Цель первой главы нашего исследования – анализ контекста развития политико-коммуникативных отношений в Британии в конце XX века. Как уже было сказано, этот контекст состоит из двух взаимосвязанных пластов – теоретического и практического. Контекст этот может показаться почти безграничным, так как, например, практика современных медиа обширна, и одного исследования, сколь бы широким оно ни было, недостаточно для ее описания. Но схема, которую мы кладем в основу анализа, позволяет изучить только те элементы работы политического поля, СМИ и реакции аудитории, которые непосредственно объединяют эти элементы в одну систему. Поэтому схема циркуляции политической информации, положенная нами в основу работы, выглядит так: политический истэблишмент – СМИ – аудитория СМИ – СМИ – политический истэблишмент.
Поэтому одной из оперативных задач нашей работы стало определение места в социальной пирамиде Британии такого социального феномена, как истэблишмент. В § 1 мы кратко очертим структуру политических институтов Британии и дадим определение понятию «истэблишмент» в целом, проследим развитие политико-коммуникативного пространства через изменения в политической страте истэблишмента. Не менее значимы те перемены в практике системы СМИ и в структуре аудитории СМИ в 1970–2006 годах, которые уже осмыслены теоретиками, хотя и на разном уровне. Эти изменения описаны в § 2.
Описание изменений в такой социальной страте, как политический истэблишмент, требует сперва прояснить саму сущность понятия «истэблишмент» и сформулировать определение этого понятия, на которое и в России, и в самой Британии существуют весьма разные взгляды. Для этого нужно рассмотреть британскую элитологическую традицию и описать британские институты – носители традиционной элитарности, оценить соотношение понятий «элита», «класс», «истэблишмент» и в итоге дать определение понятия «истэблишмент».
В британской политологии и социологии сегодня наблюдается влияние двух элитологических школ – американской (в большей степени) и европейской (в меньшей степени) на фоне отсутствия собственных теорий, сравнимых по значимости с крупнейшими американскими или европейскими.[31] Европейская традиция во многом исходит из положений, сформулированных «отцами-основателями» Моска, Парето, Михельсом и Острогорским, и разделяется на два направления: либеральную (К. Маннгейм и мн. др.) и аристократическую (прежде всего X. Ортега-и-Гассет). Американская же элитология в XX веке выступает как ведущая элитологическая сила в мире и выглядит во многом как спор «элитистов» с «плюралистами». И если для европейской элитологии в большей мере характерен ценностный подход (элита как носитель ценностей и субъект, влияющий на их трансформацию), то для североамериканской – структурнофункциональный. Но петербургские социологи отмечают, что структурно-функциональный и ценностный подходы относятся к единой элитологической парадигме так называемого «социологического реализма» и противостоят не друг другу, а номиналистской парадигме («интерпретативный», бихевиористский, рационально-избирательный подходы).[32] «Социологический реализм» рассматривает элиту как слой, класс, социальную группу, которую можно признать совокупным актором социальной системы; такой слой можно рассматривать как единое целое. Соответственно, при анализе следует обращать внимание на внешние ограничения, накладываемые социально-политической системой на этот кластер социума, функции, выполняемые им, и ценности, носителями которых он является.[33] В рамках структурно-функционального подхода распространение в России получила также наиболее «дегуманизированная» (и наименее подверженная субъективизму) трактовка элитарной прослойки как социального института.[34] А номиналисты в элитологии ратуют за то, что элита – это совокупность отдельных индивидов; поэтому изучаться должна роль личности в элитарной коммуникации, принятии решений и транзитивных процессах, социологические характеристики элит, механизмы ротации, причины и формы индивидуальной и групповой активности.[35] Критики номинализма предупреждают о субъективизме ученых в оценке действий того или иного лидера; критики «социологического реализма» опасаются недооценки роли отдельных лидеров в элитарной динамике. Мы придерживаемся смешанного подхода, направленного на выявление трансформационной роли британской элиты; такая практика применяется сегодня в большинстве российских исследований элит. Как социальный институт, видимый «извне», элита интересна с точки зрения ее постоянного (established) положения: она один из гарантов воспроизводства существующей социальной структуры, носитель ценностей, а главное – наделенный полномочиями институт производства социально значимых решений и проводник дальнейшей институционализации и бюрократизации институтов демократии. Как социальный слой или группа британская элита интересна по демографическим характеристикам: например, велика ли возможность попадания в элиту из массы и обратно, как обеспечивается сменяемость элиты, какими ресурсами элита обладает. Как совокупность индивидов, рассмотренных «изнутри» элитарной прослойки, элита интересна с точки зрения роли лидеров в трансформации системы принятия решений, личных лидерских качеств, роли неформальных элитарных связей, конфликта личности и истории.
Американская традиция, в общих чертах близкая к различению «реалистических» и номиналистских концепций, все же видит спор иначе: отталкивание идет по векторам «роль экономической элиты» и «элита или демократия». Так, концепции элитистов предполагают, что реальной властью в обществе обладают не только политики, но также представители экономической элиты. В 1920-30-е годы социологи Р. и X. Линд провели исследования, которые показали: самое большое влияние на общественное мнение на региональном уровне оказывают не политические лидеры, а владельцы крупных предприятий. 3. Бжезинский обозначает внутри элиты три наиболее значимых с политической точки зрения группы: властвующую элиту, деловых лидеров и военных. Эти три группы не изолированы друг от друга. По мнению Р. Ч. Миллса (занявшего срединную позицию между элитистами и плюралистами), между военной и деловой частями элиты в современном обществе возникают весьма тесные взаимоотношения. Как и другие эмпиристы (С. Липсет, Р. Дарендорф), Миллс обратился к социологическим и экономическим критериям «взаимного переплетения группировок». «Пирамида власти» по Миллсу включает три уровня: реальная власть в руках очень узкой властвующей элиты (монополисты, правительственные лидеры, верхушка военных); «средний уровень власти», выражающей групповые интересы (члены Конгресса); уровень фактического бесправия – политически инертная масса.[36] Серьезное влияние на развитие элитистской концепции оказала работа Ф. Хантера «Кто правит обществом?», подчеркнувшая приоритетные позиции бизнесменов внутри элиты.[37] В 1950-е Дж. Бернхэм предложил технологическое обоснование элитаризма. В программной книге «Менеджерская революция» он противопоставил социалистической революции революцию менеджеров, которая приведет к власти «новый правящий класс» – элиту управляющих. К этой элите он относит топ-менеджеров крупнейших корпораций и лидеров правительственных институтов. В 1970-х годах в американской элитологии возникло направление, которое называют неоэлитизмом. Его представители Т. Дай, X. Зайглер и другие критикуют плюралистские взгляды на политическую систему США, считая элиту атрибутом любой социальной структуры, а политическую и экономическую элиты ранних демократий (американскую и английскую) – самыми квалифицированными в мире.[38]
«Плюралистическая» ветвь американской элитологии (Г. Лассуэлл, Дж. Шумпетер, Р. А. Даль, П. Бахрах) выступила против поверхностной дихотомии «элита» – «масса». Некоторые из плюралистов принимали выводы элитистов об иерархичной структуре современного общества, но видели в этом его роковой недостаток, требующий не легитимации, а постепенного исправления. Плюралисты исходили из принципиально антиэлитарного общественного идеала; так, Миллс на этой основе доказывал ограниченность американской и западноевропейской демократии. Различие между элитарными группами, по Миллсу, имеет функциональный характер; по существу же они образуют отдельное сообщество, объединенное своей причастностью к власти. Внутри этой единой элиты наибольшее значение имеют экономические, военные и политические группировки; они объединяют усилия для управления массами, находящимися в плену у того, что Миллс называл «консервативным настроением»[39], то есть принципиальным стремлением к сохранению status quo. Более радикальные сторонники плюралистической теории (Д. Рисмен) в 1950-е годы считали, что термин «элита» – недемократический, и предпочитали ему термин «лидерство» (leadership). Позже Р. Даль, исходя из теории о совместимости элиты и демократии, выдвинул идею «полиархии», множества центров власти в плюралистическом обществе.[40]
Элитисты и плюралисты едины в том, что наиболее важные политические решения принимает небольшая группа, стабильная по составу и обладающая большими материальными и символическими ресурсами. Плюралисты признают: все население не может постоянно участвовать в принятии решений, затрагивающих общество в целом, и реально им правит малая группа людей. Так что каждое из этих течений серьезно корректирует традиционное понимание демократии[41] как власти большинства через представительные органы. В последние двадцать лет основная борьба концепций элиты в США велась в работах Р. Даля, Т. Дая и У. Домхоффа (см. Приложение 1,1).
