Экзамены в Киле оказались очень интересными.
Сначала они прошли медицинский осмотр, затем написали сочинение на тему: «Что бы произошло, если бы луна была сделана из сыра?» После этого каждый из них должен был произнести небольшую речь. Тайхман посвятил свое выступление натурфилософии. Хейне дал ему почитать «Загадку Вселенной» Гаккеля, и по дороге в Киль Тайхман выписал несколько редких иностранных слов и в первых же предложениях своей речи ухитрился вставить их все – в добавление к тем, которые знал раньше. Для экзаменационной комиссии этого было вполне достаточно.
Хейне, выступавший самым последним, посвятил свою речь истории военно-морских сражений. Стоя перед комиссией, он скрестил руки на груди, в то время как другие скромно держали их за спиной.
– Что означает ваша поза? – резким тоном спросил председатель комиссии.
– Мне показалось, что будет очень скучно, если все будут говорить в одной и той же позе. Кроме того, это была любимая поза Наполеона, а он считался неплохим оратором.
Председатель вынул из глаза монокль и сказал:
– Я смотрю, что вы не страдаете комплексом неполноценности.
– Если бы я им страдал, то не пошел бы на флот, – ответил Хейне.
Члены комиссии сделали кислые мины, но речь выслушали внимательно. Хейне говорил, как профессор. Штолленберг экзаменовался в другой группе. Он отказался готовить речь, хотя Хейне подкинул ему не менее дюжины тем.
– Ну и о чем же ты говорил? – спросил Хейне, когда они собрались в столовой «Милуоки», бывшего круизного лайнера.
– О ловле селедки.
– Я вижу, тебе на роду написано стать адмиралом.
– Конечно, иначе ни за что не ввязался бы в это гнусное дело.
На второй день экзаменов к их столу подошел высокий неуклюжий парень и представился:
– Граф Бюлов. – Они уселись за стол, но не успели еще приступить к еде, как новичок сказал: – Хочу заказать вам всем по рюмочке. Мне надо выпить – я завалил экзамен.
Они выпили по рюмке водки, и Тайхман заказал еще.
– Если дело пойдет так и дальше, – заметил Штолленберг, – то психологической проверки нам не пройти.
– Не переживай, – сказал Бюлов, – я пытался ее пройти, но меня забраковали. Буду рад рассказать вам, что это за проверка. Ее не сможет пройти никто. Впрочем, у вас есть возможность ее избежать.
– Береженого бог бережет, – произнес Хейне. – Так что давай, рассказывай.
– Сначала один мужик с бешеной скоростью называет числа. Когда слышишь четное число, надо поднимать правую руку, а когда нечетное – левую. Если число делится на три, нужно топнуть правой ногой. Когда он называет простое число, нужно кивнуть. Кроме шуток, господа, это был настоящий дурдом. Я спросил психолога, зачем все это нужно. Он ответил, что это показывает, разбираешься ли ты, что к чему. Потом мне велели говорить на самые разные темы, а сами перебивали на полуслове всякими дурацкими вопросами, пытаясь сбить с толку. Один из них все допытывался, какого цвета белье у моей девушки. Я ответил, что, когда спал со своей девушкой, на ней обычно не было никакого белья, и кроме того, мы всегда выключали свет, поскольку она была довольно застенчивой. Психолог улыбнулся – он, кажется, был удовлетворен. Ну, если им нужно именно это, подумал я, то много чего могу рассказать. Потом один высохший старикашка спросил меня, что я буду делать, если меня не возьмут на флот. Я сказал, что пойду в летчики. Ну а если вас не возьмут в авиацию, спросил он. Тогда подамся в армию. Очень хорошо, а куда вы пойдете, если вас и туда не возьмут? Попытаюсь пробиться в войска СС. А вдруг и в СС вас забракуют? Что вы будете делать тогда? Ну, тогда, сказал я, куплю себе деревянную башку и подамся в психологи. Он меня доконал своими дурацкими вопросами. Вот тут-то меня и вышвырнули. Как я уже говорил, можно только надеяться, что этот дурдом вас минует. Ваше здоровье.
Когда вино было выпито, Бюлов раздал всем кофейные зерна.
– Их надо медленно жевать, и тогда ваш алкогольный барометр упадет. А если будете жевать совсем медленно, то почувствуете себя свеженькими как огурчики. А теперь удачи вам.
Они собрались у здания, которое Бюлов окрестил дурдомом. Вскоре на крыльцо вышел офицер и заявил, что те, чьи имена он назовет, успешно прошли испытания и в психологической проверке не нуждаются. Кто из них захочет, может остаться в Киле, чтобы завтра отправиться в Штральзунд, где находится училище. Но не позже чем через неделю все должны быть в Штральзунде.
– Граф фон Бюлов, – прозвучало первое имя. Чуть позже был назван Штолленберг, а потом и Хейне. Хейне отправился на «Милуоки» поздравить Бюлова.
Оставшиеся кандидаты были разделены на группы по четыре человека каждая, и должны были пройти проверку психолога. Имя Тайхмана не было названо. Ему пришлось доложить об этом лейтенанту средних лет, который спросил, есть ли у него согласие родителей, необходимое для добровольцев, не достигших нужного возраста.
Тайхман сказал, что 29 сентября ему исполнится семнадцать и что его отец умер. Тогда офицер спросил, как к его решению стать военным относится мать. Тайхман сообщил, что она вышла замуж во второй раз и уехала в Швейцарию. Офицер спросил, знает ли она, что он записался добровольцем. Тайхман ответил, что его мать перестала им интересоваться с тех самых пор, как вышла замуж. Офицер не мог этого понять, Тайхман разозлился и заявил, что после смерти отца он почти не получал известий от матери и ей совершенно безразлично, как он теперь живет. Офицер немного подумал и сказал, что Тайхман тоже может отправляться в Штральзунд.
Они собрались в баре «Милуоки» и стали пить за здоровье друг друга. Они пробовали все напитки, что были в баре, не придерживаясь никакого порядка. Поужинать они забыли. Потом выпили на брудершафт и после этого стали пить до дна.
К десяти часам Хейне так набрался, что Тайхману пришлось отвести его на станцию. Хейне решил последним поездом уехать в Гамбург, а назавтра вернуться в Киль. Им пришлось бежать, чтобы успеть на поезд, и Хейне немного протрезвел. Тайхман посадил его в купе первого класса и только успел выскочить на перрон, как поезд тронулся.
Назад он медленно брел вдоль гавани, наблюдая за лодками, доставлявшими на верфи ночную смену. Город был погружен во тьму. Только луна, похожая на шар из сливочного масла, сияла на небе. Вдруг она исчезла. На небе не было ни облачка: Тайхман не мог понять, куда она делась, даже хотел спросить об этом одну из парочек, сидевших на скамейках, но молодые люди были слишком заняты собой, чтобы обращать внимание на луну. Он пошел дальше и вдруг снова увидел ее на месте. Тогда он догадался, что ее закрыл собой аэростат воздушного заграждения. Тут он заметил, что их было несколько, и ему показалось, что они медленно поднимаются. Он сделал всего несколько шагов, когда завыла сирена. Со стороны моря к ней присоединились сирены торпедных катеров, над городом заметались лучи прожекторов. Тайхман услыхал, как побежали люди. И тут появились самолеты и заговорили тяжелые зенитные орудия. Грохот стоял такой, что Тайхман подумал сначала, что это рвутся бомбы, но это стреляли 88-миллиметровые зенитные орудия.
