Они жили в матросском кубрике. Их койки располагались по левому борту; койка Штолленберга вверху, а койка Тайхмана – внизу. Штолленберг сидел на ее краю и натягивал носки; ноги его были чистыми, а носки заштопанными, но Тайхман велел ему убрать свои потные ноги.
Поставив ногу на край койки Тайхмана, Штолленберг слез вниз и уселся на лавке напротив.
Тайхман смотрел, как он вытряхнул из сапог тараканов, проверил рукой, не осталось ли их внутри, натянул сапоги на ноги, подошел к хлебному шкафчику, отрезал кусок засохшего батона, выковырял ножом тараканов из банки с джемом, намазал толстый слой красного джема на хлеб и вонзил в него зубы.
Тайхман повернулся к стене.
– Пошли чистить картошку, уже скоро восемь, – с набитым ртом произнес Штолленберг.
Тайхман лежал не двигаясь.
– Понимаю, не хочется, – кивнул Штолленберг. – Но все равно, давай шевелись.
Тайхман продолжал лежать. Его раздражала настырность Штолленберга. «Всего шесть месяцев назад он сидел со мной за одной партой в школе, а когда его вызывали к доске и он «плыл», – подумал Штолленберг, – я подсказывал ему, он тоже мне помогал, когда я «плыл», но я делал это чаще, а главное, лучше. Он и тогда не блистал умом, а сейчас ведет себя так, как будто он здесь хозяин и…»
– Вставай, моряк, пора отлить, – сказал Хейне, ткнув Тайхмана пальцем в спину.
Матросы стояли с подветренной стороны верхней палубы и чистили картошку. Питт плюнул в воздух, и ветер отнес его плевок за борт. На второй день своего пребывания на судне Тайхман, страдавший морской болезнью, попробовал вот так же плюнуть, но ветер дул ему в лицо, и плевок отпечатался прямо на иллюминаторе штурманской рубки, где старпом прокладывал курс. Тайхман хотел, чтобы плевок Питта попал туда же, но ветер не доставил ему такого удовольствия. Он вспомнил, как его били, и Питт усердствовал больше всех, а он был слишком болен, чтобы отбиваться. Штолленберга и Хейне они поставили на стрему, чтобы те не смогли помочь ему.
Тайхман никак не ожидал, что его изобьют. Он был хорошо сложен, правда, только выше пояса. У него была большая широкая грудь и длинные мускулистые руки с кулаками, умеющими бить быстро и точно, но бедра и ноги у него были сухими и тощими, а суставы выглядели хлипковато. В нем было почти шесть футов росту, и при ходьбе он слегка наклонялся вперед, как будто ему трудно было держать прямо свое массивное тело. Длиннорукий, он чем-то походил на орангутана, правда, с симпатичным лицом.
Питт посоветовал Тайхману встать против ветра, тогда ветер будет дуть ему в рот и не позволит пище выйти наружу. Но это не помогало, и ветер свистел в его ушах. В этот вечер ему пришлось стирать не только свои провонявшие брюки, но и брюки других моряков, даже тех, кого не было на палубе, когда его выворачивало. Он стал было возмущаться, но его снова избили. Он очень страдал от морской болезни. Это была настоящая морская болезнь, совсем не та, какую воображают себе сухопутные неженки, идущие на катере из Куксхафена на Гельголанд и блюющие, перевесившись через поручни. Сначала он тоже блевал, но потом его желудок опустел и ничего, кроме желчи, из него не шло. Так продолжалось с неделю; он лежал на койке, сложившись пополам, словно ребенок в утробе матери, и мечтал о том, чтобы умереть.
Чан с картошкой был полон. Тайхман потащил его на камбуз. В дверях капитанской каюты стояла Дора в рубашке и длинных мужских брюках.
– Заходи, малыш, посмотри, как плачет старушка.
Тайхман оставил чан на камбузе и на обратном пути снова прошел мимо капитанской каюты. На этот раз на Доре был зеленый пуловер. Ее глаза покраснели, а из каюты разило духами и алкоголем.
– Ты что, боишься меня, малыш?
– Вовсе нет, к тому же я не такой уж малыш, почти шесть футов росту.
– Шесть футов и шестнадцать лет.
– Скоро будет семнадцать.
– А что ты делаешь, когда бываешь в Бремерхафене?
– Так, присматриваюсь.
– У тебя есть подружка?
– Нет.
– Тогда к кому же ты ходишь?
– Ну, в дамочках недостатка не бывает.
– Но для первого раза лучше найти кого-нибудь другого.
– Что значит «для первого раза»?
– А, так для тебя это не впервой. Ну, тогда ты и со мной можешь. Разве я хуже других дамочек?
– Ничем не хуже.
– Разумеется, не хуже, – кивнула Дора и добавила: – И зачем только ты это сказал. Мне неприятно.
– Но ведь это правда.
– Все равно, не стоило говорить.
– Но ведь на судне все знают…
– Что они знают? Что пять лет я была не у дел и жила как монахиня, потому что мой муженек наградил меня заразой? Знают они это?
– Я не знал.
– Ну и плевать на это. Так что, может, все-таки зайдешь? Что ж, не хочешь, не надо. Никто тебе не навязывается. Отваливай.
Вот тебе и Дора, подумал Тайхман. Она впервые заговорила с ним, до этого его не замечала. Ему было известно только то, что старик представил ее как свою жену.
Когда сеть подняли, она оказалась полной. Палубу покрыл слой селедки в метр толщиной. Матросы лопатами бросали рыбу в корзины и потрошили ее.
– Доре нужно только одно – хорошая, крепкая выпивка, – сказал днем старший помощник, когда Тайхман стоял на вахте у штурвала. – Это самое лучшее средство от ее сексуальной озабоченности. Ты себе даже представить не можешь, как тащились от меня когда-то шлюхи. Но я им никогда не платил. Удовольствие получали оба, говорил я. И они понимали, что я прав. Да, сынок, так и надо делать. – Старпом воткнул мизинец себе в ухо и затряс рукой, словно вибратором. Затем вытащил из куртки бутылку и приложился к ней.
– Выпьешь?
– Я на вахте.
– Все правильно. Может, и к лучшему, что не пьешь. Курс будет точнее. А я вот без этого не могу. Как тебя зовут?
– Тайхман.
– Я имею в виду имя.
– Ганс.