На британское понимание концепции элиты серьезно повлияло рождение таких терминов, как «меритократия» и «медиакратия». Так, Д. Белл указал, что в постиндустриальном обществе происходит иерархизация элиты по новым критериям. Ссылаясь на объективный процесс роста роли ученых и специалистов, Белл пишет, что они – элита постиндустриального информационного общества, ибо обладают научными знаниями, профессиональным опытом, умением руководить современными организациями. Эта элита не только более эффективна, но и более справедлива, так как признает только одну ценность и заслугу – знание.[42] Как конкурент меритократии может рассматриваться медиакратическая элита, которая формируется по признаку доступа к информации и владения каналами ее передачи. Нам не удалось обнаружить в европейской медиатеории сколь-либо целостной теории медиакратии; можно, однако, утверждать, что в Европе основы понимания этого феномена заложили Г. Маркузе и А. Грамши. Российские теоретики также не обошли вниманием новую проблематику.[43] В любом случае сегодня мы уже не можем игнорировать сам термин, хотя его интерпретация все еще неоднозначна. Если понимать под медиакратией не способность СМИ формировать взгляды и предпочтения (к чему склоняется московская школа), а сращение властвующей общественной верхушки с элитой медиарынка в рамках процесса элитарной коммуникации (а также саму новую элитарную прослойку и общественный строй, который при этом складывается), то британская медиалогия занимается разработкой этой проблематики уже несколько десятилетий.
Близко к британскому пониманию медиакратии подошел экс-редактор отдела политики «Русского Журнала» А. Чадаев. Он указывает, что в медиакратическом социуме формируется новая стратификационная схема: медиатизированной элите противостоят институты «прямой демократии»[44], о чем в своих работах писали Д. Миллер, Д. Уоттс, Н. Джоунз и многие другие теоретики и практики медиа. Чадаев пишет, что в рамках новой элиты журналистам отводится роль промоутеров интересов элитарной прослойки, и они проводят их в массы в силу совпадения их интересов с интересами элиты и из чувства причастности к «небожителям с «первой кнопки». В этих условиях электоральное большинство может реализовать свои интересы только через первичные демократические институты (группы давления, профсоюзы, новые партии, акции гражданского неповиновения и т. д.). «Для них медиа – это система-конкурент; среда, где торжествует медиакратический способ коммуникации между властью и обществом, является малопригодной для жизни»[45]демократических инициатив, хотя институты прямой демократии также вынуждены пользоваться СМИ как каналом коммуникации. В отличие от трех ветвей власти медиакратия практически не контролируется обществом, поскольку механизмы сращения элиты и медиа в основном неформальны; в свою очередь, попытки традиционной власти повлиять на медиакратические процессы расцениваются как покушение на свободу слова.[46] В постиндустриальном обществе медиакратия становится самостоятельным и даже центральным стратегическим фактором развития, а СМИ из подсобной социальной инфраструктуры превращаются в силовой инструмент с растущим потенциалом.[47]Из-за роста роли СМИ наблюдатели говорят о «пандитократии»[48] – «власти толкователей», медиафигур: экспертов, телеведущих, колумнистов. По мнению радикального философа Е. Холмогорова, медиакратия как новый вид «власти в реальном времени» противостоит бюрократии как способу управления с помощью потоков документов, так как вызовом времени является скорость, с которой необходимо принимать решения (в том числе политические). Отсюда – «создание еще более обобщенных технологий систем власти и управления», вырабатывающих «решения… над потоком материала, преодолевая его обилие, неселективность и, одновременно, неполноту». Такие системы «должны быть способны преодолеть хронотопический кризис власти. Подобные системы мы обозначаем термином смыслократия:…власть в рамках этих систем дается как способность подчинять себе имеющиеся социальные смыслы, изменять их и задавать новые. Медиакратия манипулирует способами говорить, смыслократия – самой возможностью говорить. И она не может быть, в отличие от идеологии и идеократии, организована под одну идею или комплекс идей»[49]: идеология подчинена смыслократии как смыслопорождающий комплекс.
Конец XX века, таким образом, отмечен в теории элит поиском консенсуса между элитарной и эгалитарной (плюралистской) концепциями и осознанием растущего влияния информационной элиты на структуру элиты в целом. Нашей задачей поэтому становится выяснить конкретно-исторические характеристики британской элиты в обществе развитой демократии, где все больший вес приобретает такой ключевой критерий, как медиатизация публичной сферы и рост информатизации общества.
Политолог И. Г. Тарусина приводит перечень утвердившихся в западной элитологии определений элиты.[50] Проанализировав их, выделим критерии оценки элиты: это пути рекрутирования элиты (как и почему складывается динамика элиты и «ротация элит» (В. Парето)[51]); влияние (насколько деятельность элиты и отдельных ее субъектов влияет на лидеров мнений и на поведение неэлит); доступ к ресурсам (какие суб-элиты составляют элиту и каков баланс сил между суб-элитами); противостояние (по каким признакам и насколько сильно элитарная прослойка отстоит от массовой); функциональный критерий (как в сообществе происходит осуществление элитарных полномочий – властных и иных).
При анализе мы будем пользоваться этими критериями, а также двумя российскими определениями элиты. Первое определение дано профессором МГИМО Г. К. Атттиным в курсе лекций по элитологии: «элита – социальная группа, контролирующая большую долю материальных, символических и политических ресурсов общества. Ее члены занимают высшие посты в иерархии статуса и власти, полученные ими аскриптивно (по предписанному статусу) или рецептивно (благодаря собственным заслугам)»[52]. Второе, весьма широкое, дано исследователями-практиками: элита – это «социальный слой, обладающий таким положением в обществе и такими качествами, которые позволяют ему управлять обществом… влиять (позитивно или негативно) на ценностные ориентации и поведенческие стереотипы в обществе и… более активно, результативнее, чем все другие слои, участвовать в формировании тенденций развития общества… одновременно обладая гораздо большим, чем другие группы, суверенитетом в формировании собственного положения, в выборе своей групповой ориентации по основным общественным проблемам»[53]. Из данных определений видно, что нам ближе социально-реалистический, чем номиналистский подход; это, однако, не означает, что персоналиям в исследовании будет уделяться мало места. Пока же только добавим: обычно считается, что элита составляет примерно 1 % от численности населения.
Носителями традиционной элитарности в Британии уже около восьмисот лет являются институты, сформировавшиеся в поле политического управления страной. Как известно, политическая система Британии предполагает разделение властных полномочий между тремя ветвями власти: законодательной, исполнительной и судебной. Законодательная власть в Великобритании представлена на двух уровнях – центральном и местном. Корпус центральной законодательной власти – это парламент, включающий монарха и две законодательные палаты. Местная законодательная власть представлена парламентами национальных регионов (Парламент Шотландии, Ассамблея Северной Ирландии, Национальное собрание Уэльса) с разной степенью автономности и различным уровнем полномочий, а также органами местного самоуправления. Британская сословная монархия и английский парламент оформились во второй половине XIII века, дооформившись в эпоху «славной революции». Британский монарх является носителем как наиболее элитарных, так и наиболее демократичных социальных ценностей, но само сохранение в одной из ранних демократий института монархии предполагает, что в стране сильны традиции аскриптивной элитарности. Это подтверждается и тем, что до 1999 года верхняя палата британского парламента (Палата Лордов) на 7/8 состояла из наследных пэров. Но в 1999 году инициированный Блэром Акт о Палате Лордов (House of Lords Act 1999) отменил традицию сословного заседания в парламенте[54], и сегодня Палата Лордов состоит из Великих Офицеров Государства (9 человек), 26 Лордов-духов-ников, около 500 назначаемых пэров и 92 пэров, избираемых на местах на пожизненный срок. До 2005 года Палата Лордов исполняла также некоторые судебные функции, которые по Акту о конституционной реформе (Constitutional Reform Act 2005) перешли к Высшему суду Великобритании, то есть окончательное разделение ветвей власти в стране произошло около пяти лет назад. До этого судебные функции придавали Палате дополнительные властные полномочия, что не могло не сказываться на ее закрепившемся элитарном статусе. Но в целом падение статусного значения Палаты Лордов наблюдалось с начала XIX века, и к 1999 году Палата выполняла скорее представительские, чем законодательные функции, хотя все еще применяла право suspensive veto[55] против законов, инициированных лейбористами – оппонентами консервативно настроенной Палаты Лордов.
