей открыть ворота. Горожане отказались капитулировать, и Север велел стереть с лица земли и стены города, и его спесивых, непокорных жителей. Гордыни он не потерпит. Кое-кто из жителей пытался бежать, разобрав свои дома и соорудив лодки из лаг, досок и стропил. Многие потерпели крушение, и раздутые, окровавленные тела беглецов прибило к берегу. В Византии «застонали и зарыдали». Византийских солдат и магистратов Север казнил, а город обратил в руины. «Византий, лишенный театров, бань, всех украшений и чести, был подобно деревеньке отдан в рабство перинфянам [жителям соседнего города]»{125}. После этого насаженную на копье, попахивающую голову Нигера отправили в Рим.

Для города эти события могли стать началом конца, однако после своей победы Септимий Север вместе с сыном Каракаллой (которого, как прежде Алкивиада с Павсанием, этот город буквально пленил) решил отстроить Византий заново – больше и лучше прежнего – и обнести новым кольцом стен. В планы входило и строительство двух портов на Золотом Роге (оба были достроены в XIX в.), а внутри стен оказывались два холма (многое, похоже, было сделано, исходя из того, что Византий, как и Рим, стоит на семи холмах). Возвели открытые для публики термы Зевксиппа, восстановили военную учебную площадку, Стратегий (которая ныне погребена под станцией метро «Сиркеджи») и городскую тюрьму{126}. Со Стратегия можно было сразу попасть в один из византийских портов – в этом городе военным вода была столь же необходима, как и суша. Соединяющий два холма, обрамленный колоннами проспект, Галерея Севера, стал продолжением Эгнатиевой дороги внутри города. Впоследствии по этому маршруту, улице Меса, в Византии будут идти процессии, а ныне, по улице Диван-Йолу, протянулись ряды магазинов и трамвайные пути. Благодаря императору Северу город некоторое время носил имя Антонина Августа – в честь его сына (Каракалла – это прозвище, данное ему имя было Луций Септимий Бассиан, а официальное его имя, когда Каракалла стал императором, звучало так: Марк Аврелий Север Антонин Август).

Кроме того, император Север начал строительство ипподрома для проведения гонок на колесницах. А еще – Кинегия. Это нечто среднее между зоопарком и ареной для забоя животных, здесь позднее стали устраивать публичные наказания и (вплоть до наступления христианской эры) публично приводить в исполнение смертные казни{127}. Также соорудили амфитеатры для представлений с дикими животными – своего рода интерактивный зоопарк без клеток, вроде тех, что встречаются в большинстве современных культовых городов, – и новый театр{128}. Так что представляя себе Византий во времена Древнего Рима, нужно вызвать в воображении город, оглашаемый рыком больших кошек, треньканьем страусов и пронзительным ревом страдающих слонов (кости всех этих животных были обнаружены в ходе недавних раскопок у Еникапы). Животных привозили из других стран, чтобы римляне удовлетворили свое изуверское, модное тогда желание увидеть чужую смерть своими глазами{129}.

Север не только украшал город – он создавал его значимость. В центре Византия император воздвиг броский памятник, который стали называть Милием. Это – ориентир, от которого с этих пор отсчитывали все расстояния по всей Римской империи, не меньше. Милий – отец всех мильных камней.

Так что Милий знаменательным образом олицетворяет подготовленную идею о том, что точкой, где заканчивается Европа и начинается Азия (и наоборот), является именно этот город, и отсюда-то и нужно – милю за милей в римском исчислении – отмерять реальные расстояния до значимых пунктов. Однако сегодня он явно не производит впечатления. Бесформенный, покрытый выбоинами обрубок, стоящий в самом центре современного города, – вот все, что осталось от этого памятника, некогда представлявшего собой каменный купол с красивейшей скульптурой. Останки Милия расположились на пересечении трамвайных путей, огибающих ипподром – ныне площадь Султанахмет, – напротив собора Святой Софии. Туристы редко останавливаются, не замечая этого древнего памятника. Окружающую его ограду облюбовали кошки, а у подножия копятся фантики и окурки. Но сколь он ни заброшен, этот каменный обрубок все же – поистине культовое сооружение.

Реконструкция Милия, возведенного Септимием Севером в Византии. Отсюда отмерялись все расстояния в Римской империи

Со временем Милий станет для всех своего рода «нулевым километром» цивилизации: точкой, с которой начинается пространственное восприятие неварварского мира. От Милия отмеряют расстояния, и он обозначает тот миг, когда Византий действительно стал топографическим и культурным ориентиром как для Востока, так и для Запада.

Позднее император Север покорил Месопотамию и усовершенствовал свой родной город Лептис-Магна, расположенный в современной Ливии: он перестроил форум и порт (откуда в Рим и Византий возили львов, истязая их потом в Колизее и амфитеатрах). Септимий намеревался доказать миру, что ось власти сместилась, и это североафриканское поселение всегда годилось для могущественного императора. Среди археологических находок, обнаруженных в здешних песках, – уникальные комплекты мозаики Римской эпохи. На них воины травят животных, а выбившийся из сил гладиатор навалился на своего противника.