– Ну-ка, Ганс, держи. Выпивка – лучшее лекарство от тоски. Когда-то и я мечтал о девушке. Она была высший класс – из хорошей семьи и все такое прочее. Но я ей был не нужен, вот и начал пить. С тех пор сплю со всеми шлюхами подряд, мне все равно. Сунул, вынул и получил свое. Простой механический процесс, такой же, какой описан в учебнике по двигателям. Никакой любовной чепухи, никаких обязанностей, ничего – сунул, вынул и так далее. Так как, говоришь, тебя зовут?
– Ганс.
– Держи, Ганс. Если не можешь с этим справиться, начни пить. Перископ по левому борту!
У него глюки, подумал Тайхман, и продолжал держать прежний курс. Старик вырвал у него из рук штурвал и резко заложил право на борт.
– Передай-ка по переговорной трубе командующему. Вижу перископ, пеленг три три ноль. Удаление два ноль ноль.
Не желая лишать себя удовольствия, Тайхман передал сообщение. Через несколько секунд он услышал в переговорной трубе голос старика:
– Во-первых, я не командующий, а всего лишь капитан этой убогой рыболовецкой посудины, во-вторых, скажи помощнику, чтобы шел в каюту и проспался, понял?
– Так точно, капитан.
– Что он сказал?
– Говорит, что вряд ли.
– Да я съем десяток швабр, если это не перископ субмарины. Я эти штуки знаю со времен мировой войны. Три года прослужил на торпедном катере. А это тебе не кошке хвост завязать!
Тайхман встал к штурвалу и вернулся на прежний курс. Помощник закурил сигару.
– Старик думает, что я пьян?
– Нет.
– Если бы ты сказал – да, от тебя бы мокрого места не осталось.
– Думаете?
– Поберегись, сынок, когда я пьян, никто не знает, что могу отчебучить.
Сменившись, Тайхман зашел в штурманскую рубку и занес в вахтенный журнал свой курс. Старик вошел в рубку вместе с проспавшимся помощником, взял у радиста радиограмму и сказал помощнику:
– Мы идем на полном ходу к побережью Норвегии, а затем пойдем домой в пределах трехмильной зоны.
– Если вы полагаете…
– Да, я полагаю. Ультиматум англичан означает войну. Вам что, неясно? Они там в Берлине ни в грош не ставят этот ультиматум…
– А в Лондоне эту трехмильную зону.
– Что это? Боже, что это было?
– Мой желудок, капитан.
– Прошу прощения. Это что, ультиматум на вас так повлиял?
– Это мой желудок, капитан.
– Ну, не скромничайте.
– Никогда этим не страдал.
Старик рассчитал новый курс и нанес его на карту. Уходя, он сказал:
– Господин помощник, ваши манеры поистине ужасны.
– У меня больной желудок, поэтому меня и пучит.
– Вы и ваш желудок – просто дерьмо, вот что я вам скажу.
– Меня не волнует ваша манера выражаться. Кстати, во время моей вахты я засек перископ подлодки, но на вашей стороне переговорной трубы сидела какая-то пьяная задница, которая, я полагаю, забыла передать вам мое сообщение.
Вошел радист со второй радиограммой. Старик зачитал ее.
– Мы должны следовать в Гамбург и доложить о своем прибытии командиру военно-морской станции Северного моря, после чего экипажу ждать распоряжений. Помощник, доведите это до сведения матросов.
– А Дора член команды?
– Я сам сообщу своей жене.
– Которой? Той, что в Бремене, или той, что на борту?
– Обеим. В конце концов, я не спрашивал в бюро регистрации браков, можно ли мне взять на борт жену или нет.
– Но вы могли бы спросить разрешения у хозяина. До сих пор он не позволял брать на судно женщин.
– Поэтому я его и не спрашиваю. Есть возражения?
– У меня нет.
Тайхман сходил на склад и наполнил краской ведерко. Затем он привязал веревку к боцманскому стулу-беседке, и Штолленберг спустил его у носа корабля на уровень названия. Он закрепил веревку на поручне и спустил ведерко с краской и кисть, и Тайхман начал закрашивать букву «А» в названии корабля «Альбатрос».
– Интересно, какой прок Герду от его старика? Он уж давно вышел в тираж. Не верю я и этому помощнику секретаря в министерстве образования.
– Опусти пониже ведерко, вот так. Через минуту подашь стул немного вперед.
– Посмотрим.
– Ну, не беспокойся. Чтобы переделать «Альбатрос» в тральщик, нужно время. А сейчас у них даже не нашлось для нас места в доках. А ты слыхал, что нам хотят поставить орудие и два пулемета, чтобы было чем пошуметь?..
– Это на тот случай, если английский флот захочет потратить боеприпасы на старое селедочное корыто…
– У них и без этого есть о чем беспокоиться. У нас все-таки имеется пара больших посудин; ты видел их в Гельголандской бухте? Неплохо выглядят, а?
– И мы были бы ничего, если б нас назначили на крейсер или куда-нибудь еще.
– Лично мне хватило бы и эсминца.
– Ты можешь продвинуть меня немного вперед? Только смотри не урони в воду.
Штолленберг поднял ведерко на палубу, отвязал один конец и закрепил его впереди другого, развернув при этом беседку.
– Ты меня задом повесил, – сказал Тайхман.
– Потерпи немного.
Штолленберг снова перевернул беседку и передвинул ее метра на полтора вперед. Он только собрался опустить ведерко с краской, как появился Хейне и позвал всех с собой.
Они спустились в кубрик, который в это время дня пустовал.
– Напяливайте ваши береговые лохмотья, берите документы и все остальное, – сказал Хейне, – мы обедаем сейчас с моим стариком, после этого напишем заявления в военно-морское училище. Это наш единственный шанс убраться с этой старой крысиной баржи.
– Но у нас нет документов об окончании школы.
– Мой друг, помощник министра, сделает все, что надо; я уже договорился с ним по телефону. Он давний кореш моего папаши, и у него есть сынок, который с помощью моего отца хочет получить диплом, хотя, как вы понимаете, умом не блещет. Так что все схвачено. Надо только нажать в нужном месте.
– Сомневаюсь, что это сработает, – заметил Штолленберг.
– Я сделаю все, чтобы расстаться с этим проклятым селедочным корытом.