Нижняя палата британского парламента избирается на основе многопартийной системы, что привело к появлению в конце XVII века двух основных политических партий Британии – консервативной и либеральной, впоследствии либерально-демократической (тори и виги/либдемы). В 1906 году к ним добавилась третья весомая партия – Рабочая, или партия лейбористов (Labour Party); в 1911 году – Социалистическая партия Британии. Более семидесяти лет просуществовала Коммунистическая партия Британии. В течение XX века за лидерство на политической арене боролись консервативная и лейбористская партии; после слияния социалистов и либералов новая партия (Lib-Dems) существовали как «третья сила», аффилируясь то с одной, то с другой ведущей партией. Каждая из ведущих партий имеет сегодня отделения в так называемых национальных регионах страны: трех частях Англии, в Шотландии, Уэльсе и Северной Ирландии. Национальные партии Уэльса (1), Шотландии (1) и Северной Ирландии (4) играют небольшую роль в рамках общенациональной элиты, формируя, однако, большую часть политической и управленческой элиты в регионах. С небольшими допущениями можно сказать, что за последние сто лет в Британии фактически сложилась трехпартийная система, что качественно определяет состав и поведение британской политической элиты. Влияние региональных элитарных традиций на формирование национальных парламентов сегодня невелико; в целом принципы формирования местных палат повторяют картину, складывающуюся при выборах в нижнюю палату британского парламента.
В силу того, что Великобритания является парламентской монархией, в стране сложилась уникальная традиция взаимосвязи центральной законодательной власти с исполнительной. Центральным органом исполнительной власти в стране является Кабинет министров. Он формируется из членов партии, победившей на всеобщих выборах в парламент (general elections) с подачи монарха, который по традиции назначает главой правительства лидера победившей партии. Такая традиция формирует следующие традиции британской политической элиты:
– традицию одновременной смены правительства и парламента и подотчетности первого второму, а также складывания тесных личных отношений между будущими членами Кабинета и парламентской фракции во время работы в оппозиции;
– традицию формирования в Палате Общин «модельных» кабинетов министров от оппозиционной партии (так называемых «теневых кабинетов», Shadow Cabinets) и, соответственно, традицию обретения будущими министрами статуса публично значимой фигуры еще до занятия министерской должности;
– традицию перехода «теневых министров» из статуса парламентариев в статус государственных служащих и, следовательно, переноса приемов управления и политического мышления из парламента в офисы министерств;
– традицию апробации партийных программ на парламентских дебатах.
Кабинет министров Британии традиционно обладает высоким элитарным статусом; премьер-министр (несмотря на существование монарха) наделяется статусом «лидера нации». Он и еще трое ключевых министров официально приравниваются по статусу к Великим Офицерам Государства.[56] Правительство как элитарный институт оказывает наибольшее влияние на общественное мнение в современной Британии.
Помимо специфических структурных характеристик британская политическая элита обладает также некоторыми эндемичными качественными особенностями, которые сложились исторически. Одной из таких особенностей многие британские политологи называют тесную связь политической элиты с элитой научной и военной в период с начала Первой Мировой войны и примерно до конца «холодной войны». Так, в книге «Государство войны» Д. Эджертон утверждает, что внутри британской политической элиты в это время «продолжает расти значение тех, кто контролирует производство оружия, а также технических специалистов среди госслужащих, бизнесменов из военной промышленности и военных»[57]; состояние британской политической элиты он определяет как «новое состояние отношений науки и государства»[58]. Но с падением СССР и прекращением гонки вооружений влияние военных внутри политической элиты Британии несколько ослабело.[59]
Второй традиционной чертой британской политической элиты является высокая степень неформальности внутриэлитарного общения. Эта традиция берет начало в эпохе Просвещения, когда формировались знаменитые британские элитарные клубы. Как отмечает профессор П. Кларк, клубная традиция заметно повлияла на британское понимание демократии как свободного представительства сообществ и ассоциаций в выборных законодательных органах.[60] Сегодня эта традиция нашла продолжение в культуре советников по особым вопросам – spad’ов (от «special advisor»), которые формируют вокруг министра или другой публичной фигуры нечто вроде закрытого клуба или влиятельного круга, а также способствовала сращению политической и финансовой элиты во второй половине XX века.
Третья черта британской политической элиты XX века – ее демократизация по критерию происхождения. Самый знаменитый пример здесь, пожалуй, Маргарет Тэтчер, дочь зеленщика; в целом к 1970 году доступ в высшие партийные круги стал доступен любому через систему местных партийных активистов. Это подтверждают данные социологического исследования среди членов Палаты Общин созыва 2005 года (см. Приложение 1,2). Однако то же исследование показывает, что политическая элита обновляется во многом за счет выходцев из элитарных учебных заведений (см. Приложение 1,3) и что процентное соотношение выпускников элитных учебных заведений и выпускников «обычных» вузов (то есть представителей скорее среднего класса, чем прежней элиты) не отражает элитарных реалий. Следует также отметить феминизацию Палаты Общин (с 6 % в 1987 году до 20 % в 2005 году) и низкое, но повышающееся репрезентативное отражение в парламенте цветного населения Британии (менее 3 % при 8 % населения в 2005 году). Оба изменения произошли прежде всего в рядах лейбористской фракции.[61] В целом из всех путей рекрутирования и смены элитарной прослойки наиболее «британским» представляется учеба в элитных учебных заведениях. Как пишет, например, автор статей по сравнительной элитологии О. В. Гаман-Голутвина, «в Великобритании… образование играет столь значимую роль, что разница между ним и системой элитного рекрутирования фактически стирается»[62].
Четвертая главная черта политической элиты – ее относительная несменяемость в рамках одного-двух «политических поколений». Так, «из избранных в 2005 году 119 (18 %) не имели парламентского опыта; 4 человека были в парламенте до 2001 года и 523 (81 %) были членами парламента в 2001–2005 годах»[63]. Это не застраховывает парламентскую элиту от резких сломов и – иногда – неготовности к ответственной работе в правительстве[64], но позволяет сектору высокопоставленных госслужащих в штате министерств успешно передавать навыки административной работы. За исключением министров, рекомендуемый Кодексом Государственной Службы стаж правительственного работника на одной должности не должен превышать трех лет.[65] Хотя это правило часто нарушается, в среднем правительственная и парламентская элиты обладают достаточной стабильностью и в то же время успешно сменяются.
Из сказанного можно сделать несколько кратких выводов. Британская политическая элита продолжает оставаться основным носителем демократических ценностей страны. Но она достаточно консервативна по составу и склонна скорее к постепенной эволюции, чем к резким сломам, обусловленным извне. Ее социальные характеристики в целом отражают представительство доминирующей прослойки (белые мужчины 40–60 лет, в равной степени представители интеллектуальной элиты и upper middle class), но в последние двадцать лет приближаются к репрезентации общества в целом.
Нельзя не остановиться на еще одной характеристике политической элиты Британии – ее тесной связи с экономической жизнью страны и с персоналиями в финансовой элите. Этому способствует сосредоточенность основных политических и финансовых институтов страны в рамках столицы (в Центральном округе Лондона и Лондонском Сити). При этом в последние годы сама финансово-экономическая элита Британии претерпела серьезную трансформацию в связи с изменением законодательства о джоббинге в 1970-е, либерализацией экономики в 1980-е, технологическим бумом в 1990-е и крахом «новой экономики» в 2000-е. Главными чертами финансовой элиты являются ее гомогенность (примерно одинаковый уровень образования и несколько почти фиксированных уровней дохода), стабильность и корпоративная закрытость в силу специфичности финансовой информации для остального населения. Можно сказать, что финансовая элита Британии столетиями функционировала и продолжает жить как субкультура, весьма влиятельная на мировом рынке и почти незаметная среднему британцу. Бизнес-элита, в отличие от финансовой, традиционно более рассредоточена по стране и претерпела за последние полвека большие изменения в структуре и мировоззрении. Эти изменения были связаны прежде всего с потерей Британией колоний в 1960-е годы, рождением концепции «общества благосостояния» («welfare state»), вступлением Британии в ЕС и ЕЭС и наступлением эпохи глобализма. Кумулятивный эффект от указанных факторов привел к тому, что в рамках английской бизнес-элиты в 2000-х годах ощущается заметное присутствие неанглийского капитала и неангличан, в особенности американского, индийского и арабского происхождения. Фрагментация бизнес-элиты и разрушение традиционных связей внутри бизнесов, а также глобализация экономического сотрудничества послужили основанием для новой структуры британской бизнес-элиты.[66]. Эта структура может быть названа «элитной сетью»[67] или же комплексом сетей элиты (elite networks). Автор концепции Пол Виндольф утверждает, что тип связи, который устанавливается между государственным бюрократическим контролем и владельцами корпораций в конфигурации самой сети управления, стабилен в рамках десятилетия и определяет лицо бизнес-элиты страны.[68] Концепция «сетей элиты» нашла широкое отражение в атлантической школе элитологии.[69] Так, А. Маккормак и М. Юсим отмечают, что «члены доминантного сегмента диспропорционально входят в правящие круги в силу их благоприятной (высокой) позиции как в формальных… так и в неформальных ассоциациях лидеров бизнеса… примером которых могут быть сети клубов ответственных работников (executive-club networks)… Этот сегмент позиционируется как промоутер классовых интересов всего сектора крупных компаний»[70]и является главным инициатором лоббирования в Палате Общин.