Самолеты окружили город со всех сторон, оставаясь вне пределов досягаемости их снарядов. Только два или три из них попытались прорваться сквозь завесу зенитного огня, чтобы сбросить бомбы на доки. Но они сбросили свой смертоносный груз, не долетев до них, и поспешили повернуть назад. Бомбы упали в воду. Тайхман впервые услыхал звук падающей бомбы. Взвизгивания ее стали короче, а тон – ниже. Тайхман увидел столбы воды, поднимавшиеся в гавани все ближе и ближе к нему. Его сбило с ног, он упал и ударился затылком о что-то твердое.
Тайхман поднялся. Он не мог понять, что произошло. Что-то случилось, подумал он, и на мгновение ему стало смешно. Тут он услыхал, как кто-то кричит:
– Гертруда!
Наконец он увидел того, кто кричал. В нескольких метрах от него стоял мужчина, который вскрикивал:
– Гертруда!
Впрочем, это больше походило на вой: «Гертруу-у-да». Он стоял и выл, а на земле у его ног лежала женщина.
– Мне не больно, – говорила она. – Совсем не больно.
Какой-то человек подбежал к ним. Тайхман тоже подошел.
– Ее ранило, – сказал человек и включил фонарик, загораживая свет рукой.
Из раны на правом колене женщины текла кровь. Ее нога была вывернута под углом 180 градусов, пятка правой ноги касалась пальцев левой, а обе ступни располагались параллельно друг другу. Мужчина, который был с ней, стоял рядом и плакал:
– Гертру-у-да.
Женщина села и увидела свои ноги.
– Мне не больно, – сказала она и прикрикнула на мужчину: – Прекрати выть! Слушать тошно.
Человек с фонариком уложил ее на спину. Тайхман держал в руках ее ногу. В кость вонзился осколок бомбы – металл еще не успел остыть. Тайхман хотел вернуть ногу в нормальное положение, он думал, что неправильно ее повернул. В ту же самую минуту человек с фонариком уложил женщину на тротуар. Нога осталась у Тайхмана в руках.
У женщины была сумочка с длинным ремешком. Тайхман оторвал ремешок и попытался перетянуть им обрубок ноги, чтобы остановить кровь, но, когда затянул ремень, тот порвался.
– Пойду поймаю машину, – сказал человек с фонариком.
– Гертру-у-да, – снова завыл мужчина.
Человек положил фонарик на землю и убежал. Тайхман взял ногу женщины и прижал ее к обрубку. Кровь теперь не лилась, а тихонько капала на землю. Он крепко прижимал ногу, пока у него не заболели руки. Почувствовав, что устал, Тайхман положил голову на живот женщины, которая лежала неподвижно.
– Погасите свет, – крикнул кто-то. Тайхман отбросил фонарик ногой. Ему вдруг показалось, что он оглох; он знал, что мужчина рядом с ним по-прежнему выкрикивает имя женщины, но почему-то не слышал этого. В ушах его громко стучало, как будто кто-то огромной палкой колотил по барабанной перепонке, стараясь пробить ее.
Когда появились двое мужчин, чтобы унести раненую женщину, Тайхман сначала испугался. А потом обрадовался. Он не знал, сколько времени пролежал рядом с ней. Мужчины, быстро перевязав ногу, положили пострадавшую на носилки и задвинули их в машину «Скорой помощи». Они захлопнули дверь, уселись на переднее сиденье и уехали. Когда хлопнула дверца, к Тайхману снова вернулся слух.
Рядом с ним лежал мужчина, кричавший «Гертруда», и глядел на брошенную ногу. Санитары забыли взять ее с собой. Тайхман пнул ее, и она упала в воду. Раздался всплеск, тут мужчина встал, назвал свое имя, которое Тайхман не расслышал, и протянул ему руку.
Тайхману хотелось вытереть запачканные в крови руки о штаны, но мужчина сказал:
– Не волнуйтесь, это моя кровь.
– О, – произнес Тайхман. Больше ничего ему на ум не приходило.
– Это была моя дочь, – пояснил мужчина. – Мой единственный ребенок, понимаете?
Только позже до Тайхмана дошло, что мужчина говорил о своей дочери в прошедшем времени. Пока он раздумывал, умрет женщина или нет, – а ему казалось, что она все-таки выживет, – рядом с ними остановился легковой автомобиль. Из него вышел человек в форме.
– Здесь что-то произошло? – спросил он.
Тайхман не ответил. Вопрос показался ему таким глупым, что он чуть было не вытер окровавленные пальцы о лицо военного.
– Здесь кровь, – произнес тот и нахмурился. – И много крови, правда?
«Жаль, что я выбросил в море оторванную ногу», – подумал Тайхман.
– Что случилось? Здесь кого-то убили?
В эту минуту вернулся человек, которому принадлежал фонарик.
– Где мой фонарь?
Он лежал в луже крови. Человек поднял его.
– Там ее туфля.
Тайхман поднял туфлю и засунул в карман куртки.
– Я хочу знать, кого здесь убили? – резким голосом спросил человек в форме.
– Вон там ее отец, – ответил Тайхман.
Человек в форме сел в машину. Шофер завел мотор, но он снова вышел из нее и сказал:
– Мы должны стиснуть зубы, товарищи, мы…
– Что вы сказали? – спросил Тайхман, который ничего не понял.
– Выключи мотор. Надо беречь бензин, – велел шоферу военный, а потом повернулся к Тайхману: – Мы воюем и должны стиснуть зубы. Но мы победим.
Он забрался в машину и уселся рядом с шофером. Когда мотор снова заработал, он крикнул:
– Бог покарает Англию!
Человек с фонарем выкрикнул в ответ:
– Хайль Гитлер! – а Тайхману сказал: – Смотри-ка, чиновник, а интересуется жизнью народа.
– Может, и интересуется, – согласился Тайхман, – но он сэкономил бы гораздо больше бензина, если бы не велел глушить мотор. На холостых оборотах он потребляет меньше горючего, чем когда его заводят.
– Завидую крепости ваших нервов.
– Почему?
– Ну, знаете ли… Впрочем, хайль Гитлер!
Вернувшись на «Милуоки», Тайхман спросил ночного стюарда, можно ли принять ванну.
– Разумеется, можно, – ответил тот.
Стюард провел его на палубу А, где располагались каюты первого класса с ванными, и сказал:
– Оставьте вашу одежду здесь. Я пришлю китайца, и он ее почистит, пока вы будете мыться.
– Отлично, – кивнул Тайхман. – Можете передать ему, чтобы не торопился, – я просижу в ванне не меньше часа.
Тайхман открыл горячую воду. Ванна была сделана из зеленого кафеля, да и вся комната была выдержана в зеленых тонах – это ему понравилось. Сначала он смыл кровь с рук, потом разделся и оставил одежду в каюте.
Полчаса Тайхман нежился в горячей воде. Ему очень понравилось – такого он еще никогда не испытывал. На лбу у него выступили капельки пота, а чистая горячая вода возвратила силу и покой. Душистое мыло пахло каким-то экзотическим цветком, и, прежде чем намылиться, он размял его в руках, словно это был пластилин. Затем он тщательно намыливался, пока все его тело не покрылось густой, похожей на хлопья пеной, и лег в воду. Спустя некоторое время вытащил затычку и собирался уже включить душ, как обнаружил коробочку с ароматическими солями. Тайхман снова наполнил ванну водой, высыпал туда соль и снова залег. Потом он выпустил воду и принял душ, чередуя холодную и горячую струи. В самом конце он включил одну холодную и простоял под ней несколько минут.