Отец Хейне жил в своем доме на Бланкенезе. Табличка на садовых воротах гласила: «Профессор Фридрих Хейне».
– У тебя грязь под ногтями, – сказал Штолленберг.
– Ты прав, черт побери, но мне даже ножом не удалось выковырять из-под них деготь, – вздохнул Тайхман и спрятал руки в карманы брюк.
– А я свои ногти отмыл бензином, – поделился опытом Штолленберг. – И неплохо бы тебе надеть свежую рубашку. На этой не хватает пуговицы.
– Оставь его в покое, – вмешался Хейне. – Все это ерунда.
– Надень мой галстук, и он закроет место, где не хватает пуговицы.
Тайхман надел галстук Штолленберга.
– А ты?
– Я надену спортивную рубашку.
– Тебе очень идет.
Они прошли через сад. Дверь открыла девушка.
– Это Молли, – сказал Хейне. – Ее настоящее имя – Мария Хольцнер. Но я зову ее Молли, потому что она такая миленькая и мягонькая. Поцелуй ее, она сделана из…
– Ну что вы, господин Хейне…
– Да не выпендривайся ты!
Молли рассмеялась:
– Мама мне всегда говорила, чтобы я надевала жестяные трусики, когда поблизости появляются моряки.
– А у нас есть открывашка, – сказал Штолленберг и покраснел, когда Молли взглянула на него.
Хейне прошел в кабинет отца, а они остались ждать в небольшой гостиной. Тайхман рухнул в кресло и уставился на портреты Гинденбурга, Лютера и Тирпица. Лютер висел между двумя вояками. Затем он передвинул кресло к аквариуму в углу комнаты и заговорил с рыбами. Он сунул палец в воду и смеялся, когда рыбки на него наталкивались.
– Чего это ты тут плещешься? – спросил Штолленберг.
– Меня это забавляет, да и рыбкам нравится. Они тут дохнут со скуки. А сейчас, друзья мои, мы устроим вам маленький шторм, и вы узнаете, что идет война.
– Эдак ты всех рыб на пол выплеснешь.
Отец Хейне был сама вежливость. Тайхман почувствовал, какие тонкие у него пальцы, когда пожимал ему руку. Он заметил, что профессор на полголовы ниже сына. У него были коротко стриженные, с проседью светлые волосы, небольшой нос со слегка вздернутым кончиком и светло-голубые слезящиеся глаза. Он производил впечатление скромного, можно даже сказать, робкого человека. Тайхман взглянул на Герда Хейне с его длинными черными волосами и крупным орлиным носом и удивился, как у этого невзрачного мужчины мог родиться такой сын.
– Рад познакомиться с друзьями Рейнгольда. Вы как раз поспели к ужину.
Тайхману пришлось прикусить губу; он не знал, что у Герда было второе имя, и ему подумалось, что профессор мог бы выбрать для своего единственного сына не такое смешное имя. Штолленберг оживленно болтал с профессором, словно они были закадычными карточными партнерами, и, говоря о Герде, называл его Рейнгольдом. Век живи, век учись, подумал Тайхман.
Перед ужином прочитали молитву; Тайхман прикрыл руки салфеткой. За столом сидели еще трое – пастор по имени Дибольт с женой и сестра профессора, которую звали Луиза и которая, судя по всему, была старой девой. Тайхман подумал, что губы пастора слишком толсты для его профессии; впрочем, у него было мягкое, простое и добродушное лицо и солидный животик. Его жена оживленно беседовала с молодыми людьми и странно поглядывала на свою тарелку; платье на ней было довольно модным. Напитков за едой не подавали, а после ужина еще раз помолились. Затем профессор произнес:
– Могу я пригласить молодых людей немного посидеть с нами?
– Извини, отец, не получится. Нам надо подготовить бумаги.
Сестра профессора вышла из-за стола первой.
Сквозь полуоткрытую дверь Тайхман увидел, что в гостиной уже сидели человек двадцать. Люди были приблизительно одного возраста и разговаривали приглушенными голосами.
– У них библейские чтения, – пояснил Хейне, поднимаясь по лестнице. – Вот так возраст повлиял на моего отца. Он ведь был совсем другим. Через минуту они заиграют на фисгармонии и запоют. Потом один из них прочтет проповедь, а в конце снова заиграет орган.
– Чего только по этому ящику не наслушаешься, – сказал Штолленберг, вращая ручку настройки большого радиофонографа, который стоял рядом с диваном Хейне.
– Да, я люблю послушать хорошую музыку. А ты, полагаю, интересуешься новостями спорта.
– Ну, не такой уж я примитивный человек, – сказал Штолленберг.
Хейне поставил пластинку – сцену смерти царя из оперы «Борис Годунов» в исполнении Шаляпина. Мусоргский был его любимым композитором – таким восхитительно простонародным.
– Чья это картина? – спросил Тайхман.
– Это Рембрандт, «Мужчина в золотом шлеме». Оригинал находится в Музее кайзера Фридриха в Берлине. Но это хорошая копия.
– Я в этом не очень разбираюсь. А это кто?
– Шопенгауэр.
– Твои кактусы совсем запаршивели. Их надо полить.
– Что-что?
– Кактусы у тебя запаршивели, не видишь, что ли?
– А… Вполне возможно. Я в этом ничего не понимаю, – произнес Хейне.
Они написали заявления. В качестве рекомендующих лиц Тайхман и Штолленберг назвали отца Хейне, министра и адмирала Редера.
– Его-то они точно не спросят, – заявил Хейне.
– Но они потребуют документы об образовании.
– А ты напиши: «Высланы».
– Но они же их никогда не получат.
– Знаю. Но ты все равно можешь это спокойно написать. В войну у них хватает других забот. А этому министру надо подсуетиться, если он хочет, чтобы его сынок стал доктором.
– Здесь говорится, что для подачи заявления тебе должно быть семнадцать лет, – сказал Тайхман, – а мне еще только шестнадцать.
– Об этом позаботится министр, – заявил Хейне. – Ты выглядишь на все двадцать.
– А мы получим первоклассную рекомендацию от нашего селедочного капитана; прямо сейчас ее и напишем, – заявил Штолленберг.
Внизу кто-то заиграл на фисгармонии, затем послышалось пение: «А теперь отдохните, все леса, поля и города, весь мир погружается в сон…» Хейне спустился в кладовую и вернулся с тремя бутылками божоле. Они начали пить и, когда завыли сирены воздушной тревоги, ничего не услышали. Люди внизу тоже продолжали петь, как ни в чем не бывало.