Британия – одна из стран, попытавшихся как можно эффективнее легализовать и формализовать коммуникацию двух главнейших элит. В Британии при социально-экономических ведомствах работают так называемые спонсорные подразделения (sponsoring departments), в задачи которых входят регулярные связи с отраслевыми ассоциациями бизнеса и отдельными корпорациями, выработка совместных с ними рекомендаций для министерских и правительственных решений. В отличие от консультативных комитетов данные подразделения являются государственными и не включают в свой состав представителей групп давления (pressure groups).
Определившись с составом и положением британской элиты, рассмотрим теперь, как ее существование соотносится с исконно британским понятием The Establishment. Как в атлантической теории элит, так и в повседневном узусе понятия «истэблишмент» и «элита» совпадают не полностью. Речевая калька понятия вошла и в российскую речевую практику (особенно в СМИ); так, в Казани выходит журнал «Истэблишмент».[71] В целях научной верификации исследования следует уточнить смысл, традиционно вкладываемый британской и российской культурой в это социологическое понятие, и те изменения, которые наблюдались в истэблишменте в постмодерное время.[72] Отметим семантическую неопределенность понятия (и даже спорность орфографии[73]), которая в российской практике наблюдается повсеместно – от толковых словарей до Интернета; общество к 2010 году не пришло к какому-либо консенсусу относительно этого понятия.[74]«Большой толковый словарь русского языка» дает два варианта написания: «истэблишмент»/«истеблишмент» и определяет это понятие как «внешние (обычно правящие) круги общества; систему верховной власти государства»[75]. Несмотря на авторитетность издания, такое толкование вызывает сразу несколько вопросов. Такое толкование противоречит британскому пониманию термина.
Более адекватно проследить динамику ассимиляции понятия можно по англо-русским словарям. Отметим, что калькирование термина началось задолго до перестройки: так, словарь 1973 года переводит establishment как «истаблишмент; консервативно-бюрократический аппарат сохранения власти капитала»[76]. Таким образом, в русский узус понятие «истэблишмент» пришло как идеологизированная калька. Здесь же отметим, что наиболее вероятными проводниками, принесшими термин в российскую практику еще в 1960-70-е годы, стали журналисты-международники, специализировавшиеся по странам атлантической цивилизации, и исследователи журналистики (В. Матвеев, С. Беглов, М. Стуруа, В. Осипов и др.), использовавшие этот термин в своих работах.[77]
Расширенное толкование понятия дает Англо-русский словарь В. К. Мюллера от 1981 года: «истэблишмент; совокупность основ и устоев государственного и социального строя; консервативно-бюрократический аппарат сохранения власти; правящая элита»[78]. Словарь несколько снимает идеологическую составляющую определения, и мы можем видеть, что при переводе подчеркивается как системная, структурная сторона истэблишмента, его укорененность в элитарных структурах и традициях, так и персональное наполнение, подразумеваемое словами «аппарат» и «элита». А Англо-русский военно-экономический словарь от 2002 года переводит Establishment уже просто как «истэблишмент»[79], подразумевая полную ассимиляцию термина.
Британская традиция трактует «истэблишмент» несколькими способами. Самое широкое толкование приведено в международном словаре Multitran: «Господствующая верхушка»[80]. Словарь Мерриама-Уэбстера дает наиболее близкое к российскому толкование: «establishment (часто с большой буквы) – установленный общественный порядок как: а) группа общественных, экономических и политических лидеров, формирующих правящий класс (нации); б) контролирующая группа в какой-либо сфере деятельности (например, литературный истэблишмент)»[81]. Примечательное «общественное» толкование можно обнаружить также в «Википедии»: «The Establishment – это уничижительный слэнговый термин, которым описывается традиционная и обычно консервативная элита правящего класса и структуры в обществе, которые она контролирует… Термин также может быть использован для описания особо устойчивых структур в рамках общественных институтов. Например, кандидаты на политические посты… должны произвести впечатление на «партийный истэблишмент», чтобы заручиться поддержкой»[82].
Как видно из приведенных определений и из этимологии понятия, «истэблишмент» подразумевает и общественный строй, и группу людей – господствующую верхушку общества. Первая часть определения отграничивает это понятие от понятий «класс» и «элита», подразумевающих только совокупность людей. Также отметим, что понятие «класс» применимо к истэблишменту только в конкретный момент времени рассмотрения, когда данная совокупность людей может быть признана правящим классом; говорить о классовой природе истэблишмента на каком-либо протяженном отрезке времени (например, двадцать лет) в XX веке не представляется возможным. Истэблишмент может быть понят как правящий класс, который в данный момент времени имеет доступ к ключевым ресурсам управления.
Британский социолог Норберт Элиас в своих книгах указал на такую важнейшую черту истэблишмента, как наличие аутсайдеров в оппозиции к нему.[83] Этим Элиас практически приравнял истэблишмент элитарному мэйнстриму, где истэблишмент и аутсайдеры могут порой меняться местами, а также принадлежать элите или выходить за ее пределы. То есть множества «элита» и «истэблишмент» совпадают лишь отчасти; часть истэблишмента может не принадлежать элите, и наоборот.
Еще одна черта истэблишмента такова: он, в отличие от элиты, не может конституировать сам себя, а определяется только извне – в общественном сознании и критических исследованиях. Это подтверждает, например, уже упомянутая статья в «Википедии»: «В 1960-70-е «истэблишмент» рассматривался как носитель ограничительных, авторитарных политик. Он ассоциировался со старшим возрастом и старомодным отношением к жизни; говорили, что в нем доминируют люди «военного поколения»… В 1980-е критики-консерваторы (особенно в Америке и Британии) начали утверждать, что либералы стали «новым истэблишментом»[84] (Курсив наш. – С. Б.). Основным конституирующим свойством истэблишмента, таким образом, является его закрепленность в публичном информационном поле – поле «общего знания», публичной сфере (по Ю. Хабермасу). Иными словами, не сам истэблишмент, а смотрящее на него общество решает, что есть истэблишмент сегодня. Поэтому для сохранения положения лидера истэблишменту требуется управлять общественным мнением о себе, а значит, управлять национальным информационным полем посредством контроля над СМИ, которые играют роль главных массовых коммуникативных каналов и лидеров мнений. То есть доступ к контролю над СМИ сегодня – один из критериев принадлежности к истэблишменту.
Имея в виду все вышесказанное, мы можем сформулировать определение истэблишмента: истэблишмент – это относительно гомогенный, но меняющийся с течением времени элитарный мэйнстрим, который персонифицирует установленный общественный строй в глазах остального общества, а также стремится сохранить свое господствующее положение как совокупный «лидер общественного сознания» и доступ к ключевым ресурсам, определяющим как общественное сознание, так и реальную жизнь остального общества. По нашему мнению, истэблишмент – это актуальная часть элитарной прослойки; в силу заинтересованности в собственном стабильном положении истэблишмент использует коммуникацию на основе проактивности. В рамках истэблишмента конкретные личности персонифицируют и репрезентируют общественные институты. В дискурсе петербургской школы пиар истэблишмент может быть определен как совокупность носителей актуального паблицитного капитала на уровне всего общества.
Как отмечают подавляющее большинство британских исследователей, к концу века влияние массмедиа на саму структуру истэблишмента и на его взаимоотношения с остальным обществом стало ключевым.[85] Выделим несколько сторон этого влияния:
– в истэблишмент вошла медиаэлита — прежде всего ведущие теленовостей, а также редакторы крупнейших национальных газет, входящих в профессиональное сообщество политических журналистов – Лобби, или Содружество журналистов Парламентского холла, первый в истории парламентско-правительственный пул. Он действует в британской журналистике с 1884 года, но впервые стал восприниматься как часть влиятельной прослойки.[86] К этой категории следует также отнести владельцев медиаконцернов, хотя их влияние на общественное сознание не является прямым, а опосредуется самими СМИ и политическими деятелями, с которыми медиамагнаты аффилируются в целях недопущения принятия антимонопольного законодательства в сфере СМИ. Об уровне влияния медиаперсон внутри истэблишмента красноречивее других говорит история ВАР – Британо-Американского Проекта, родившегося в недрах Белого дома в начале 1980-х[87];
– сформировался новый путь рекрутирования элиты, через медиа. Именно пресса и телевидение породили внутри истэблишмента новую группу – media celebrities, или celebs («знаменитости»). В истэблишмент вошли не только части политической и экономической элиты наряду с журналистами, но и звезды спорта, шоу-бизнеса, массовой культуры и «простые люди», превращающиеся в знаменитостей из-за экстраординарных (сенсационных) событий в их жизни. Примером такой «медиазнаменитости» может быть американка Бобби МакКафи, родившая семерых детей одновременно и теперь состоящая в нескольких престижных общественных ассоциациях, получившая в подарок от крупных корпораций дом, автомобиль и пенсию на десять лет вперед, тогда как родившая за месяц до нее шестерых детей жительница соседнего штата почти не получила медийного интереса и осталась на прежнем уровне авторитета и достатка.[88] Эта история демонстрирует, что элитарный статус присваивается персоне именно в силу внимания со стороны СМИ;
– произошло перераспределение влияния внутри истэблишмента в зависимости от интереса медиа. Самым ярким примером здесь, конечно, является принцесса Диана, чье участие в событиях являлось более авторитетным и влиятельным и привлекало много больше внимания, чем участие ее мужа. То же можно сказать и о Палате Общин, где активные бэкбенчеры (парламентарии с задних скамеек, то есть не занимающие важных должностей) могут сегодня получать больше внимания и чаще цитироваться, чем даже Теневой Кабинет;
– из истэблишмента вышли некоторые элитарные группы: ученые, военные, судьи. Сегодня их влияние на общественное мнение можно назвать дважды опосредованным – через влияние на истэблишмент и последующее влияние истэблишмента на СМИ;
– произошло формирование и попадание в истэблишмент медиафигур (media persons with mediated personalities) – например, лидеров общественных организаций и профсоюзов, которые в сознании обывателя «отрываются» от своих организаций и начинают функционировать как самостоятельные информационные фигуры;
– стало доминантным новое качество истэблишмента – его медийность, то есть зависимость от СМИ и постоянное приспособление к их потребностям. На это, как мы увидим, направлена вся работа истэблишмента с публичной информацией.