Открыв дверь в каюту, Тайхман увидел, что китаец поставил туфельку раненой женщины рядом со свежевычищенными ботинками. Он понимающе улыбнулся, но не успел Тайхман открыть рот, как его желтое лицо исчезло. Тогда Тайхман распахнул иллюминатор и выбросил туфельку в море.
Его одежда была вычищена, а на брюках заутюжена складка. Он положил на стол десять марок, и, присоединившись к своим товарищам в баре, стал накачиваться алкоголем.
От выпивки ему стало легче. Он пил с таким чувством, будто попал в передрягу и сумел выжить. Так и надо воспринимать все события, втихомолку философствовал он. Только так и выживешь на войне. Потом он закурил сигару и, хотя его подташнивало, докурил ее до конца.
– Эй, парень, – сказал ему кто-то. – Чего это ты там фыркаешь? Уже соскучился по мамочке?
– Нет, это от дыма.
В Штральзунде их приняли не особенно любезно.
У ворот вокзала новобранцев встретили сержанты из училища, которые велели им построиться в колонну. Они прошли через город строевым шагом, с вещевыми мешками за спиной. Жара стояла невыносимая. Хейне хотел было взять такси, но сержант запретил, заявив, что он пришел на флот, а не в Армию спасения. Хейне предложил ему проехаться вместе с ними в такси, но и это не помогло. Пришлось идти пешком. «Теперь им осталось только заставить нас петь», – подумал Тайхман, но до этого дело не дошло – сержанты следили только за тем, чтобы новобранцы не сбивались с ноги. Тем временем стало известно, что училище находится не в Штральзунде, а в Денхольме.
Денхольм – это заросший травой песчаный остров, на котором располагались казармы, столовая, несколько спортзалов и арсенал да росло несколько деревьев и кустов. Больше здесь ничего не было. По утрам сюда приезжала группа женщин в шерстяных чулках или с босыми ногами. Они работали на кухне, а после обеда возвращались к себе домой в Штральзунд. Новобранцы скоро выяснили, что все они замужем.
Первые недели, пока роты только формировались, жизнь была еще относительно сносной. Новобранцам не позволялось покидать остров, но они могли купаться и ходить под парусом на тендерах, стоявших в бухте.
На четвертый день Тайхман попал в переплет. Его тендер сделал неожиданный поворот и заехал в рыбачью сеть, потом его чуть было не протаранил ял.
– Катались бы лучше в своей ванне, придурки! – заорал Тайхман на его пассажиров. Две неудачи подряд привели его в ярость. Ял, по его мнению, должен был отвернуть, поскольку шел слева.
На следующий день новобранцам запретили ходить на тендерах. Тайхмана вызвали к дивизионному адъютанту, и тот сообщил ему, что за рулем яла сидела жена командира порта, которая запомнила номер его лодки. Оскорбленная словом «придурки», она требовала, чтобы Тайхман извинился перед ней в письменном виде. Он заявил, что не знал, что на борту яла были женщины. Но ему не помог даже довод о том, что они были плоскогрудые, и в одежде для парусных гонок их невозможно было отличить от мужчин. Адъютант настаивал, чтобы Тайхман извинился. Покаянное письмо, содержавшее фразу «так что ваше мальчишеское телосложение ввело меня в заблуждение», помог ему написать Хейне.
Когда были набраны четыре роты, началась учеба. Тайхман, Штолленберг и Бюлов попали в первый взвод второй роты, а Хейне – в четвертый. Они оказались в одной роте только потому, что приехали в Денхольм одними из первых.
Хейне первым из роты попал на заметку к начальству. Капрал, выдававший обмундирование, бросил ему форменку, которая с трудом на него налезла, брюки, штанины которых волочились по земле, и изношенный джемпер, крича при каждом броске: «Годится!» Хейне тут же швырял ему вещи назад, приговаривая при этом: «Не годится!» Он произносил эти слова с невозмутимым спокойствием, словно так и полагалось поступать в подобном случае. Капрал взревел. Это был кадровый моряк, для которого Хейне был всего лишь куском дерьма, и он считал, что это дает ему право на него орать.
Хейне сказал:
– Что вы злитесь? Заберите это барахло, а мне выдайте нормальную одежду.
В ответ на это капрал обозвал Хейне щенком.
– Если вы не заткнетесь, я съезжу вам по морде, – заявил Хейне. Угроза прозвучала внушительно, но оказалась совершенно не к месту, да еще была произнесена так громко, что ее услышал сержант, руководивший выдачей обмундирования.
– Сообщите мне вашу фамилию, – потребовал он. – Я доложу о вашем поведении командиру.
В субботу в десять часов утра Хейне отправился к командиру роты.
В это время в училище всегда устраивалась большая приборка. Новобранцы облачались в старье, надевали матросские шапочки и полотняные туфли, и Хейне в таком наряде ровно в десять часов явился в канцелярию. Увидев его, капрал роты спросил:
– Что ты здесь делаешь?
– Явился к командиру роты для получения взыскания.
– А, так это ты тот самый шутник, который устроил скандал во время выдачи обмундирования? Ты что, собираешься предстать перед командиром роты в этом тряпье? У тебя, наверное, с головой не в порядке. – Капрал глубоко вздохнул. – Дуй, пока не поздно, в казарму и надевай форму. Пулей лети.
Хейне сбегал в казарму и вернулся в сером стальном шлеме и с винтовкой за плечами.
– Всемогущий Боже! – вскричал капрал. – Зачем ты приволок сюда это железо?
– Я думал, так полагается…
– Пусть думают лошади, у них головы побольше наших. Оставь этот дрын за дверью.
Капрал вошел в канцелярию, и Хейне услышал, как он сказал старшему сержанту:
– Там пришел курсант, который заставляет нашего командира ждать.
Хейне удлинил ремень винтовки и повесил ее на крючок на двери канцелярии. Потом постучался и осторожно открыл дверь. Внутри он увидел капрала, старшего сержанта, командира своего взвода и офицера с двумя звездочками на погонах. Наверное, это и есть командир роты, подумал он. Ротный только в пятницу вечером вернулся из отпуска, и новобранцы его еще не видели.
Хейне снял свой стальной шлем таким жестом, словно это был цилиндр, слегка поклонился в сторону ротного и сказал:
– Хейне из Гамбурга, к вашим услугам.
В комнате повисла напряженная тишина. Хейне посмотрел на присутствующих и увидел, что капрал отвел глаза, издав легкий стон. Старший сержант мрачно глядел в угол, а командир взвода, переминаясь с ноги на ногу, украдкой поглядывал на ротного.
Ротный улыбнулся. Он ответил Хейне в таком же духе:
– Разрешите и мне представиться – капитан-лейтенант Вегенер, командир вашей роты.
– Рад с вами познакомиться, – произнес Хейне.
– Я тоже очень рад. Должен вам сказать, что за все время моей службы еще ни разу не встречал более штатского человека, чем вы.
Хейне растерялся:
– Сожалею, что вел себя плохо.
– Вовсе нет, – возразил ротный. – Вы вели себя не плохо, а просто совсем не по-военному. Разве вам никто не сказал, в каком виде надо являться к командиру за взысканием?
– Никак нет.
– Ну хорошо, на этот раз я вас отпускаю, но если вы еще раз нарушите дисциплину, то простым разговором со мной не отделаетесь. Понятно?
– Так точно.
Хейне надел шлем, неумело отдал честь и вышел из комнаты с выражением исправного служаки на лице. На радостях, что легко отделался, он слишком сильно хлопнул дверью, и приклад винтовки громко стукнул.