– Ария царя слишком длинная, – сказал Тайхман. – Я помню ее еще с детства.
– У тебя, должно быть, очень хорошая память.
– Давайте его выключим. Я поставлю другую пластинку.
– Поставь что-нибудь приличное.
– Нет, лучше неприличное.
Хейне поставил маленькую пластинку и прибавил звук. Голос девушки пел: «Что ты делаешь со своей коленкой, дорогой Ганс…»
– Схожу-ка я за Молли, – сказал Хейне.
Девушка выпила с ними за компанию. Она была в строгом черном платье и белом фартуке. Когда пение внизу возобновилось, Хейне поставил пластинку с танцевальной музыкой, и Молли пошла танцевать. Движения ее были неуклюжими и неуверенными; вскоре она растянулась на полу, но даже не ушиблась в своих многочисленных одежках. Когда она поднялась и потянулась за новой рюмкой, Хейне произнес:
– Тебе уже хватит, лучше потанцуй еще, это тебя отрезвит.
Тогда она задрала юбку и стала изображать балерину, но все время падала. Штолленберг не мог оторвать от нее глаз. Хейне курил сигареты и равнодушно наблюдал, как Молли встает, падает, снова встает и снова падает. Когда она шлепнулась особенно тяжело, он заметил:
– Не шлепайся так громко, там внизу, как-никак, церковь.
Прозвучал сигнал отбоя воздушной тревоги.
Тайхман открыл окно. На улице уже стемнело. Воздух был влажным и душным; дело, похоже, шло к дождю. Верующие прощались у входа. Когда они разошлись, профессор взял лейку и стал поливать газон.
– Мне раздеться? – спросила Молли.
– Можешь не торопиться, – ответил Хейне.
При расставании профессор Хейне вручил Штолленбергу галстук.
– Прошу вас, поймите меня правильно – этот галстук подойдет вам больше.
Штолленберг тут же надел его.
У ворот сада Хейне заявил:
– Завтра утром я отошлю наши заявки в Киль; рекомендации старика пошлем позже. Я буду на борту к десяти. Спокойной ночи.
– Спокойной ночи всем, – сказал Тайхман.
Когда они остались наедине, Штолленберг предложил пойти к девочкам.
– Это что, выкрутасы Молли на тебя так подействовали?
– Молли меня не волнует. Я просто не пойму, почему мы должны в тоске глядеть на луну, пока Герд будет шикарно проводить время?
– Значит, все-таки Молли.
Они отправились в квартал красных фонарей.
Сначала они с трудом ориентировались. Вокруг было темно, уличные фонари притушены. Первый же дом, куда они зашли, был так переполнен, что им пришлось бы долго ждать своей очереди, и они решили уйти отсюда.
– Мальчики, приходите через час, места будут, – крикнула им вслед мадам.
– Слишком долго ждать, – ответил Штолленберг, ухитрившись не покраснеть.
– Ты, похоже, здорово озабочен.
Тайхман удивился, как сильно подействовали на Штолленберга несколько бокалов красного вина. У следующего дома стояла группа моряков торгового флота – им удалось прорвать блокаду, объяснили моряки. Они только что прибыли из Южной Америки и намеревались поправить здоровье.
– Хорош хвастаться, – сказал Тайхман.
– А кто хвастается? Мы дважды уходили от английских эсминцев – дважды.
– Должно быть, это были очень тихоходные эсминцы, – заметил Тайхман.
– Скажешь тоже. Приходилось давать полный ход. Один из эсминцев открыл по нас огонь, но не попал.
– Ваше корыто, должно быть, слишком маленькое, чтобы в него можно было попасть, – усмехнулся Тайхман.
– Заткни свою глотку. Судно большое, но тоннаж засекречен.
– Небось какая-нибудь шлюпка, – гнул свое Тайхман. – Такая малюсенькая, что англичане ее даже не заметили, а стреляли просто так, чтобы проверить свои пушки.
– Ты называешь танкер в 12 000 тонн шлюпкой?
– Ого. А ты говорил, что тоннаж засекречен.
Не дожидаясь начала драки, Тайхман и Штолленберг двинулись дальше.
– Если ты будешь нарываться на драку с каждым встречным, – заметил Штолленберг, – то мы никогда не закончим свое дело.
В следующем доме они уселись за маленький столик. Девушки работали наверху, и, когда одна из них спускалась, ее тут же перехватывал кто-нибудь из посетителей. Штолленберг заказал два стаканчика шнапса. Когда их подали, оказалось, что это двойные порции.
– Дороговато будет, – заметил Тайхман.
– Я плачу.
– Только за выпивку?
– Нет, за все.
Немолодая женщина без двух передних зубов переходила от столика к столику, убеждая господ немного потерпеть – с минуты на минуту должны появиться две очень интересные девушки.
Чтобы посетители не скучали, в зале появилась обнаженная танцовщица. Но она была недоступна. Женщина без передних зубов с извинениями пояснила, что контракт с этой девушкой предусматривает только танцы, что она состоит в законном браке и довольно обеспечена.
Штолленберг заказал еще шнапса.
И снова им подали двойные порции.
– Я не заказывал двойные.
– А у нас здесь только такие, – ответил официант.
– Я не против, – сказал Тайхман.
Штолленберг опрокинул рюмку.
– Я думаю, с выпивкой дело пойдет легче, – ухмыльнулся Тайхман.
Мимо их столика прошла миленькая девушка и улыбнулась им, но ее заграбастал посетитель средних лет, который пришел раньше.
– А они ничего, – заметил Штолленберг.
– Эта девушка улыбнулась не тебе, а мне. – Тайхман проглотил свой шнапс. – У тебя, должно быть, плохо с глазами.
– А вот и профессионалки…
Прибыло подкрепление. У одной из девушек было расплывшееся тело, похожее на губку, огромные ляжки и торчащие колени. Ее напарница – сплошные кожа да кости.
– Я беру блондина, – сказала толстуха и уселась на колени к Штолленбергу.
Настоящая бочка, подумал Тайхман и не смог удержаться от смеха, увидев выражение лица Штолленберга. Тот неподвижно сидел на своем стуле.