Таким образом, в конце XX века жизнь и сохранение лидерских позиций для британского истэблишмента напрямую зависели от доступа к (и контроля над) СМИ, а через них – к управлению общественным мнением.
Принимая во внимание новые качества британского истэблишмента в последней четверти XX века, отметим, что он складывается из следующих значимых страт:
– активный политический истэблишмент: король/королева, лидеры партий (в том числе региональных) и парламентских фракций, партийные активисты в парламенте и на местах, члены Парламента Британии и региональных ассамблей (в особенности главы парламентских комиссий и комитетов), члены правительства, мэры крупных городов, лидеры профсоюзного движения, семьи и советники политических лидеров. Политический истэблишмент в силу реальных властных полномочий и налагаемого на него совокупного образа «лидера нации» олицетворяет истэблишмент в целом и обладает наибольшим ресурсом давления на коммуникативное пространство;
– экономический истэблишмент: владельцы и топ-менеджмент крупных бизнесов (как британские, так и зарубежные резиденты, имеющие интересы в экономике страны), финансовые аналитики, финансовые консультанты по информации, виднейшие экономические журналисты и владельцы финансовой прессы;
– медиаэлита: владельцы СМИ, ведущие журналисты, редакторы национальных и крупных региональных СМИ, журналистское Лобби;
– знаменитости (celebrities) из мира спорта, шоу-бизнеса, науки, культуры, королевская семья и охваченная СМИ часть сословной аристократии, а также рядовые граждане, попавшие в данный момент в фокус освещения СМИ.
Как уже сказано, выживание истэблишмента в его наличествующих форме и составе критически зависит от состояния общественного сознания и общественного мнения об истэблишменте. В этих условиях ключевым фактором выживания истэблишмента становится коммуникация, основанная на проактивности и стратегическом подходе к ней.
В определении понятия «коммуникативная стратегия» мы опираемся, в первую очередь, на разработанное западными теоретиками организаций и маркетологами понимание стратегического планирования как основы деятельности по управлению процессами[89], в том числе процессами коммуникации. Мы помним, что персоналии истэблишмента репрезентируют организации; персональные коммуникативные стратегии могут здесь рассматриваться как частный случай общей закономерности. Западные подходы сегодня приняты на вооружение и в России; так, уже российский Словарь по экономике и финансам дает такое определение: «Стратегия организации – это взаимосвязанный комплекс долгосрочных мер или подходов во имя укрепления жизнеспособности и мощи организации по отношению к ее конкурентам»[90]. Перенося это определение на истэблишмент, отметим, что классическая схема стратегического планирования подразумевает анализ контекста, планирование, воплощение плана и оценку эффективности проведенных действий. Поэтому мы включаем в наше понимание коммуникативной стратегии комплексы коммуникативных мер (планирование+воплощение), которые позволяют элитарным группам истэблишмента укреплять собственную жизнеспособность и мощь по отношению к аутсайдерам, конкурентам внутри истэблишмента, а главное – относительно собственного положения в прошлом. Меры по изучению контекста (например, поллинг) и оценке истэблишментом эффективности коммуникаций мы рассмотрим там, где они принципиально влияют на формирование новых стратегий.
Добавим к нашему выводу еще два штриха. Во-первых, если мы рассмотрим военное определение стратегии (в ее древнегреческом понимании) как отрасли военного знания[91], то нам станет ясно, что стратегия – это всеохватное планирование ключевых акций в рамках операции по захвату или подавлению объекта военных действий. Заменив слова «военных действий» словом «коммуникации», мы получим определение коммуникативной стратегии, в которой объектом является массовое сознание и общественное мнение, носителем которого выступает аудитория СМИ. Такое понимание стратегической коммуникации было свойственно политическому истэблишменту Британии в исследуемый нами период.
Во-вторых, следует совместить понимание коммуникативной стратегии с технологическим подходом к коммуникации, сложившимся в петербургской школе коммуникативистики. По нашему мнению, ключевое для этой школы определение социально-коммуникативной технологии, данное профессором Д. П. Гаврой, подразумевает наличие у коммуникатора целостной коммуникативной стратегии управления информационным полем и общественным мнением («…опирающаяся на определенный план (программу действий)… деятельность по управлению коммуникацией»[92]). Такое понимание коммуникативной технологии позволяет нам рассматривать ее как механизм воплощения коммуникативной стратегии; водораздел может проходить только по этической составляющей: определение Д. П. Гавры подразумевает, что коммуникация направлена на решение социально значимой задачи[93], тогда как наше понимание коммуникативной стратегии допускает ориентацию не на нужды широких социальных слоев, но на нужды коммуникатора, то есть конкретной группы в истэблишменте.
В петербургской регионоведческой школе вслед за европейской[94]и американской[95] закрепился[96] подход к анализу совокупности англоязычных стран атлантического бассейна (США, Канады, Британии, Ирландии, иногда также Австралии и Новой Зеландии) как к особой атлантической цивилизации, объединенной не только общностью языка, но и близостью политических систем и партийных традиций, внешнеполитических целей, законодательной базы (в том числе в сфере СМИ), а также традиций социальной коммуникации и систем СМИ. Политологи давно говорят об «особой разновидности политической культуры… – гражданском обществе, характерном для США и Великобритании»[97]. Д. С. Холлин и П. Манчини в своем основополагающем исследовании связи политических и медийных систем также выделили страны атлантического бассейна как страны либеральной модели политического управления. С появлением круглосуточного трансатлантического вещания[98] и трансатлантических книгоиздательских концернов[99] в Атлантике окончательно оформилось также общее коммуникативное пространство – как в сфере МК, так и в академической среде. Поэтому мы считаем уместным рассматривать британскую политическую культуру последнего полувека в контексте атлантических традиций и описывать характерные тенденции как проявление тенденций атлантических, а также учитывать влияние изменений в медиакультуре США на британскую медиакультуру последних лет.
Мы выделяем четыре базовые тенденции атлантической политической культуры, развитие которых оказалось решающим для политической сферы Британии второй половины XX века. Это: 1) тенденция сращения бизнеса и политики; 2) рост практики неформального коллегиального правления;3)развитие политического маркетинга (и позже – медиаполитики) в рамках электорального политического процесса; 4) медиатизация политического поля и политического процесса. Последняя тенденция, в свою очередь, складывается из нескольких локальных тенденций. Эти тенденции в британской политике послевоенного времени в итоге привели к явлению, известному как «опустошение демократии» и «выхолащивание демократических механизмов».
