За стенкой неожиданно и громко зазвучал расстроенный баян, а затем мужской голос с хрипотцой запел:
Раскинулось море широко,
и волны бушуют вдали.
Товарищ, мы едем далеко,
подальше от нашей земли…
В тишине раннего утра зазвучавшие из комнаты номер одиннадцать звуки были настолько громкими, что наверняка их услышал весь барак. В военное время музыка в бараке, конечно же, иногда звучала. Но было это вечерами, после изнурительной тяжкой работы. Порой по праздникам и в редкие выходные. Но чтобы вот так, нежданно-негаданно, с самого утречка…
– Опять сосед нажрался спозаранку. Где этот гад только водку берет? – недовольно буркнул спросонья Назар Степанович и несколько раз ударил по дощатой перегородке кулаком.
В ответ на раздраженный стук сосед еще сильнее растянул меха инструмента:
Товарищ, я вахты не в силах стоять, —
сказал кочегар кочегару, —
огни в моих топках совсем не горят,
в котлах не сдержать мне уж пару…
Недовольно кряхтя, – а кому понравится, когда тебя будят ни свет ни заря, – Назар Степанович поднялся с постели, сунул босые стопы в калоши и, как был в трусах и майке, вышел из комнаты в барачный коридор, заставленный утварью. Его худые ноги мелко подрагивали.
– Ты куда, деда? – услышал он за спиной голос внучки.
Оборачиваться старик не стал:
– Спи давай! Я мигом.
Сделав несколько шагов, Назар Степанович ткнул ладонью соседскую дверь, и та легко открылась.
– Васька, ты что там, очумел, что ли, совсем? Время-то всего четверть пятого! Люди вымотались, отдохнуть хотят! – возмущенно выговорил Назар Степанович и шагнул в комнату.
Сосед Васька Гудков, годов тридцати, в затертом тельнике и форменной рубахе с медалью Ушакова на груди, сидел на кровати, держа на коленях баян, и что есть мочи пел:
На палубу вышел, сознанья уж нет,
в глазах его все помутилось,
увидел на миг ослепительный свет,
упал – сердце больше не билось…
Посередь выпуклого лба и на шее просвечивали вздувшиеся синие вены. Ног ниже колен не было…
– Ну ты чего, Василий, – уже мягче произнес Назар Степанович. – Спят же еще все.
– А нехрен спать, – скороговоркой буркнул Василий Гудков. – Потому как победа, старик!
После этих слов безногий матрос снова растянул меха баяна и запел, напрягая взбухшие на шее жилы:
К ногам привязали ему колосник
и койкою труп обернули,
пришел корабельный священник-старик,
и слезы у многих блеснули…
– Ты почем знаешь? – едва не задохнулся Назар Степанович от услышанного. Победа была давно ожидаема, советские войска успешно били немцев под Берлином, но все равно известие для старика было сродни удару обухом по голове. Вроде жив и даже здоров, а в башке вдруг началась круговерть, какая-то сумятица и полная неразбериха. Старенькие ножонки подкашивались: ступишь пару шагов, да и рухнешь наземь.
– Да все говорят, – уверенно глянул на старика безногий матрос, и глаза его блеснули. – Будешь, старик? – указал он на чекушку с водкой.
Не дожидаясь согласия соседа, Василий одним движением сдернул сургучную пробку с «белоголовки» и налил Назару Степановичу половину граненого стакана.
– Ну, давай, сосед, за победу!
Не дожидаясь, пока сосед освободит стакан, Василий Гудков выпил остатки водки из горла. Затем шумно вздохнул и затянул:
Напрасно старушка ждет сына домой,
ей скажут – она зарыдает.
А волны бегут от винта за кормой,
и след их вдали пропадает.
А барак уже загудел растревоженным ульем. Беспрестанно справа и слева хлопали входные двери – люди выходили на улицу, обнимались, пели песни, многие плакали. Затем потянулись в парк, заложенный в поселке имени Серго Орджоникидзе – микрорайоне в северной части города Средневолжска – еще до войны.
Отправились в парк и Назар Степанович с внучкой Оленькой, благо, что идти было недалеко – только перейти улицу Сталинградскую и пройти через высокие кирпичные трехарочные парковые ворота, металлические створки которых, закрываемые на ночь, были уже настежь открыты. Затем по неширокой аллее из тоненьких липок и кустов акации дед с внучкой пошли по направлению к стадиону.