– Я думаю, у тебя давно уже никого не было, – сказал Тайхман.
– Разве так приветствуют даму? – спросила губка.
– Это возмутительно, просто возмутительно, – завопил один из посетителей. – Я пришел раньше этих молокососов.
– Евгений, не ори так громко, – одернула его губка. – А то у тебя будут проблемы с Луняшкой.
Из-за бара появился гигант с огромным пузом, лысой головой и крохотными ушками, торчащими как ручки у кастрюли.
– Эй, Луняшка, ты там полегче, он уже поддатый, – произнесла губка.
– Господин, – принялся увещевать беспокойного клиента Луняшка. – Это уважаемое заведение, и на нас никогда не жаловались, поэтому попрошу вас вести себя прилично.
– 3-заткнись! – взревел Евгений. – Ты, жопа с ушами!
– Я, пожалуй, проигнорирую это замечание, – сказал Луняшка.
– Евгений, спокойно, – вмешалась губка, а Луняшке добавила: – Он потом перед тобой извинится.
Луняшка скрылся за стойкой.
Евгений еще раз назвал это возмутительным.
– Успокойся, Евгений. Мы с этими мальчиками мигом закончим, и тогда настанет твоя очередь, – пообещала худышка.
Они запросили десять марок.
– Да вы спятили, – заявил Тайхман.
– Сегодня большой наплыв посетителей, поэтому цены соответствующие.
– Да у нас и денег-то таких нет, – поддержал приятеля Штолленберг.
– Ну ладно, так уж и быть, девять.
– Пятерка, и ни пфеннигом больше, – отрезал Тайхман.
– Мы так дешево не обслуживаем.
– Пять марок – это куча денег.
– Ладно, пойдет. Вы хорошие мальчики. Да и для начала неплохо. Как ты считаешь, Мариан?
– Сюда входит и стоимость выпивки, – произнес Тайхман.
– Бог ты мой! Может, ты хочешь, чтобы мы заплатили еще и за то, чтобы вы пошли с нами наверх? – завопила худышка.
– Девчонки, не шумите. Это же новобранцы, у них денег-то почти нет, – сказал пожилой моряк с торгового флота.
– Мы с флотилии тральщиков, – уточнил Тайхман.
– Это хорошо, ребята. Сейчас война, так что не важничайте, берите то, что можете взять. Я заплачу за вашу выпивку. Так что все в порядке.
– Спасибо, дружище, – сказал Тайхман. – У нас действительно с деньгами туго. Мы еще не были…
– Забудьте об этом.
Тайхман и Штолленберг встали. Тайхман подумал, что ему было бы гораздо лучше без подарка профессора, и попытался запихнуть пакет в карман.
– Чего это у тебя там?
– Это подарок тебе, – сказал Штолленберг, которому тоже надоело таскать с собой пакет.
Девицы развернули сверток.
– Послушай, что это такое? «Свет и сила для побед!» Ха-ха!
– Вы что, пришли сюда прямо из воскресной школы?
– Полегче.
– Да они извращенцы, – завопил Евгений. – Это же надо додуматься – притащить в бордель Библию.
Через секунду он валялся под столом – Тайхман вмазал ему в челюсть.
Луняшка живо выскочил из-за стойки бара. Тайхман подумал, что сможет вырубить его, если врежет в подходящее место. А пока Луняшка будет в отрубе, они смоются. Он нанес Луняшке удар коленом в бедро, тот вскрикнул и упал. Еще один малый, которого Тайхман до этого не видел, получил удар в подбородок и рухнул рядом с Луняшкой. Тайхман вовремя заметил официанта, заходящего сзади, чтобы накинуть грязную салфетку на шею Штолленбергу. Тайхман врезал ему ногой по самому чувствительному месту. Официант схватил себя руками между ног, слегка наклонившись вперед и открыв подбородок, и Тайхман успел нанести ему в челюсть увесистый свинг, который полностью вывел официанта из строя. Луняшка пришел в себя и запустил бутылкой в Штолленберга, но тот успел пригнуться, и бутылка угодила в только что вошедшего посетителя. Тот свалился на пол, а Луняшка, получив от Штолленберга удар ребром ладони по шее, снова вырубился. Штолленберг потащил Тайхмана к выходу.
– Классная драка!
Он заправил галстук в рубашку и сунул свои часы в карман. Затем швырнул в центр зала несколько стульев, а вслед за ними запустил маленький столик. Штолленберг без разбора обрабатывал ножкой стола любого, кто к нему приближался. И вдруг Тайхман увидел ту миловидную девушку, которая недавно бросала на них обнадеживающие взгляды. Она спускалась по лестнице, одетая лишь в короткий жакет и туфли на деревянной подошве. Она крикнула: «Полиция!», но, похоже, остальные ее не услышали.
Тайхман и Штолленберг вышли из борделя. У дверей остановилась полицейская машина, и из нее выскочили стражи порядка. Тайхман обратил их внимание на то, что творилось внутри заведения.
Завернув за угол, Тайхман и Штолленберг пробежали несколько сот метров, а затем легкой походкой направились в гавань. Шел дождь, но их это не волновало.
На следующее утро Штолленберг свесил с койки белокурую голову и поинтересовался:
– Надеюсь, ты хорошо отдохнул?
– Спасибо, хорошо, – ответил Тайхман.
– Я отлично выспался. Должно быть, вино, шнапс и драка пошли мне на пользу. Скажи, а неплохие вчера вечером были ребята.
– Еще какие неплохие.
– А девочки так себе, правда?
– Точно.
– Совсем не в моем вкусе. А у Евгения рожа просто отвратная.
– Сомневаюсь, чтобы она стала лучше после драки.
– Точно. Ты его основательно отделал. Зато теперь зубная боль не будет мучить. Ты только подумай, все по роже получили, кроме нас. Славный вечерок, а?
– Именно так, – подтвердил Тайхман.
Вошел Хейне.
– Доброе утро, господа. Полагаю, вы читали перед сном Писание. Вот такой он, мой старик; раздаривает Библии, словно цветы. У него это бзик какой-то.
– У других и похуже бывает, – заметил Тайхман.
– Да. Например, капитан не дает мне рекомендацию. Я только что от него. Тебе он напишет, а мне нет. И все из-за моего гнусного языка, сказал он, и еще из-за того, что я оскорбил Дору.
– Не переживай, – успокоил его Тайхман. – Я все улажу.