Главный фактор «выхолащивания» – многоуровневый процесс сращения бизнеса с политикой[100], развившийся в силу нескольких причин:
– системы финансирования британских и американских политических партий. Она резко отличается от континентальной европейской и допускает финансирование партий из частных источников, что в конце 1980-х привело к «становлению бизнеса как политического актора и бенефициара политики»[101] по обе стороны океана;
– роста транснационального бизнеса и проникновения американских интересов в том числе в британскую политику, а также частичного переноса процесса принятия экономических решений в директораты ТНК. По признанию Д. Миллера, этот процесс наиболее ярко проявляется именно в Британии в период правления Блэра;
– системы политического лоббинга, официально признанной и законодательно закрепленной в обеих странах (в том числе в форме «спонсорных подразделений»), однако плохо поддающейся контролю и изобилующей «теневыми» проявлениями[102]. «В процессе неолиберальной трансформации лоббирование как отрасль многократно выросло»[103] и сыграло решающую роль в формировании культуры слиза в 1980-е;
– существования системы PFI/PPP – «частных финансовых инициатив» и «частно-государственных партнерств». Хотя система РРР в проектной экономике признается одним из наиболее эффективных форм финансирования, а в Британии является одной из самых четко отрегулированных и прозрачных в мире, частью ее структуры являются банки и другие финансовые институты, представляющие собой непрозрачные элементы системы финансирования, в том числе, политических партий и реформ. Миллер, в частности, указывает, что после победы лейбористов реформы по всему «неолиберальному спектру здравоохранения, образования, социальной помощи и транспорта» были переданы банкам системы PFI/PPP.[104] Так, например, запуск в 1998 году «флагмановской и эмблематичной для блэровского «третьего пути»[105] инициативы «Зоны Действия в Образовании» («Education Action Zones») подразумевал создание новых механизмов распределения материальной помощи через РРР. Джон Пилджер приводит такие данные: в 2006–2007 годах организациям системы PFI планировалось перевести около 6,3 млрд фунтов[106], и Пилджер называет это «историческим актом корпоративного пиратства». Теневое лоббирование и необходимость продвижения реформ в госсекторе с финансированием через PFI/PPP породили несколько инициированных правительством риторических нарративов в СМИ;
– системы неформальных связей в политико-экономическом истэблишменте. Помимо рабочих связей со спонсирующими организациями и связей в рамках лоббинга, росту системы неформальных отношений сильно способствовали традиционные британские элитарные клубы, получившие дополнительный импульс развития после войны и достигшие расцвета в 1980-е.[107] Примером такого постоянно действующего клуба, который весь XX век был think tank’ом Рабочей партии, может быть Фабианское общество[108]. В 1990-2000-е его членами являлись Тони Блэр, Гордон Браун, Патриша Хьюитт, Дэвид Бланкетт, Джек Стро и другие видные члены Рабочей партии.
Другие ключевые факторы «опустошения политики» включают:
– снижение контроля над офисом премьер-министра со стороны Кабинета, партий и парламентских фракций (фракции, формирующей Кабинет, оппозиционных и коалиционных фракций) и частичный перенос акцентов в принятии политического курса страны с парламентских прений на правительственные инициативы;
– снижение реальной угрозы электорального проигрыша партии в силу малого количества ведущих партий (по две в каждой из стран, хотя после местных выборов 2006 года резко возросла роль Либерально-демократической партии Британии)[109];
– потерю части политического суверенитета в связи с частичным переносом стратегического планирования на наднациональный уровень, прежде всего в администрацию ЕС и на уровень ВТО, где также велико влияние ТНК; влияние формирующегося «транснационального капиталистического класса».[110]
Исследователи считают, что указанные факторы, достигшие пика своего развития к концу века, привели к фундаментальному подрыву принципа демократической репрезентации. В частности, эмпирические данные указывают на то, что «по всему спектру социальных и политических проблем общественное мнение Британии находит очень небольшое выражение в правительственных решениях. То же самое справедливо и для общественного мнения США в большинстве сфер внутренней политики»[111]. Эта ситуация наблюдается в Британии с конца 1970-х годов: «В Британии общественное мнение находилось намного левее всех трех главных партий как минимум с 1979 года. Вопреки распространенному мнению левых в 1980-е, тэтчеризм не выиграл симпатии публики… На самом деле весь период правления Тэтчер общественное мнение было оппозиционным по отношению к правоцентристской политике»[112]. Д. Миллер приводит в пример приватизационные реформы Тэтчер; наибольшее сопротивление им наблюдалось в начале 1980-х, и именно в этот период сформировалась система PFI/PPP, тоже по понятным причинам не получившая поддержки населения (оппозиция им растет и сегодня). Миллер также отмечает, что согласие публики с позицией правительства в период 1945–1970 годов тоже весьма спорно, хотя в британской политологии сложилось понимание так называемого «необходимого консенсуса» между капиталом и рабочим классом на этот период.[113]
Сегодня не только Миллер, но и другие заметные критики, например глава организации «Демократический аудит» Д. Битэм, видят «системные дефекты демократического процесса»[114] в стране.
Еще одной атлантической традицией, определяющих лицо британской политики, является тяготение послевоенных Кабинетов к практике «коллективного премьерства», что проявилось в традиции назначения министрам Кабинета (включая премьера) и другим видным политикам партийно-аффилированных советников по особым вопросам (spads, спэдов) из числа членов партии, наиболее приближенных к лидерам. В рамках партийной деятельности их работа финансируется из фондов партии; однако по попадании лидеров победившей партии в правительство и формировании Кабинета схема финансирования спэдов меняется (и, отметим сразу же, становится предметом постоянной критики со стороны СМИ и академической среды). Помогать министрам и премьеру справляться с их обязанностями имеют право только лица, состоящие на государственной службе (civil servants, госслужащие) и получающие зарплату из доли государственного бюджета, выделяемой на содержание Кабинет-Офиса (Даунинг-стрит, 11 и 12) и Офиса Премьер-Министра (Даунинг-стрит, 10, в просторечии – Number Теп, Номер 10). Таким образом, каждый министр имеет право нанять за государственный счет советников по законодательно закрепленному кругу вопросов и назначить их главами соответствующих вспомогательных служб (см. Приложение 1, 4). В Номере 10, например, имеется восемь служб (Офисов), каждую из которых возглавляют один или несколько Секретарей или глав Офиса; в их число входят Кабинет-секретариат (связи с Кабинетом), Личный офис (включая Пресс-офис), Политический секретариат (связи с парламентской фракцией через отдельного парламентского секретаря, а также общеполитические вопросы); в разные годы в Номере 10 также работали Офис иностранных дел и Центральный Отдел Пересмотра Политики (CPRS). До конца XX века Кодекс госслужащего Британии никак не оговаривал необходимость для госслужащего быть беспартийным и лояльным к любой партии, пришедшей в Офис; в основном лояльность и объективность госслужащих базировалась на традиционном негласном понимании долга госслужащего – служить народу, а не той или иной политической партии: советники могли оставаться на своих постах и после ухода той или иной партии с Даунинг-стрит и должны были с той же долей рвения и беспристрастности служить следующему Кабинету. Поэтому в силу отсутствия препятствий в Номере 10 постепенно сложилась такая традиция: новый премьер-министр назначает на должности личных секретарей и советников своих приближенных из числа членов партии, однако обязан отдельным указом по Совету (Order-in-Council)[115] в течение небольшого периода времени заявить, кому из советников высшего ранга придана политическая роль (возможность участвовать в формировании повестки дня правительства); в конце века таких советников могло быть не более трех человек. Эти лица через свою работу могут проводить линию партии в политические инициативы. На деле, однако, получалось так, что в такой работе участвовали много более трех спадов (как высшего, так и среднего ранга).
Потенциальных опасностей развития этой ситуации три, и все они оказались реализованы в правление Блэра. Во-первых, советники, «по контрасту с министрами Кабинета, не избраны народом»[116], но имеют право участвовать в формировании политики. В частности, их влияние формирует то, что исследователь Роджер Ларокка назвал «стратегическим отклонением в политической коммуникации». Р. Ларокка доказывает, что путем специфических приемов передачи информации принимающему решение лидеру (decision maker) советники могут влиять на принятие стратегических решений.[117] Но такое участие нарушает принцип демократической репрезентации.
Во-вторых, они, в отличие от беспартийных госслужащих, проводят политическую линию партии в разрабатываемые министерствами инициативы, то есть потенциально работают только на электоральную базу данной партии, ущемляя интересы остальной части населения страны. В-третьих, они составляют «ближний круг» министра (включая и премьера), и обладают самым большим неформальным влиянием на процесс принятия решений. В силу этого к концу века в британской политологии сложилось понимание культуры Даунинг-стрит как средоточия «серых кардиналов» и «людей в тени» (термин Клэр Шорт, бывшей соратницы Блэра), а также понимание современного процесса премьерства как коллективного,[118] где решения принимаются не единолично (премьером) и не на уровне правительства, а коллегиально в неформальном кругу близких друзей премьера. Решения этого круга впоследствии являются руководством для министров, хотя спэды не являются профессионалами в сфере компетенции того или иного министерства. К тому же с 1970 по 1999 год наблюдался лавинообразный рост числа госслужащих на Даунинг-стрит (с 64 до более 150, соответственно[119]) и особенно числа политических назначенцев (political appointees) из рядов правящей партии (с 8 при Мейджоре до 29 при Блэре в Номере 10 и с 38 до 74 в 1997–2000 годах во всем правительстве[120]). Поэтому вероятность нерепрезентативного непрофессионального коллективного премьерства сильно возросла. Хотя политологи Д. Каванах и Э. Селдон отмечают довольно малую численность административных работников правительства относительно таких офисов других атлантических стран, даже они согласны, что Британию уже не назовешь страной с небольшим аппаратом правительственной администрации.[121]
Еще большее внимание общества привлек тот факт, что при Блэре один из трех официальных постов советника с политическим влиянием получил пресс-секретарь Алистер Кэмпбелл, что означало повышенное внимание администрации к вопросам продвижения политических решений и привнесение проблем презентации в сердце процесса принятия правительственных инициатив, то есть открытую переориентацию задач правительства с «что лучше для нации?» на «как нам представить инициативу, выгодную партии, как инициативу, выгодную нации?». В результате в академической среде зазвучали призывы пересмотреть структуру офисов Номера 10, поскольку status quo «подрывает понятие премьерства»[122] и «трансформирует управление страной»[123].