Метрах в двадцати от входа на стадион на высоком столбе висело два четырехугольных репродуктора, направленных в разные стороны. Возле них люди останавливались и задирали вверх головы в надежде услышать подтверждение долгожданного известия. Но до шести часов репродуктор молчал. Ровно в шесть утра раздался гимн Советского Союза, а затем голос Левитана произнес ожидаемую уже десятками людей весть:
Восьмого мая тысяча девятьсот сорок пятого года в Берлине представителями германского верховного командования подписан акт о безоговорочной капитуляции германских вооруженных сил. Великая Отечественная война, которую вел советский народ против немецко-фашистских захватчиков, победоносно завершилась. Германия полностью разгромлена!
Грянул бессмертный марш «Прощание славянки», и люди у репродукторов недружно закричали: «Ура-а». Мужских голосов прозвучало мало, разве что старческие и мальчишеские. Прокричал «Ура» и Назар Степанович, и по его худым щекам потекли крупные слезы.
Затем из репродукторов уже местный диктор объявил, что среда девятого мая одна тысяча девятьсот сорок пятого года в честь Великой Победы объявляется нерабочим днем.
А люди все прибывали и прибывали. Из поселков Караваево и Северный пришли бабы, старики, дети и работники авиационного завода номер двадцать два имени Горбунова и моторного завода номер шестнадцать. Было их более сотни. Когда взошло солнце, начали приходить жители поселка Урицкого, слободы Восстания и жители более отдаленных микрорайонов. Стадион почти полностью заполнился людьми, радостно поздравлявшими друг друга с Победой. Возникали стихийные митинги, фронтовиков качали на руках, пелись еще довоенные песни. Незнакомые друг с другом люди обнимались, смеялись и плакали. Конец войне! Все, победа!
Оленька одна из первых очутилась у лотка с мороженым и получила от продавщицы вкусный пломбир, зажатый между двумя вафельными кружочками. Но дело было даже не во вкусе. А в том, что мороженое не продавалось, а раздавалось всем желающим бесплатно. Так же бесплатно раздавалось и пиво из бочки, привезенной караковым[1] владимирским тяжеловозом[2] уже в девятом часу утра. Весело светило солнце… Сегодня оно было необычайно ярким, словно тоже радовалось наступившему празднику, усиливая его значимость и масштаб.
Почти бесшумно над парком пролетел самолет со звездами на крыльях, и на землю густо посыпались листовки с портретом Сталина в маршальском мундире и сообщениями о Победе.
К обеду ликование народа достигло апогея. В разных местах парка заиграли гармошки, люди пели, пили, плясали. Немногочисленные мужчины были уже порядком нетрезвы, но снующие в толпе милиционеры никого не забирали: не тот был день, чтобы портить людям настроение, да и приказа такового не имелось. Напротив, начальство районных и городских отделений милиции приказало быть крайне лояльными к гражданам, а шибко пьяных, если таковые появятся, аккуратно сопровождать до дому, проявляя вежливость.
Невесть откуда появился духовой оркестр, который заиграл «Случайный вальс» Марка Фрадкина.
– Хоть я с вами совсем незнако-ом и далеко отсюда мой до-ом… – голосисто запела Оленька.
Ей было почти тринадцать, и она понимала, что сегодняшний день – особенный. Жаль, что до него не дожила мама. И, конечно, отец, погибший еще в сорок первом под Москвой. Когда пришла на него похоронка, мама упала в обморок. Состояние ее было столь тяжелым, что ей вызвали даже санитарную автомашину, которая отвезла ее в один из городских госпиталей. Выйдя из него через неделю, мама прожила всего-то два месяца: резко и заметно стала худеть, почти ничего не ела, целыми днями сидела, уставившись в одну точку, а потом слегла совсем и тихо умерла. Видимо, не смогла перенести потерю мужа. И Оленька стала жить с дедом, отцом отца. В произошедшей трагедии был виноват Адольф Гитлер – немец с косой челкой и с мерзкими квадратными усиками под носом. Это он отнял у нее родителей. А еще Гитлер уничтожил миллионы других людей. Было жалко и себя: ведь у других детей хотя бы были матери, а у нее, кроме престарелого деда, более никого не оставалось… Поначалу горе было глубоким, но потом пережить произошедшее помог заботливый дед. А затем боль как-то притупилась. Ведь не только у нее одной убили папу. Отца потерял каждый второй школьник из ее класса, у некоторых также поумирали и родные: кто-то от недоедания, а кто от переутомления на работе, им на протяжении долгих месяцев удавалось поспать всего три-четыре часа в сутки. А некоторые из детей вообще лишились всех своих родных и попали в интернат, как это случилось с Борькой Кудрявцевым. Так что горе было всеобщим. А когда оно одно на всех, то личная беда не столь болезненна…
А в парк и на стадион прибыло столько народу, сколько Оленьке никогда еще не приходилось встречать в своей жизни, даже во время первомайских демонстраций, проходивших до войны. Правда, количество людей немного поубавилось, когда после обеда солнце зашло за белесые облака и налетел колючий холодный ветер. Оленьке тоже стало холодно в одном платьишке и легкой кофточке, однако уходить с праздника не хотелось. Уж целых четыре года не было так весело!