– Ее здесь больше нет.
– Я знаю, но она придет сюда обедать. Я поговорю с ней.
– Только не ползай перед ней на брюхе. Не так уж мне и нужна эта рекомендация. По правде говоря, я рад, что высказал ей все, что о ней думаю.
– Да ты просто обозлился, что она тебя отшила.
– Обойдусь и без нее.
– Но ведь однажды случилось, что ты ее захотел, а она тебя – нет.
– Все в прошлом. Так или иначе, а я ее отбрил будь здоров.
На самом деле Хейне сделал больше. Он взял молоток и, взобравшись на крышу капитанской каюты, как раз над тем местом, где стояла койка Доры, принялся сбивать краску, которой там никогда не было. Он колотил по крыше, пока Дора не выскочила из каюты и не велела ему прекратить грохот. Тогда он сказал:
– Старпом приказал мне сбить краску.
– Я не могу заснуть в таком шуме.
– Значит, не очень хочешь спать.
– Нет, хочу.
– Поспишь потом.
– Когда потом?
– Когда кончу.
Слово за слово, короче, дело кончилось тем, что старик приказал ему прекратить шум. Хейне назвал это шоковой терапией для Доры и повторил лечение несколько раз.
Незадолго до полудня Тайхман вышел на пирс. Он купил газету и уселся на причальную тумбу. Прочитав, что какой-то генерал переплыл Вислу, он подумал, что это было сделано ради дешевой саморекламы, на самом же деле описывались боевые действия в Польше. После этого он принялся изучать спортивную страницу.
Увидев Дору, он сложил газету и встал с тумбы.
Дора протянула ему руку:
– Привет, малыш.
– Ты шикарно выглядишь.
– Я теперь меньше работаю.
– Оно и видно.
– Он – владелец кафе, совершенно потрясной забегаловки. На следующей неделе мы поженимся, но это совсем не значит, что мне надо будет торчать там все время.
– Сколько ему?
– Он чуть-чуть постарше тебя. Шестьдесят два. Но выглядит на пятьдесят.
– Ты его быстро укатаешь.
– Не дерзи.
– И ты там будешь самой главной?
– Знаешь, местечко вправду очень милое. Две боковые комнаты. Отдельные. Четыре девушки…
– А красные обои там есть?
– Красные? А, ну да, они такого красноватого оттенка.
– А девушки живут в самом заведении?
– Так удобнее.
– Ну, тогда мне все ясно.
– Это совсем не то, что ты думаешь.
– Если сейчас не то, скоро будет то.
– Ну в любом случае все будет по высшему классу. Если вздумаешь заглянуть – добро пожаловать. Ты, я полагаю, мастер на все руки.
– Обо мне не беспокойся. Но я вот о чем хочу спросить: ты что же, расстаешься со стариком?
– Сегодня встречаюсь с ним в последний раз. Однако мы расстаемся друзьями. А тебе-то какое до этого дело?
– Совершенно никакого. Я хотел поговорить с тобой о моем друге, Герде Хейне. Старик не дает ему рекомендацию.
– А он ее и не заслуживает.
– Может, замолвишь за него словечко перед стариком?
– Ты хочешь, чтобы я с ним сегодня была понежнее, так, что ли?
– Я думаю, у тебя и без этого получится…
– Запомни: «без этого» ничего в жизни не добьешься. Даром ничто не дается. Но я не из таких. Для тебя я сделала бы и за так, ха-ха. Впрочем, если тебе это поможет, то я добуду твоему Хейне рекомендацию.
– Спасибо тебе большое.
– Да не за что. Пока, малыш. Смотри, не утони на этом линейном крейсере. – И Дора скрылась в каюте капитана.
Когда она ушла, появился Хейне. Пока Тайхман разговаривал с Дорой, он наблюдал за ними.
– Ну что, она согласна?
– Согласна.
– Подумать только.
– Думать не вредно.
– Но благодарить ее я не буду.
– Она и не просила.
– Значит, моя рекомендация зависит от того, удовлетворит ли она сегодня старикана или нет?
– Я бы так не сказал.
– Ты, похоже, втюрился в эту овцу.
– Вовсе нет. Но она не такая уж и плохая.
– Это смотря как взглянуть.
На обед были свиные котлеты, бобы и картошка. Тайхман положил себе три полных черпака и взял две котлеты, полагавшиеся тем, кто ушел в увольнение. Затем он улегся на свою койку и решил, что война пока что штука вполне терпимая. Штолленберг и Хейне тоже разлеглись на своих койках, но заснуть не смогли; матросы пили шнапс и шумели. Когда шнапс кончился, они сходили на берег и принесли еще. Этот шнапс оказался похуже, но если ты уже выпил достаточно, то большой разницы нет.
– Медосмотр завтра в одиннадцать ноль-ноль, – крикнул боцман Швальбер. – Мы выходим в десять. Будет какой-то доктор в чинах из флотских. Так что вымойте шеи.
– Пошли они все к черту, – заорал Питт. – Что нам эти флотские? Я хожу в море двадцать лет и не собираюсь наряжаться перед этими пижонами. Пойду на осмотр в этих лохмотьях и покажу им свою голую задницу.
– А тебе ее и так придется показывать, – заметил Штюве. – Они захотят посмотреть, нет ли у тебя геморроя.
– Ну, они еще не то увидят, – прорычал Питт.
Его бутылка была пуста. Мекель был тоже хорош; он долбил кулаком по столу так, что бутылки приплясывали, а Хинш кричал:
– Спасибо нашему фюреру.
После того как он произнес это дважды, его повалили на койку. Тогда он затянул «Интернационал». Ему на лицо набросили одеяло, но приглушенные возгласы «хайль» все равно были слышны.
– Я принес рекомендации, – объявил Хейне, входя с тремя конвертами в руках.
– Это старик тебе дал?
– Нет, Дора. Она отпечатала их на машинке, а старикан только поставил подпись.
Они прочитали их.
– Классные рекомендации, и к тому же ни одной орфографической ошибки. Я в восторге!
В своем конверте Тайхман нашел визитную карточку с адресом и припиской внизу: «Со следующей недели меня будут звать фрау Хольм».
«Мне это по фигу», – подумал он.