Хейне хотел было в панике убежать, но тут в коридор вышел ротный:
– Разве вы не знаете, что винтовка для солдата – все равно что невеста? А вы собираетесь бежать, бросив ее на произвол судьбы.
Хейне поколебался, а потом сказал:
– Но ведь я оставляю свою невесту в хороших руках, господин капитан-лейтенант.
Ротный не выдержал и рассмеялся.
Под крючком, на который Хейне повесил винтовку, была прикреплена табличка: «Только для командира роты».
– Со мной, мой друг, вы можете себе позволить такие штучки, но с другими командирами настоятельно советую держать язык за зубами, а то неприятностей не оберешься.
Ротный как в воду глядел. Командир взвода и капрал припомнили Хейне все. Они не смогли забыть, как он представился ротному, а пуще всего их задело то, что он разговаривал с капитан-лейтенантом так, будто их вообще не существовало. Они придирались к нему по малейшему поводу, а повод предоставлялся довольно часто. Хейне стоически переносил все придирки, хотя ему приходилось чаще ползать, чем ходить. Он понимал, что главная причина их неприязни заключалась в том, что он умнее их, но это было слишком слабым утешением.
Тяжелые времена настали и для Тайхмана. В роте он был вторым по росту, и это сильно осложняло ему жизнь во время занятий по физической подготовке. Ему нужно было больше времени, чтобы лечь на пол и встать с него.
– Скоро мы обкорнаем эту жердь, – кричал Райман, капрал первого отделения, заставляя Тайхмана в одиночку маршировать вокруг учебного плаца с винтовкой на плече.
После двенадцати кругов у него язык лежал на плече, а Райман спрашивал:
– Небось думаешь, что к тебе придираются? Или считаешь, будто тебя заездили?
– Так точно, господин капрал, – с улыбочкой отвечал Тайхман. Он всегда улыбался, доводя этим Раймана до белого каления.
– Ошибаешься, друг мой, глубоко ошибаешься. Это тренировка, всего лишь тренировка.
Исключительно ради тренировки они заставляли новобранцев забираться по отвесной стенке, ползать по-пластунски и бегать многокилометровые кроссы в противогазах. Всякий, кто слегка откручивал фильтр, чтобы не задохнуться от своего собственного пота, получал три дня гауптвахты. Только ради тренировки они заставляли отделения взбираться бегом по крутому склону с примкнутыми штыками, а в самом крутом месте командир отделения кричал: «Ложись!» Во время подобных тренировок несколько человек обязательно получали штыковые ранения. После того как пострадавших отправляли в лазарет, старшина Земмлер, командир первого взвода, произносил традиционную речь о качествах, присущих немецким военным в целом и военным морякам в частности, и в каждом предложении не менее двух раз присутствовало слово «стойкость». Он стоял перед взводом, напустив на себя невинный вид, и добрым, сочувствующим тоном произносил:
– Товарищи, я хочу, чтобы вы меня правильно поняли. За эти три месяца я должен научить вас всему тому, чему в армии учат целый год. Строевая подготовка – очень важное дело, это азбука солдата, его алфавит, так сказать. И всякий, кто думает, что на флоте будет легче, глубоко ошибается. А теперь вернемся к нашим занятиям. Полагаю, что у вас, как у будущих офицеров, достаточно серого вещества в голове, чтобы понять, зачем вам нужна строевая подготовка. Выйдя из стен этого училища, вы станете образцовыми пехотинцами, я бы даже сказал, виртуозами пехотного дела. Можете в этом не сомневаться. Так что, пожалуйста, не усложняйте мне жизнь своим небрежным отношением к оружию.
После такого краткого вступления он отдавал команду надеть противогазы и примкнуть штыки, после чего снова начинался земмлеровский цирк.
После двух часов дополнительных тренировок новобранцы приходили в нужное Земмлеру состояние. И он заставлял взвод маршировать на плацу с песней «Как прекрасно быть солдатом…», а поскольку Тайхман все время улыбался, Земмлер приказывал ему бегать вокруг марширующего взвода кругами, подобно овчарке. После этого он велел ему пробежать еще три круга вокруг плаца, в то время как весь взвод ждал его. Тайхман постарался проделать эти три круга как можно быстрее. Но когда он выполнил задание и увидел лица своих товарищей, желание улыбаться у него пропало. Довольный своими педагогическими способностями, старшина Земмлер велел взводу разойтись.
После занятий Хейне сказал:
– А что ты хотел? Они получают двести пятьдесят марок в месяц без какой-либо надежды на повышение. Кто же согласится за такие деньги…
– Но они же садисты, – перебил его Штолленберг.
– О нет, – возразил Хейне. – Они просто тупые. Чтобы стать садистом, надо иметь голову на плечах. А это просто деревенские придурки. Впрочем, для такой работы – а ведь это тоже работа – только придурки и годятся. У них же нет никаких комплексов. Нужно помнить главное – все эти занятия совершенно бессмысленны. Поэтому и думать о них не имеет никакого смысла, а тем более переживать. В армии вообще лучше не думать. Чем меньше твоя выкладка, тем легче тебе маршировать. То же самое справедливо и для интеллектуального багажа. Запомните это. Когда вы думаете, вы демонстрируете капралам свое слабое место, в которое они так и норовят заехать своими сапогами. И вы же оказываетесь в дураках.
Хейне был доволен, что сумел объяснить ситуацию, но счастливее от этого он не стал.
Во время приборки Тайхман убирал сержантский зал отдыха. Это было место, куда нога сержантов ни разу не ступала. В свободное время они заваливались на койки и дрыхли, а вечера и выходные проводили в городе. Утром, в обед и вечером Тайхман в течение пятнадцати минут вытирал в этом зале пыль. На самом видном месте здесь стоял застекленный шкаф с книгами. Ключ от него был давно уже утерян, но это никого не волновало. От скуки Тайхман выучил заглавия стоявших там книг слева направо.
По субботам в училище была большая приборка. На каждую комнату отпускалось по три ведра воды, и сержанты строго следили, чтобы все они были разобраны. Тайхман приносил в зал свои три ведра и выливал воду на лужайку под окнами. Потом он сбрызгивал пол из старой консервной банки и протирал его шваброй, отчего казалось, что пол намочили, а потом вытерли насухо. Вся операция занимала не более десяти минут. Тайхман не боялся, что его застукают, поскольку дежурный сержант заходил сюда только в самом конце обхода. Но в третью субботу, когда с начала приборки не прошло еще и часа, в зал неожиданно нагрянул ротный.
– Вы – единственный человек в роте, который знает, как вытереть пол шваброй досуха. Уже закончили, да?
– Так точно.
– Ваша фамилия?
– Тайхман, матрос второго класса.
– Прекрасно, если понадобится сделать что-нибудь в моей квартире, я вас позову. Я смотрю, вы умеете работать быстро.
Командира роты любили. После разговора с ним Тайхману стало неловко. Конечно, всякий норовит увильнуть от работы, но ведь и ротный мог бы уделять больше времени курсантам. Впрочем, он только недавно женился. Он сам сообщил им об этом во время лекции, в которой, среди прочих вещей, сказал, что теперь при обращении к женам офицеров не надо называть чин их мужей. Некоторые новобранцы приветствовали его жену как фрау капитан-лейтенант. Жена командира пользовалась в роте большим уважением, может быть, потому, что была единственной женщиной, жившей в Денхольме. Но видели ее пока немногие. Бюлов назвал ее миловидной куколкой. Штолленберг в связи с этим заявил, что лучше бы она была не такой миловидной, тогда бы муж больше времени уделял своей роте, ибо, когда он появлялся на плацу, сержанты становились заметно добрее.