– Небось замерзла? – заботливо поинтересовался дед, который успел где-то махнуть водочки и был явно навеселе. Таким Оленька его давно не видела. – Может, домой пойдем?
– Давай еще побудем, а, деда? – Оленьке очень не хотелось, чтобы праздник завершался.
– Тогда давай сбегай домой и оденься потеплее, – наказал Назар Степанович и добавил: – И мне ватник заодно прихвати.
Девочка кивнула и со всех ног побежала домой. Навстречу ей попадались радостные люди, которые расступались, предоставляя бегущей девочке дорогу. Уже выбегая из парка, Оля краем глаза увидела Валерку Вязникова, на котором было зимнее пальто.
«Ишь ты, оделся как… Вот ему небось не холодно», – подумалось Оленьке.
Валерка был из параллельного класса и очень ей нравился. Если бы он учился в их классе, то Оленька непременно перекинулась бы с ним парой словечек по поводу такого неожиданного, но столь желанного праздника. А так она пробежала мимо него, даже не кивнув. А что, пусть здоровается первым, ведь она девочка.
Оленька, как обычно, с трудом отворила дверь барака – стальные пружины на двери были очень мощные – и вбежала в свою комнату. Поначалу она даже не заметила молодого мужчину, копошащегося в сундуке, стоящем в дальнем углу около окна. Схватив с вешалки свое пальтишко и дедов ватник, она уже было хотела выбежать из комнаты, как вдруг ее взгляд остановился на мужике в телогрейке и шибко поношенном картузе.
– А вы… кто?
– Да я… это… – произнес мужик и неожиданно замолчал, очевидно не зная, что сказать дальше.
Взгляд Оленьки упал на большую хозяйственную сумку, стоявшую возле ног незнакомца, из которой выглядывали полы отцовского пиджака. Так это же… вор! Девочка гневно посмотрела на мужчину и открыла рот, чтобы закричать и позвать на помощь, но незнакомый мужчина в телогрейке коршуном кинулся на Оленьку и успел зажать ей ладонью рот. А затем повернул ее к себе спиной, слегка наклонил назад и точным и резким движением всадил ей в сердце нож. Через пару секунд убийца отпустил безвольное худенькое детское тельце, и Оленька рухнула на пол.
Душегубец в телогрейке постоял некоторое время в комнате, чутко прислушиваясь к радостным крикам, раздававшимся в конце барака, и вернулся к сундуку. Быстро выхватил из него темно-синий цветастый бабий платок, сунул его в хозяйственную сумку, запихнул поплотнее и поспешил к двери, перешагнув через труп девочки, как будто это было не человеческое тело, а кашица талого снега или груда побитых кирпичей. Выглянув в коридор и никого не обнаружив, мужчина быстро покинул комнату и через несколько секунд уже выходил из барака, держа путь в сторону поселка Северный.
Когда невдалеке от него показался конный милицейский патруль, мужчина невольно замедлил шаг и хотел поначалу свернуть в сторону и затеряться в глубинах проходных дворов, но потом решил этого не делать, зашагал с прежней скоростью по намеченному пути, боевито приподняв подбородок. Один из милиционеров конного патруля внимательным взглядом смерил проходившего мимо него прохожего. Ничего подозрительного: обыкновенный мужик средних лет с большой невзрачной хозяйственной сумкой в руках. Вероятно, потопал к ближайшему базару, чтобы обменять собранное барахло и кое-какую одежонку на продукты. Время-то нынче непростое, надо как-то выживать. Таких, как он, в городе каждый второй. Все что-нибудь меняют. Вернулись к натуральному обмену, как в доисторические времена…
Милиционер потерял к прохожему интерес и отвел от мужика взгляд: патруль держал путь в парк имени Серго Орджоникидзе, там было большое скопление народа, а где много народу, там обязательно случаются различного рода правонарушения – напьются или подерутся. К тому же начальство распорядилось быть предельно вежливыми и соблюдать принципы социалистической законности. То есть служить на благо советских граждан.