Они взяли по клочку бумаги, надписали «дополнение к заявлению» и прикололи их к рекомендациям. Они адресовали конверт инспектору Военно-морского училища в Киле. Хейне отнес его на берег, чтобы опустить в ящик.
Утром им объявили, что медосмотр отложен на двое суток, а примерка формы переносится на завтра. Срок окончания ремонта был продлен в четвертый раз. И они поняли, что попали на военно-морской флот.
После обеда они перекинулись в картишки по маленькой. Но после того как у Хейне за одну игру три раза оказался валет треф, они бросили играть. Остальные пили или устраивали тараканьи бега, но лишь немногие тараканы достигали финиша, большинство упирались в края дорожки. Если они бежали недостаточно быстро, их подгоняли зажженными спичками, отчего многие подыхали.
– Тайхман, поднимись-ка наверх, к тебе пришли, – крикнул кок Шмуцлер.
На пирсе стояла Дора.
– Привет, малыш. Есть свободная минутка? Хорошо. А теперь послушай: самое позднее через три дня мне нужны тысяча сто марок; если я не достану этих денег, то мое место займут. Я собрала только шестьсот. Больше нет.
– У меня сейчас нет денег, Дора; марок шестьдесят наберется, не больше.
– Я подумала, может, у тебя есть на примете человек, у кого водятся деньжата.
– Кроме профессора, поющего церковные гимны, я в Гамбурге никого не знаю, да и вряд ли он даст тебе денег на кафе.
– Я напишу расписку по всей форме.
– Я верю.
– И ничего нельзя сделать?
– Ничего. Что, все так плохо?
– Что значит – плохо? Просто не выйду замуж.
– А тебе без этого, конечно, не жить.
– Да, не жить, а почему – тебя не касается. Ладно, не обращай внимания, я справлюсь. Пока, малыш.
– До свидания.
– Послушай, я не хочу, чтобы ты думал, будто я прошу у тебя денег из-за этих рекомендаций… Я не такая, честно.
– У меня и в мыслях этого не было, поверь мне. И спасибо за рекомендацию.
– Ты доволен?
– Еще как. Хейне и Штолленберг тоже довольны.
– Я знаю. Хейне сказал мне об этом, когда благодарил перед моим уходом на берег. Но он не сообщил, доволен ли ты. Ну, пока.
Хейне валялся на койке и читал газету.
– Привет от Доры, – сказал Тайхман.
– Чего эта овца хотела?
– Хотела знать, доволен ли я рекомендацией и почему не сказал ей спасибо, как ты.
– Чушь. А что ей еще было нужно?
– Пятьсот марок.
– Дороговаты оказались рекомендации, – заметил Хейне.
– Они тут ни при чем. Если она за три дня не добудет денег, ее место займут.
– Пятьсот марок на дороге не валяются.
Боцман Швальбер просунул голову в дверь и сказал:
– Медосмотр завтра в девять. Построение в восемь. Всех проверю, чисто ли вымыты.
– Заткнись, – крикнул Штюве. – Если я недостаточно чистый для их светлостей, то пошли они…
– Не буянь, Штюве. Я имею в виду салаг.
– Ты хочешь посмотреть, как они моются, хе-хе? Однажды они побьют…
– Штюве, ты прост как задница. В этом никто не сомневается, – произнес Швальбер.
– А ты тупой пидор, – крикнул Хейне вслед боцману.
Тайхман и Штолленберг сошли на берег. Тайхман купил пачку не облагаемых налогом сигарет, а Штолленберг – трубку из корня эрики с надписью «Гарантия: настоящая эрика» и к ней три пачки табаку. Они выпили несколько бутылок пива и вернулись на борт своего судна.
– У них там пьянка, – сказал боцман Швальбер, когда они шли по сходням. – Хотите пойти на корму?
– Да, мы тоже не против выпить, – сказал Тайхман.
– Делайте что хотите, но в восемь мы уходим. Повторять не буду.
– Я думаю, мы сумеем это запомнить.
Питт, Лёбберман по прозвищу Медуза, Штюве и Остербур угощали команду.
– Эй, сосунки! Выпейте с нами, мы платим, – сказали они Тайхману и Штолленбергу. Старики начали уже задолго до них, и прежде, чем молодые набрались, Питт, Лёбберман и Штюве уже валялись под столом. К полуночи под стол сполз и Тайхман. Штолленберг уселся на пол подле него. Потом они вместе с Остербуром перенесли Тайхмана на койку, после чего Остербур опорожнился в ботинки Тайхмана.
«Надо бы это вылить, это единственное, что я могу сделать», – подумал Штолленберг, ложась спать. Его тут же закружило, как на карусели, с той только разницей, что слезть с нее не было никакой возможности и никто не брал денег.
Его разбудило рычание Тайхмана. Один ботинок был на нем, другой отскочил, когда он пытался всунуть в него ногу.
– Чья это работа? Я хочу знать, чья это работа?
– Остербура, – сказал Штолленберг, не зная еще, к чему это приведет.
Тайхман подошел к койке Остербура и мочалил его физиономию до тех пор, пока не раздался хруст костей. Остербур поначалу звал на помощь, но потом уже просто лежал и стонал. У Остербура была верхняя койка, и Тайхману пришлось бить кулаком поверху, что еще больше разозлило его.
– Эй, Ганс, остановись, ты убьешь его, – крикнул Штолленберг и слез со своей койки.
– Хватит с него, – согласился Тайхман и вылил содержимое своего ботинка на лицо Остербуру. Остербур поперхнулся, но ничего не сказал. Похоже, он был без сознания. «Если бы я только мог проблеваться, – подумал Тайхман, – я бы сделал это в ботинки Остербура».
Когда Тайхман напивался, он становился непредсказуем. Он был не из тех счастливцев, которым стоит только сунуть два пальца в рот, чтобы вызвать рвоту. У него был небольшой опыт пития, до окончания школы он вообще в рот не брал спиртного. Дома ему доставался только глоток шампанского на семейных праздниках, который не оказывал на него никакого воздействия. Однако на первом же школьном пикнике он здорово набрался, и они со Штолленбергом позвонили в дверь самого ненавистного им учителя, накинули ему на голову мешок и лихо отделали. В мешке образовалась дырка, учитель их узнал, и через два дня обоих исключили из школы. По предложению Тайхмана они завербовались на рыболовецкое судно.
– Если ботинок был полон, значит, в него писал не только Остербур, – сказал Штолленберг. – Назови остальных, и я из них дух вышибу.