Безусловно, британские парламентские комиссии предусмотрели опасность формирования вокруг премьера нежелательных кругов влияния, поэтому Кодекс госслужащего содержит рекомендацию, согласно которой оптимальным сроком службы на госдолжности является срок в три года. Однако на нарушителей этой рекомендации не налагается никаких санкций, и пресс-секретарь Бернард Ингхэм служил Тэтчер почти одиннадцать лет, а политический секретарь Марша Вильямс работала с Вильсоном во время обоих сроков его правления.
Книга Д. Каванаха и Э. Селдона дает нам представление о том, как устроен «самый влиятельный офис в британской политике»[124]. Авторы отмечают, что с 1970 года Офис изменился больше, чем за сто лет до этого, а с 1997 года – больше, чем за Bet послевоенное время.[125] Роль каждого из личных офисов и личных секретарей варьировала при разных премьерах; в соответствии с этим в Номере 10 нередко происходили переезды штатных госслужащих с этажа на этаж, объединения офисов в рамках комнат и т. п. (пространственную конфигурацию Номера 10 см. в Приложении 1,4). Но еще более важными были изменения в пропорциях «взаимозависимого влияния»: так, чем слабее министр и чем больше на нем сказывается общественное давление, тем влиятельнее, как правило, оказывается Главный личный секретарь и тем слабее влияние Кабинет-секретаря. О росте влияния политических спэдов по сравнению с беспартийными госслужащими говорит пространственная трансформация Номера 10 при Мейджоре и Блэре (см. Приложение 1, 5).
В послевоенный период большие изменения претерпела и жизнь британских политический партий. Специалисты связывают эти изменения с появлением и утверждением в политическом пространстве такого явления, как политический маркетинг. Суть этого явления в том, что широкие электоральные слои населения рассматриваются и описываются в категориях классического маркетинга (то есть как целевые группы с определенными потребностями), а политические партии и их программы управления страной – как аналог потребительского продукта, который должен отвечать интересам электоральной аудитории. С 1960-х по 2001 год в атлантической цивилизации сформировалось разветвленное поле исследований в сфере политического маркетинга.[126] Первый этап исследований (примерно до 1979 года) представлен прежде всего именами Котлера и Леви, а также критиками нового подхода – Такером, Люком, Карманом, Арндтом и др.; второй этап (1979–1994 годы) создали Ротшилд, Шапиро, Скривенс и Уитцель, Казинс, Гвин, Иване и Берман, Уолш и др.; в этот период классический маркетинг потребительских товаров был расширен до рассмотрения деятельности всех неэкономических организаций, а также отдельных личностей и идей, работающих в публичной сфере. На третьем этапе, шедшем почти параллельно второму, ученые попытались заложить основы понимания политической коммуникации как части политического маркетинга (Фаррелл и Уортман, Франклин, Каванах, Скэммелл, Хэрроп, Уэбб, Шама, Нифенеггер, Ньюмэн, Ринг и ми. др.), но большинство авторов сосредоточивались на продвижении, не учитывали особенности «продукта» (политических партий и идеологий) и ушли от классических теорий маркетинга. Рубеж веков отмечен созданием всеохватных теорий политического маркетинга (comprehensive political marketing theories); обратимся к одной из них – к концептуальному фрейму Дженифер Лис-Маршмент (см. Приложение 1, 6).
Как мы считаем, возникновение феномена политического маркетинга имело ряд причин, наиболее веской из которых стало разрушение во второй половине XX века традиционной классовой структуры общества на фоне многообразных социальных перемен (роста индивидуализма, фрагментации социальных страт и увеличившейся социальной мобильности, слома традиционной структуры семьи и др.). Итогом перемен стало то, что все меньшее число населения ассоциировало себя с тем или иным «классическим» социальным классом (см. Приложение 1, 7): количество идентифицирующих себя со средним/рабочим классом упало с 99 % в 1964 году до 44 % в 1992 году; если в 1960-е к рабочему классу себя относили три четверти опрошенных, то в 1992 году таких осталось чуть больше четверти, а относящих себя к среднему классу – 16 % вместо 25 % в 1964 году. При этом доля населения, занятого ручным трудом, действительно упала с 74,6 % до 44,5 % работающего населения, хотя само количество рабочих почти не изменилось – изменилась только его процентная доля в растущем рынке труда (см. Приложение 1, 8). Кризис классовой идентификации закономерно выразился в кризисе аффилиации с традиционными выразителями классовой идеологии – партиями; этот кризис нашел выражение в количественных (падение численности членов партий, см. Приложение 1,9) и качественных (отказ от тесной идентификации с партией, см. Приложение 1, 10) показателях партийной аффилированности. К середине 1980-х политическая партия в Британии перестала быть эффективным инструментом обретения власти, так как перестала отвечать фундаментальным запросам фрагментирующихся социальных слоев. Так, А. Селдон и К. Хиксон пишут: «С разрушением социальной базы Рабочей партии и ослаблением коллективной солидарности как социологические, так и идеологические основания лейборизма эродировали… и партия не могла добиться электорального успеха, пока не превратилась из старой в Новую»[127].
Результатом кардинального парадигматического слома стала переориентация партий с классовых платформ на весь потенциальный электорат и попытки выразить своей деятельностью интересы как можно более широких слоев населения ради электорального успеха. В терминах маркетинга это означало превращение партий, ориентированных на продукт (идеологию), в партии, ориентированные на продажу, и рыночно-ориентированные партии (жизненные циклы трех типов партий по Лис-Маршмент см. в Приложении 1, 11). Мы вслед за Лис-Маршмент заметим, что в случае партии, ориентированной на классовую идеологию, у партии не наблюдается рыночной цели: ее целью остается прийти к власти ради выражения интересов класса, а не наоборот (как в случае продаже- и рыночно-ориентированных партий) – выразить интересы любой как можно более широкой части электората ради прихода к власти.[128] В случае же «маркетирования» партий совершается их переход от продвижения целостной идеологии к attacking issues – «атакам на вопросы повестки дня»: партия выбирает группу «горячих» и достаточно узких социальных проблем (безработица, молодежная преступность, высокие цены на ТНП, топливный кризис и т. п.) и строит свою политическую программу как «программу борьбы с…». Такой подход в ситуации небольшого количества ведущих партий, теоретических опирающихся на один и тот же электорат, неизбежно приводит к унификации партийных программ более чем на 50 % и скатыванию партий в центр политического спектра. Выход из такой ситуации возможен либо в сторону поиска новых вопросов повестки дня на основе поллинга, либо в сторону имиджевого строительства партии и ее лидеров, что приводит к резкой медиатизации политики и попадании ее в зависимость от СМИ. Как пишет Дж. Стрит, в конце века «традиционный материальный базис политического выбора замещается постматериалистической политикой… и если старые связи партии с лояльным ей классом эродируют… то вопросы повестки дня и политические имиджи становятся более существенными в определении партийных предпочтений… и медийная презентация становится центральным элементом формирования преданности»[129].
Ситуация в Британии развивалась по описанной схеме: здесь первый опыт перехода к политическому маркетингу как способу политического мышления отмечен еще в 1950-е. МакНейр пишет, что некоторые технологии коммерческого маркетинга были приняты на вооружение лейбористами в 1950-е под руководством лидера партии Тони Бейна и консерваторами в 1960-е и особенно в 1970-е, когда лидером партии был Эдвард Хис.[130] МакНейр называет Бейна пионером маркетинговых технологий; точно так же Лис-Маршмент называет Тэтчер.[131] Но статистика говорит о том, что до выборов 1987 года главным фактором принятия электоральных решений для британцев все еще оставались идеологические платформы партий (см., напр., сравнение электоральных программ Тори и лейбористов в 1979 году в Приложении 1, 12), хотя скачок электоральной волатильности [132] произошел еще на февральских выборах 1974 года: почти 25 % населения не могли определиться с выбором партии вплоть до последней недели голосования, и эта ситуация сохранилась до 1992 года (см. Приложение 1,13). До 1987 года повестку дня формировали в основном Тори, исходившие из новой волны правой идеологии («новые правые»), и они же лидировали в общественном мнении как партия, наилучшим образом выполняющая электоральные обещания по «борьбе с повесткой дня», хотя лейбористы постепенно завоевывали авторитет по мере нарастания экономического радикализма Тэтчер (см. Приложение 1, 14). Сама Тэтчер при этом оставалась для населения образцом эффективности (см. Приложение 1, 15) и руководителем сплоченной партии, тогда как лейбористы воспринимались как разрозненная партия с расплывчатой политикой (см. Приложение 1,16). Первая половина 1980-х стала для Рабочей партии «самой бесцветной эпохой» с 1906 года, а предвыборный манифест лейбористов 1983 года называли «самой длинной предсмертной запиской в истории»[133].