Однажды случилось чудо – капрал первого отделения Райман стал чуть ли не шелковым. Обычно, если ему случалось провести ночь в Штральзунде, на следующий день курсантам его отделения не было житья. Внешне Райман нимало не напоминал Аполлона, и общение с женщинами, очевидно, пробивало огромную брешь в его финансах. А может быть, и не только в них. Во всяком случае, на следующий день он всегда пребывал в ужасном настроении. Все его раздражало: дородного Шумермахера он называл «свиньей набитой», а худой Реберг, по его мнению, был «слишком ленив, чтобы есть». Но если место женщин в вечернем походе занимала бутылка, то на следующее утро ни ротный, ни взводный командиры не могли его найти. И первое отделение второй роты благополучно отсыпалось в кустах, пока не заканчивалось время занятий. К сожалению, Райман прикладывался к бутылке не часто.
И тогда Штолленберг решил помочь ему организовать свой досуг. Он попросил отца прислать ему ящик вина. Когда вино прибыло, Штолленберг спросил капрала, где бы он мог его хранить, ибо курсантам запрещалось держать в казарме спиртные напитки.
– Не могли бы мы поместить вино в вашей квартире, господин капрал? Я был бы вам очень признателен. А в качестве платы за эту услугу можете брать себе по бутылке в день.
– По бутылке в день? Я не ослышался, Штолленберг?
– Нет, не ослышались, господин капрал.
– Ну, тогда этого ящика хватит ненадолго.
– Мы достанем еще, господин капрал.
– Кто это – мы?
– Мой отец и я, господин капрал. Мой отец торгует вином.
– Ваша просьба удовлетворена.
Отдав дань Венере и вернувшись домой, Райман любил зайти в казарму и скомандовать:
– Всем встать! Вперед марш! Запевай!
И курсанты должны были петь: «С небес я спустился…» После этого он отдавал такую команду:
– Под кроватями марш, марш, песню запевай!
И из-под коек звучал хор: «В отчаянии прошу тебя, О Боже, услышь мою мольбу…»
Тому, кто пел громче всех, разрешалось первым вернуться в постель.
Теперь этому издевательству пришел конец. Райман, шатаясь, около полуночи забредал в комнату, где спал Штолленберг, и говорил ему:
– К черту этих шлюх, мой мальчик. Я хочу выпить. Могу я взять еще бутылочку, Штолленберг?
– Я польщен, что вино пришлось вам по вкусу, господин капрал, – раздавался с койки голос Штолленберга.
И на следующий день отделение Раймана отсиживалось в кустах.
За два дня до принятия присяги один парень был исключен из училища. Им оказался невысокий парнишка невинного вида из третьего взвода, по имени Премайер. Он получил письменное уведомление о том, что не обладает качествами, необходимыми для курсанта. Вместо того чтобы чистить на кухне кастрюли, он попытался залезть под юбку одной из кухарок и напоролся на верную жену.
Флотская карьера Премайера закончилась, даже не начавшись. Он же уверял товарищей, что ни в чем не виноват – просто заглянул не под ту юбку; он знал, что одна из кухарок любит подобные утехи, но, как благородный человек, не сообщил ее имени, когда его вызвали к ротному.
После этого в пище стало еще больше селитры, а занятия сделались еще более утомительными. В результате этого на следующий день сразу три человека из первого взвода попали в лазарет.
Первым оказался Тайхман. Когда отделение лежало на земле, и Райман скомандовал встать, Шумермахер, сын землевладельца из Вестфалии, ростом сто восемьдесят сантиметров и весом не менее ста килограммов, самый крупный и тяжелый курсант в роте, лежавший впереди Тайхмана, нечаянно наступил ему на руку.
В лазарете ее смазали йодом и забинтовали, но не успел врач закончить с ним, как появился Бюлов, у которого на бедре была штыковая рана, нанесенная курсантом, лежавшим рядом с ним. Часом позже три человека принесли Хейне – он был без сознания. Утром, во время стрельб, он упал в обморок. Врачи с ухватками мясников, закалывающих свиней, впрыснули ему лошадиную дозу сыворотки.
– Вам, наверное, за это дают медали, – сказал Хейне.
В ответ он получил дополнительную порцию сыворотки. Из перевязочной его вынесли на носилках. Но, несмотря на то что правая часть его груди раздулась и стала похожей на грудь крестьянской девушки, его отправили обратно на занятия. Если верить парням, принесшим его, он неожиданно упал во время стрельбы. Доктор назначил ему двухчасовой отдых в постели. В то же утро в лазарет поступил еще один курсант – его звали Форхёльцер, родом из Мюнхена, который во время занятий притворился, будто получил солнечный удар.
На обед был подан суп; он, как обычно, отдавал селитрой, хотя официально назывался ванильным супом. На второе была цветная капуста с картофелем и червяками, политая каким-то непонятным соусом. У Тайхмана оказался самый большой червяк – длиной семь с половиной сантиметров, что оказалось рекордом для роты. Тайхман решил попросить, чтобы ему дали другую порцию, но его даже не пустили на кухню. Сержант из столовой заявил, что после случая с Премайером курсантов не велено пускать на кухню. Тогда Тайхман собрал червяков у всех своих товарищей и, украсив цветную капусту дохлыми мухами, взял свою тарелку и отправился в канцелярию. У двери он поставил тарелку на пол, поскольку мог действовать только одной рукой, снял бескозырку и постучал.
– Да? – послышался голос.
– Матрос второго класса Тайхман просит разрешения войти.
– Входите.
Тайхман открыл дверь, взял тарелку и, поставив ее на пол в канцелярии, закрыл дверь, поднял тарелку и, щелкнув каблуками, произнес:
– Матрос второго класса Тайхман просит разрешения сделать заявление.
– В чем дело? – спросил старший сержант, напротив которого сидел старшина Земмлер; они пили кофе и курили.
– Прошу разрешения заявить, что мне не хватает выдаваемой порции.
– Что же ты тогда не ешь то, что у тебя в тарелке, черт тебя возьми?
– В цветной капусте черви, господин старшина.
– Так она еще и с мясом, а ты все недоволен, – заявил Земмлер. – А солдаты на фронте вообще почти не видят мяса.
– Прошу разрешения показать свою тарелку ротному командиру.
– Давай посмотрим, что там у него, – произнес старший сержант и принялся изучать содержимое тарелки. – Гляди-ка, прямо лох-несское чудовище какое-то, а не червяк, – сказал он Земмлеру, показывая ему самого длинного червяка.
Земмлер с восхищенным видом растянул его и сказал:
– А ведь он к тому же еще и живой. Это хорошо. Это означает, что он еще свежий. А в хорошем свежем червяке нет ничего плохого. У меня, например, при виде такого червяка только аппетит разыгрывается. В наше время, Тайхман, мы не устраивали скандалов из-за маленького червячка в тарелке.
– Но ведь он там не один, – возразил Тайхман.
– Мы это видим, – ответил старший сержант. – Оставь свою тарелку здесь, а сам иди в столовую и получи новую порцию. Я позвоню на кухню.
После обеда была устроена приборка, посвященная предстоящему принятию присяги. Ротный сам проследил за тем, чтобы все было сделано как надо. Тайхмана от тяжелых работ освободили. Когда рота выстроилась, ему велели отойти в сторону. Единственное, что ему доверили – это вытереть пыль.
– Когда закончите, зайдите ко мне в кабинет, – сказал ему ротный.
Тайхман ждал у дверей кабинета, пока оттуда не вышел старший сержант с расчетными книжками для всей роты, которые подписал командир. После этого Тайхману велели войти.