– Давай лучше вымоем твой ботинок, Ганс.
Они пропустили тесемку в петлю наверху ботинка и свесили его за борт.
Хорошенько его прополоскав, Штолленберг вернулся в кубрик. Тайхман остался на палубе. Он по-прежнему ничего не мог из себя выдавить, только сплевывал и все время дрожал. Затем он набрал в грудь побольше воздуху и задержал дыхание, вспоминая запах шнапса и окурков там, внизу; опять ничего. Тогда он спустился по трапу в кубрик, плюхнулся на койку и задернул занавеску. И тут шнапс начал проситься наружу. Он плотно зажал рот, но тот полез через нос.
Было уже семь, когда к кораблю на велосипеде подъехал Хейне. Под мышкой он держал коробку для пирожных, в которой были четыре ампулы, переложенные стружкой. Он приставил велосипед к причальной тумбе, осторожно поднялся с коробкой на борт и поставил ее за лебедкой. Потом пошел в матросский кубрик и разбудил Питта, Лёббермана, Штюве и Мекеля.
Они поднялись на палубу, и Хейне раздал им ампулы. Каждый из них заплатил ему по сотне марок. Это были не настоящие ампулы, а простые стеклянные трубки, в которых хранят гаванские сигары. Хейне взял их из кабинета отца.
– Думаешь, сработает? – спросил Мекель.
– Можешь не сомневаться, – заявил Хейне. – У моего дядюшки в крови столько сахара, что впору открывать кондитерскую лавку. Медкомиссия завернет тебя как диабетика. Хоть мой дядька и генерал, а из-за диабета его уволили из армии.
– Ты что, ездил в Нинштедтен?
– Да, я вам говорил, мой дядька встает рано. Я подмазал горничную, прошел в его спальню и, пока он совершал утреннюю прогулку, опустошил ночной горшок. Надо будет слегка встряхнуть ампулы, прежде чем опрокидывать их в пробирки, которые вам дадут. Только смотрите, не попадитесь.
– Об этом не беспокойся. Ну, по рукам.
– Сотня марок не так уж много за такую услугу.
– Таков был уговор, – сказал Питт.
– Тогда мне надо найти еще пару парней, чтобы покрыть расходы.
– Так не пойдет, – запротестовал Лёбберман. – Если нас будет слишком много, это вызовет подозрения.
– Ну хорошо, Медуза. Давайте скинемся еще по десятке. Теперь для нас нет никакой разницы.
– По двадцатке, – уточнил Хейне.
– Хорошо, но не больше.
«Теперь, – подумал Хейне с удовольствием, – мне не придется отдавать Доре собственную сотню». На всякий случай он попросил сто марок у отца. Он сошел на берег, оседлал велосипед и укатил прочь.
Хейне вернулся незадолго до построения на медосмотр. По пути на призывной пункт он сообщил Тайхману и Штолленбергу, что Дора получила свои пятьсот марок, и рассказал, как их добыл. Они не поверили ни единому его слову.
– Это истинная правда, – уверял Хейне. – У меня есть дядя, отец моего брата, он генерал и был уволен из армии по здоровью, из-за диабета. Он живет в Нинштедтене…
– И он любезно предложил тебе немного своей мочи?
– Вот тут-то вся загвоздка. Его болезнь подала мне идею. Конечно, я не был в Нинштедтене. Бог ты мой, да мне и в голову не пришло бы поехать в такую даль на велосипеде. Я щедро поделился с товарищами собственной мочой.
– Смотри-ка, на что ты способен ради шлюхи, – удивился Тайхман.
– Я сделал это не для нее, а так, ради хохмы. Хотелось натянуть нос этим придуркам.
– А они отделают тебя, если поумнеют.
– Я к тому времени буду уже далеко. Вчера вечером я позвонил нашему министерскому другу в Киль. Он сказал, что все сделает как надо. Он еще позвонит сегодня днем.
Тайхман подумал, что Остербур получил по заслугам, и не стал осуждать Хейне. Остербур не смог пойти на медосмотр. У него были сломаны нос и нижняя челюсть, выбиты несколько зубов, а глаза не открывались. После того как Швальбер отмыл ему лицо, старпом отослал Остербура в госпиталь.
– Так с товарищем по команде не обращаются, – заметил он. – Это уж слишком.
Очередь на медосмотр дошла до них только через три часа. Потом все пошло быстро. Осмотр был поверхностным, а врачи настроены дружелюбно. Лишь один из них пытался проявить добросовестность. Он был молод и, наверное, поэтому кричал на обследуемых, а может, ему просто не нравилась его работа. Он заставлял моряков нагибаться, выставив свои голые зады и раздвинув руками ягодицы, чтобы доктор мог заглянуть поглубже. В кабинет заходили по трое. Старпом и Лёбберман, наверное, недостаточно широко раздвинули ягодицы, и доктор взревел:
– Да я вас до самого горла раздвину, болваны!
В ответ на это старпом выдал такой мощный залп, что Тайхману в соседней комнате показалось, что содрогнулись стены. Не успел доктор прийти в себя, как Лёбберман повторил подвиг старпома. Его взрыв был не таким мощным, но вполне адекватным.
На какое-то время доктор лишился дара речи. Затем он ворвался в соседнюю комнату, где работал старший терапевт, и описал происшедшее. Они вели себя как скоты, горячился он, и их надо наказать. Что он должен для этого сделать?
– Открыть окно, – сказал начальник и добавил, что природа требует своего, и ничего тут не попишешь.
– Но они сделали это намеренно, – завизжал доктор. – Более того, они сделали это в унисон.
– В этом случае, – констатировал старший терапевт, – они мастера своего дела. Надо отдать им должное.
После этого они отправились в помещение, где делали анализ мочи. Питт и Штюве стояли у двери и ждали Хейне, грозясь убить его. Но Хейне не показывался. Штолленберг сообщил ему в кабинете врача уха-горла-носа, что его ждут. Хейне ответил, что давно прошел медосмотр и идет домой.
На следующее утро, когда они драили палубу, появилась Молли и передала привет от господина Хейне. А господам Тайхману и Штолленбергу, сказала она, следует немедленно прибыть на Бланкенезе, так как позвонил господин из Киля, а если велосипед господина Хейне все еще здесь, то они могут захватить его с собой.