– У меня для вас особое задание. Вы – единственный человек в роте, которому позволяется появляться в городе до принятия присяги. Вы будете сопровождать мою жену. У меня нет времени – я должен присутствовать на совещании ротных командиров. А моей жене надо сделать кое-какие покупки, после чего вы пойдете с ней в кино. Билеты в кассе заказаны. Но помните, что вы идете в город по делу, а не для развлечения.
Тайхман улыбнулся:
– Слушаюсь, господин капитан-лейтенант.
– Погодите радоваться, вы еще не знаете моей жены. А теперь наденьте форму, и пусть старший сержант подпишет вашу увольнительную записку, а то вас не выпустят за ворота. Вот ваша расчетная книжка. В три часа вы должны быть у дверей моего дома. Вопросы есть?
– Нет, господин капитан-лейтенант.
– Ничего себе порученьице, – сказал Штолленберг, помогая Тайхману одеваться.
– Все объясняется очень просто, – вступил в разговор Бюлов, – жена офицера не может выходить в город без сопровождающего.
– Но здесь же не восток, – возразил Штолленберг.
– Дело не в этом, – пояснил Бюлов. – Это такая традиция. А флот держится на традициях. Кроме того, в портах и военных гарнизонах это не лишено определенного смысла. Если женщина хороша собой, к ней все цепляются, а жена ротного, скажу я вам, весьма пикантная штучка.
– Ты должен называть ее фрау и идти слева, а также избегать нецензурных выражений…
– И не забудь рассказать ей, что с нас тут дерут три шкуры, так что пусть почаще отпускает своего обожаемого муженька на работу, иначе мы все загнемся. Эх, жаль, что послали не меня, может, мне удалось бы объяснить ей, что тут с нами делают. Нет, конечно же выбрали самого юного в роте. И все потому, что ты выглядишь совершенно безобидным.
Без пяти три Тайхман стоял у двери дома командира роты. В полчетвертого он продолжал стоять. Вскоре по лестнице спустилась молодая девушка.
– Вы меня ждете?
– Нет, я жду фрау Вегенер.
– Так это я, – произнесла девушка и протянула ему руку. – Добрый день.
– Добрый день, сударыня, – заикаясь от смущения, произнес Тайхман – девушка была невероятно хороша.
– Тяжело вам пришлось, правда?
– Я уже давно никого не называл сударыней.
– Ах, вот в чем дело. Вы, наверное, приняли меня за ребенка. А я на следующий год уже стану совершеннолетней. Надо было дать мне знать, что ждете меня, я бы спустилась быстрее. – Она осмотрела его с головы до пят и сказала: – Пойдемте.
У ворот училища дежурный сержант с исключительной вежливостью поздоровался с фрау Вегенер, которая кивнула ему. После этого он принялся за Тайхмана. Фрау Вегенер стояла за воротами и ждала. Пока сержант внимательно изучал его пропуск и расчетную книжку, Тайхман разглядывал жену ротного. Она была стройной, изящной блондинкой, гораздо ниже его ростом. Ноги, пожалуй, несколько длинноваты, подумал он, но ей это идет. У нее была золотистая кожа, красивые, хрупкие с виду руки, от нее хорошо пахло, и вообще она…
– Пароль?
– Не знаю!
– Что? Называешь себя моряком, а сам даже пароля не знаешь?
– Мне никто не говорил, что я должен знать пароль.
– Надо было самому спросить. Сегодня пароль – «Переборка».
– Понял, господин сержант, – сказал Тайхман.
– Не забудешь до вечера?
– Никак нет, господин сержант.
– Повтори пароль.
– «Переборка», – произнес Тайхман и посмотрел на фрау Вегенер.
Она повернулась к нему спиной и играла с веточкой изгороди. Это были кусты шиповника с облетевшими цветками.
– Сними бескозырку.
Тайхман снял головной убор. Сержант проверил его стрижку.
– Надевай.
Тайхман водрузил бескозырку на голову.
– Покажи ногти.
Тайхман протянул ему свою забинтованную руку – ногтей не было видно.
– Другую руку.
Тайхман протянул другую.
– Мог бы и почистить.
– Как я могу почистить ногти с забинтованной рукой?
– Заткнись и не спорь со старшими, – велел ему сержант. – Когда идешь в город с дамой, твоя внешность должна быть безукоризненной, понял?
– Так точно, господин сержант.
Сержант принялся снова листать расчетную книжку. Фрау Вегенер повернулась к нему:
– Вы что, читать не умеете?
– Как мне понимать этот вопрос, фрау Вегенер?
– Так и понимайте. У вас, по-видимому, проблемы с чтением. Пока вы изучали эту книжку, я бы ее три раза прочитала.
– Я должен еще проверить внешний вид этого парня, фрау Вегенер.
– Я его уже проверила. Мы можем теперь идти?
– Да, можете, – ответил сержант и добавил: – Фрау Вегенер.
– Какой смешной этот сержант. Изображает из себя сыщика, который ловит сбежавшего заключенного.
– Да, фрау Вегенер, – кивнул Тайхман.
– Не надо называть меня фрау Вегенер. Я не обижусь, если вы будете звать меня просто по имени.
Тайхман рассвирепел. Сначала этот сержант со своим дурацким допросом, а теперь еще и эта кошечка! Вздумала над ним поиздеваться! Что бы такое сказать ей в ответ?
– Мой муж долго раздумывал, может ли он послать со мной матроса, ведь, согласно правилам, матрос не имеет права покидать свой пост до принятия присяги. Потому что если вы скроетесь от меня, то вас не смогут привлечь к суду за дезертирство.
«Ara, – подумал Тайхман, – она ждет, чтобы я ее успокоил: «Нет, фрау Вегенер, я от вас не убегу». И еще она, наверное, ждет, чтобы я сказал, что ни один мужчина не смог бы от нее убежать».
И тут он услышал свой голос, произносящий:
– Служба есть служба.
– Я тоже так думаю. Можете взять у меня сумку. Так оно будет лучше смотреться.
И она отдала ему сумку, которая была пустой и весила не больше перышка; Тайхману казалось, что в руках у него ничего нет. Ручка сохранила еще тепло ее ладони; наверное, только на такое тепло она и способна, подумал он.
– Наверное, мне не надо идти наверх, меня сразу же узнают по забинтованной руке, – сказал он, надеясь, что она спросит, почему его рука забинтована. Но она даже не подумала спросить – его рана ее совсем не интересовала. «Мне-то какое до нее дело», – подумал он, начиная нервничать.
– Пожалуйста, не размахивайте сумкой – там лежит кошелек.
Он не нашелся что ответить; кровь прилила к лицу, как тогда, когда его осматривал сержант. Он взглянул на нее и увидел, что ее глаза смеются.
– Видите, я доверила вам все свое состояние, – сказала она.
Тайхман попытался придумать ответ, что-то вроде: «В вашем кошельке не может быть много денег – что-то он больно легок». Но тогда она может ответить: «Банкнот в тысячу марок совсем ничего не весит», – и он опять окажется в дураках.
– Впрочем, вряд ли это можно назвать состоянием, должна вам признаться. С такими деньгами вы далеко не уйдете. Но я уверена, что вы и не захотите уйти. А теперь расскажите мне, что сказали ваши друзья, когда узнали, что вам придется сопровождать меня.
– Конечно же они мне позавидовали, – признался Тайхман.
– Когда вернетесь вечером домой, скажите им, что завидовать было нечему.
Она произнесла эти слова так, как будто это само собой разумелось. Но у Тайхмана создалось ощущение, что она и сама в это не верит.
– Пойдемте немного быстрее, а то опоздаем к началу. Я хочу посмотреть выпуск новостей. Или вы устали? У вас же сегодня утром были стрельбы, правда?
– Да, фрау Вегенер. Но я не устал. От стрельбы не устаешь.
Она принялась задавать ему вопросы, и он неожиданно для себя заговорил о том, как их кормят. О селитре он не упоминал, зато рассказал о червях в капусте. Еда, конечно, неплохая, но какая-то безвкусная; на обед дают много, но времени на еду выделяют мало, а после тренировки ужасно хочется есть.
Фрау Вегенер ужаснулась, услыхав о червяках, и обещала сообщить об этом мужу. Тайхман сказал, что делать этого не стоит – он не хочет, чтобы она думала, будто он завел с ней этот разговор только для того, чтобы она передала его мужу.
– Я знаю. Но должна же быть какая-нибудь польза от нашей прогулки для вас и ваших друзей.
У кинотеатра она дала ему деньги, чтобы он выкупил билеты, пока она займется покупками. Но когда он подошел к кассе, какой-то офицер велел ему встать в очередь. Тайхман хотел было сказать ему, что билеты заказаны его ротным командиром и ему надо только заплатить за них, но какое-то странное чувство заставило его подумать, что если у него не будет билетов, когда вернется фрау Вегенер, то ей самой придется их выкупать, и эта мысль почему-то доставила ему радость.
Когда фрау Вегенер вернулась, он все еще стоял в очереди. Она подошла к кассе и забрала билеты. Их места оказались в ложе. Служитель не хотел пускать туда Тайхмана – в кинотеатре было всего две ложи, и они предназначались только для офицеров. Тогда фрау Вегенер послала за управляющим. Когда она разговаривала с ним, Тайхман увидел, что глаза у нее зеленые, как у кошки.
Они заняли свои места, и она вручила ему пакетик с маленькими булочками с изюмом.
– Только ешьте тихо.
Они сидели в левом углу левой ложи. Тайхман делал вид, что смотрит на экран, а сам украдкой разглядывал ее профиль. Фильм был смешной, и зрители смеялись. Фрау Вегенер тоже смеялась, а когда кидала взгляд на Тайхмана, он делал вид, что смотрит на экран, и тоже смеялся вместе со всеми, но, когда она поворачивала лицо к экрану, снова начинал разглядывать ее.
Наконец, фильм закончился.
– Хорошая картина, – сказала фрау Вегенер, – но неужели она вас так увлекла, что вы позабыли о булочках?
– А можно я возьму их с собой в казарму? – спросил Тайхман.
– Хотите угостить товарищей?
– Да, – ответил Тайхман, радуясь, что она на него не смотрит.
По пути домой они обменялись лишь несколькими фразами. Матросы, мимо которых они проходили, наверняка удивлялись, как это ему удалось подцепить такую кралю, а сержанты ломали голову, почему это дама гуляет с нижним чином.
Часовой у ворот без слов пропустил Тайхмана и обратил внимание только на фрау Вегенер. Они прошли уже метров сорок, когда он, наконец, сообразил крикнуть:
– Пароль?
– Ради бога, крикните «Переборка», – подсказала фрау Вегенер.
Тайхман обернулся и крикнул:
– Переборка!
Он пошел было вперед, но вдруг заметил, что его спутница застыла на месте. Ее глаза загорелись и позеленели.
– Что случилось, фрау Вегенер?
– Ничего. Я кое-что вспомнила. А ну-ка, крикните, пожалуйста: «Катались бы вы лучше в своей ванне, придурки!»
До Тайхмана не сразу дошло. Но, осознав, что деваться некуда, он сказал:
– Вы же не жена командира порта!
– Да, но жена командира порта – моя хорошая подруга, и я была вместе с ней в лодке, когда вы нас обругали.
Он начал объяснять, что их ял должен был уступить ему дорогу. В качестве доказательства сослался на правила дорожного движения. Она выслушала его лекцию, не перебивая, а когда его аргументы истощились, спросила:
– Вы все сказали?
И тут только до Тайхмана дошло, что надо было сделать. Эта мысль уже мелькала в его мозгу, но он не хотел ее замечать.
– Сожалею, что нагрубил вам, и прошу прощения, фрау Вегенер.
– С этого и надо было начинать. Тогда бы вы могли обойтись и без лекции. Мне было бы очень неприятно осознавать, что вы знаете только правила дорожного движения и совсем незнакомы с правилами вежливости. Но забудем об этом. Честно говоря, я совсем не обиделась и не стала бы просить у вас письменного извинения.
– Знали бы вы, как трудно оно мне далось!
– Я вижу, вам с трудом даются самые разные вещи. Кстати говоря, ваше так называемое покаянное письмо было просто оскорбительным. Надеюсь, вы это понимаете?
– Да, понимаю.
– Моя подруга мне его показала. Скажу вам правду. Она собиралась прочитать это письмо своему мужу, но мне удалось убедить ее не делать этого. А то бы вам досталось. Только не делайте из этого далекоидущих выводов – я вас совсем не знаю.
– Все равно, спасибо вам.
– Забудьте об этом. Впрочем, благодаря этому письму я знаю, как вас зовут, господин Тайхман. У меня отличная память на имена. Вам надо было представиться с самого начала. Тогда я знала бы, с кем имею дело.
– Прошу прощения.
– Не стоит. Должна заметить, что после той истории вы изменились к лучшему. Я бы в жизни не догадалась, что вы способны оскорбить женщину. Но может быть, я ошибаюсь?
– Не думаю.
– А что вам еще остается?
Они рассмеялись.
Фрау Вегенер протянула ему руку:
– До свидания, господин Тайхман. Если я захочу научиться ходить под парусом, то приглашу в учителя только вас.
– Отлично и тысяча благодарностей.
– За что? За исключением кино, других удовольствий вы не получили.
Тайхман отошел уже на несколько шагов, когда она окликнула его:
– Эй, вы забыли свои булочки.
Он вернулся и забрал из ее сумки булочки.
– Вы забыли самое важное, – сказала фрау Вегенер.
Тайхман хотел ответить, что самое важное не это, но промолчал. Вместо этого предложил:
– Давайте я отнесу вашу сумку наверх.
– Благодарю вас, не надо. Вон идет мой муж.
– Ну как, все прошло благополучно? – спросил ротный.
– Да, господин капитан-лейтенант, – ответил Тайхман.
Ротный поцеловал жене руку и взял у нее сумку. Они стали рядышком подниматься по лестнице, потом Тайхман увидел, как на втором этаже закрылось окно.
Ночью он съел все булочки. Он съел их сам – медленно и тихо, чтобы никто не услышал; так прошла ночь.
Хейне провел шесть дней в лазарете. Одного было вполне достаточно; остальные пять он просто притворялся больным. Утром у него была температура 37,7, а вечером – 38,3. Он натирал термометр шерстяным носком, пока не получал нужную температуру, а когда к нему заходил доктор, кашлял ему прямо в лицо. На седьмой день утром он доложил о своем выздоровлении в канцелярию роты. Здоровье его настолько поправилось, что в тот же самый день он ухитрился одним из первых получить увольнительную в город, а в воскресенье участвовал в финальном матче батальонного чемпионата по гандболу.
Хейне собирался отправиться в Штральзунд вместе с Тайхманом и Штолленбергом. В два часа дня первая группа уходящих в увольнение подверглась проверке, но пройти ее сумел только Хейне. Тайхмана, Штолленберга, Бюлова и Шумермахера отправили переодеваться. Последние трое нацепили галстук-бабочку; галстук Тайхмана тоже не понравился сержанту. Хейне же заранее заказал себе галстук на резинке. Его не надо было многократно складывать, чтобы завязать узлом, достаточно было только застегнуть сзади резинку – и готово. У этого галстука был только один недостаток – если сержант случайно заметит, что он на резинке, то три дня гауптвахты обеспечено.
Хейне решил подождать друзей и отправиться в город после второй проверки. Он пришел в комнату Тайхмана, где они уселись, положив ноги на стол и закурив, и принялись обсуждать, удастся ли им выиграть завтрашний гандбольный матч. Потом Хейне попросил их рассказать о том, как прошла церемония принятия присяги.
– Ты ничего не потерял, – сказал Тайхман, – по крайней мере, утром. Но нам тебя очень не хватало днем, когда мы одни играли против четверых.
– Но ведь вы выиграли.
– Ну да, еле-еле – со счетом десять – восемь, – заявил Шумермахер.
– Тайхман же с Бюловом не играли.
– Ничего, завтра выиграем. Церемония принятия присяги была так себе, – заметил Тайхман. – В восемь нас повели в церковь: протестантов – в свою, католиков – в свою. Но тем, кто не хотел, можно было и не ходить.
– Держу пари, если мы станем играть так же плохо, как в прошлый раз, то победы нам не видать, – вздохнул Шумермахер.
– Католиков вел командир первой роты, протестантов – наш ротный. Мы все пошли в церковь, даже ребята из Наполаса[1]. Дома остался только парень из Вены – он воспитывался в иезуитском колледже и заявил, что в Бога не верит…
– Снимаю перед ним шляпу, – перебил его Хейне.
– Зато, пока мы были в церкви, ему пришлось подметать асфальт вокруг казарм и носить на учебный плац горшки с лавровыми деревьями и другими растениями, украшая его к церемонии.
– А ведь он хороший вратарь, – сказал Шумермахер.
– Мы дошли строевым шагом до церкви Николая – довольно красивой с виду – и сначала слушали орган.
– Органная музыка всегда прекрасна, – заметил Бюлов, – что бы на нем ни играли.
– Пастор устроил настоящее представление, – продолжал Тайхман. – Он поджимал губы и делал размашистые жесты, впрочем, с моей точки зрения, он говорил слишком громко. От этого я не стал более набожным.
– Не мог же он шептать, – возразил Штолленберг, – церковь ведь большая.
– Тоже мне Эмиль Великодушный нашелся. Вечно он всех защищает, – сказал Хейне.
– Я никого не защищаю. Я говорю, как было, – возразил Штолленберг, слегка покраснев.
– Давайте лучше обсудим нашу завтрашнюю игру, – предложил Шумермахер.
– Пастор рассказал нам историю одного молодого человека, которого назначили знаменосцем, и он написал об этом матери. Впрочем, он написал ей целых три письма, и в каждом просил любить его. Только мы так и не поняли, за что она должна его любить – за то, что он знаменосец, или за то, что он ее сын.
– Такой рассказ есть у Рильке, – заявил Штолленберг.
– Ты всегда все знаешь, – подколол Хейне.
– А я и не знал, что Рильке был таким хорошим солдатом, – произнес Тайхман.
– Да не был он никаким солдатом, просто писал хорошие стихи, – возразил Хейне.
– Как бы то ни было, рассказ пастора оказался совершенно не к месту, ведь на флоте нет знаменосцев, – произнес Шумермахер. – А теперь давайте, наконец, поговорим о гандболе.
– После этого, – продолжил рассказ Тайхман, – снова зазвучал орган, а потом пастор стал молиться, и мы совершенно растерялись, не зная, надо ли вставать или можно слушать сидя.
– Представляю, какое это было зрелище для богов, – усмехнулся Хейне.
– Боюсь, что мы все-таки проиграем.
– В гитлерюгенде нам не говорили, когда надо вставать, а когда не надо, – сказал Тайхман.
– Мы завтра точно проиграем, если не выложимся до конца.
– И тогда ротный подал нам знак встать.
– И мы встали.
– Потом заиграли гимн, но мы не пели, поскольку никто не знал слов, и он быстро закончился. Церемония в Денхольме оказалась простой формальностью. Все роты выстроились на плацу, в центре которого стояла трибуна, с обеих сторон украшенная зеленью. На эту трибуну поднялся наш ротный и произнес речь в старомодном стиле; от каждой роты выделили по одному человеку, чтобы они держали флаг. После этого мы произнесли слова присяги, стоя по стойке «смирно», что было хуже всего. В конце церемонии заиграл оркестр – это был самый запоминающийся момент.
– Всегда приятно послушать марш, – сказал Хейне.
– И органную музыку, – добавил Бюлов.
Шумермахер снова завел речь о предстоящем матче, но тут раздался свист сержанта – начиналась вторая проверка.
Тайхмана, Штолленберга, Бюлова и Шумермахера снова завернули.
В три часа повторилась та же история. В добавление ко всему дежурный сержант нашел, что на бескозырке Тайхмана плохо натянута ленточка.
– Я больше не пойду, – сказал Тайхман.
Через полчаса Штолленберг, Бюлов и Шумермахер благополучно прошли проверку. Когда им выдали пропуска, дежурный сержант сообщил, что ротный просил прислать ему несколько матросов для управления яхтой. Тайхман, Штолленберг и Бюлов вызвались помочь ротному, но дежурный забраковал Тайхмана:
– Ты не подходишь. Ты ведь даже нормально одеться не можешь – куда уж тебе на яхту!
Он велел двум другим надеть плавки и спасательные пояса и идти в док. Тайхман решил посмотреть, как они будут ходить под парусом, и отправился с ними.
В доке уже работало девять человек, которые, мешая друг другу, готовили яхту к выходу в море.
Один старый моряк, постоянно работавший в доке, показал, как надо привязывать парус, другие не согласились с ним и бросили работу, предоставив ему делать все самому.
Вскоре появились два офицера и две дамы.
– Кто из них жена нашего ротного? – спросил Штолленберг.
– Та, что стоит справа.
– Худая, как палка, – заметил Бюлов.
– Ганс, ради бога, испарись – вот этот хмырь с четырьмя нашивками – командир порта, а рядом с ним, надо думать, его жена.
– Ну вот еще!
Но ему не пришлось прятаться от них – дамы даже не посмотрели в его сторону.
Штолленберг, Бюлов и Шумермахер поднялись на борт. Яхту взял на буксир моторный катер. Тайхман сидел на конце мола и наблюдал, как на яхте подняли паруса, и она взяла курс на Хиддензее.
В десять часов они вернулись в казарму и рассказали, как прошел день. Хейне жалел, что отправился в город, а Тайхман притворился, будто спит.
В воскресенье днем командир училища с женой и детьми, а также командиры рот с женами присутствовали на гандбольном матче между командами первой и второй рот. Это была грубая игра; присутствие дам не помешало игрокам проявить свои животные инстинкты. Судья не обращал внимания на грубые приемы – свистел он редко и по большей части совсем не тогда, когда было нужно. Игра больше напоминала драку – игроки выбивали друг другу зубы и ломали ребра, а зрители бешено аплодировали.
Вторая рота выиграла со счетом 16–10. В награду капитан-лейтенант Вегенер пригласил всю команду – за исключением Шумермахера, которого удалили с поля за неспортивное поведение, – на пикник по случаю дня рождения его жены, который должен был состояться через три недели в Хиддензее.