Перелом наступил незадолго до выборов 1987 года, когда совпало сразу несколько факторов: падение рейтинга Тэтчер до 42 %[134], осознание обществом того, что энергичные реформы Тэтчер пока не привели к повышению стандартов жизни[135], и личное обаяние Нила Киннока, обошедшего Тэтчер по показателям близости к электорату и «хорошее™ для всех» (см. Приложение 1,17). «Личностный перелом», хотя и недостаточный для победы на выборах, показал: «Главные партии в Британии больше не преуспеют, если останутся верны ориентации на продукт»[136] (идеологию), а не на issues to tackle («повестку дня, с которой надо бороться»). В 1987 году также впервые в опросах прозвучала формулировка «хорош для одного класса/для всех классов»; борьба «за все классы» станет мотивом модернизации Рабочей партии в 1990-е. На наш взгляд, слом 1987 года можно трактовать как желание прихода не лейбористов, но просто другой партии на фоне «политического безрыбья», когда одна ведущая партия слишком долго была у власти, а вторая пока не отвечает требованиям избирателей.
Ответом британских партий на запросы фрагментирующейся аудитории стали масштабные модернизационные процессы – сперва в партии лейбористов, а в новом веке – и в партии Тори. Особенно сильные перемены затронули Рабочую партию, которая под руководством Тони Блэра превратилась в 1990-е в «New Labour» – «новых лейбористов». Перемены в идеологии и менеджменте партий привели к стиранию различий между ними и образованию идеологического вакуума, который позже был замещен построением образов обеих партий на неидеологической основе.
Первым фактором превращения традиционных партий Британии в постмодерные стало, по словам Дж. Стрита, «повсеместное разрушение политической линии строя»[137], или коррозия партийных платформ в сторону центризма. Превращение лейбористкой партии из социалистической в левоцентристскую прошло несколько стадий; четыре из них представляются ключевыми. Первая – выход в 1980 году из партии, находившейся в глубоком кризисе лидерства и идеологии, группы социал-демократов под руководством Роя Дженкинса. В начале 1980-х с ослаблением социалистических режимов назрела потребность пересмотра социалистической идеологии Рабочей партии; против ожидания, партия резко «полевела»; с этой позицией не согласились Дженкинс и его последователи. Они покинули партию и попытались основать собственную, Социал-демократическую, не имевшую, однако, электорального успеха. Второй стадией стала обширная модернизация идеологии и менеджмента партии в 1992–1994 годах: в начале 1990-х партия все еще оставалась глубоко идеологизированным институтом «старой политики» (см. Приложение 1,18). Модернизационный блок возглавили молодые лидеры Тони Блэр и Гордон Браун. В речах и публикациях того периода Блэр пересмотрел основные положения британского социализма и еще сильнее выделил в обновленной идеологической платформе неолиберальный комплекс: проблемы занятости населения, нехватки жилья, обучения и здравоохранения[138]; эта повестка дня стала доминировать уже перед выборами 1992 года (см. Приложение 1,19). Так лейбористы учли то, что Лис-Маршмент назвала комплексной электоральной базой: на предпочтения избирателей электорального возраста сильно влияют предпочтения их детей, родителей, немощных родственников и т. п.[139] Итогом стала «идеология ценностей»: после скоропостижной смерти лидера Рабочей партии Джона Смита и выборов Блэра на пост лидера партии в 1994 году (см. Приложение 2,20) базовый комплекс текстов за подписью Блэра содержал сквозной тезис о борьбе не за устаревшие классовые потребности, а за социальные ценности в индивидуалистическом сообществе взаимозависимых субъектов[140], оформленные в виде тех же issues.
Пересмотр социализма шел в рамках одного из первых лейбористских постмодерных риторических нарративов, задействовавших не только комплекс текстов (речей, статей, листовок внутрипартийных выборов и др.), но и создание новых СМИ, в частности журнала «Обновление» (Renewal). Третий этап завершил скатывание Рабочей партии к центру политического спектра: кульминацией стала реализованная в 1994 году инициатива Тони Блэра переписать Статью 4 (Clause 4) партийной конституции лейбористов, утверждавшая приверженность партии борьбе за общественную собственность на средства производства и перераспределение общественных благ.[141] Как заметил идеолог «нового лейборизма» и (позже) министр правительства Блэра Питер Мэндельсон, «такое переизобретение себя могло означать только одно – сдвижку вправо по политической шкале»[142].
Политолог Ник ДеЛюка призывает не недооценивать этот шаг Блэра: «Одним махом Блэр убил социализм. Как только ты отказываешься от перераспределения благ, ты становишься центристом»[143]. Дэвид Мичи отмечает, что Блэр отменой Статьи 4 окончательно выбил почву из-под ног профсоюзов, которые традиционно являлись основной платформой лейбористов.[144] Наряду с закрытием в конце 1980-х годов официального еженедельника лейбористов Labour Weekly[145] это стало самым заметным шагом к резкой деконцептуализации деятельности партии.
Последним ключевым этапом стало формирование в 1994–1996 годах на уже подготовленной почве идеологемы «нового лейборизма». Отметим, что обновленческое крыло Рабочей партии пыталось встроить «новый лейборизм» сразу в две историко-идеологические линии. Это, во-первых, британская традиция «переизобретения политической философии», которая выразилась в конце XIX века в подъеме неолиберализма, а в середине 1970-х – в появлении «новых правых» с их повесткой дня, направленной на либерализацию внутреннего рынка через приватизационные реформы. Некоторые критики называют идеологию нового консерватизма «систематическим нападением на источники народного управления – от профсоюзов до самого демократического процесса»[146]; но мы хотели бы подчеркнуть, что «новый лейборизм», в отличие от нового консерватизма, не содержал конкретных предложений по экономической или социальной модернизации; именно это дает нам право называть «новый лейборизм» идеологемой, а не идеологией. Вторая линия, в которую хотела встроиться «New Labour Party», это атлантическая традиция обновления режимов, ярко проявившаяся в создании «Новой Демократической партии» («New Democrats») Биллом Клинтоном. По уровню идеологической содержательности «New Labour» ближе к симулятивной партии «новых демократов», чем к обновленному консерватизму британских 1970-х. К 2005 году Джон Пилджер уже называл Блэра «лидером самого правого режима на нашей памяти»[147]и считал абсурдными претензии Блэра к кампании правых.
Результатом десятилетия модернизации стал перелом в восприятии лейбористов общественным мнением: верхушка партии стала восприниматься как сплоченная, работающая на благо всех классов (см. Приложение 1 – 21 и 22) и единственно способная перевернуть работу правительства (78 % опрошенных) «сильная команда молодых лидеров» (57 %).[148] В то же время партия Тори под руководством Мейджора терпела на этом фронте сокрушительное фиаско. В новом веке Тори также перешли к новой коммуникативной политике, чем вызвали град критики[149]; этот переход, однако, не сопровождался резкими внутрипартийными переменами. Консервативная партия Британии начала процессы модернизации только в 2003 году, после проигрыша всеобщих выборов 1997 и 2001 годов. На фоне разгорающегося «иракского кризиса доверия» и усталости общества от ситуации спина (см. Главу 3) в прессе зазвучали призывы к Тори «переизобрести себя»[150]; экс-советник Гордона Брауна Чарли Уилан утверждал, что консерваторы не имеют шанса выиграть выборы, если продолжат играть по своим правилам.[151] В 2003 году началась борьба за лидерство в партии между тогдашним лидером Айэном Дунканом Смитом и молодым лидером модернизационного крыла Майклом Портилло, «человеком из той редкой породы, что обладает настоящей харизмой»[152]. Двумя значимыми признаками «выхолащивания» партии стали ее переименование в «New Tories» («Новых Тори») и найм на пост имиджмейкера партии знаменитого экс-спэда Тэтчер Тима Белла, вернувшегося в XXI веке на пост главы не менее знаменитой PR-компании «Саатчи и Саатчи»[153]. Таким образом, сегодня уместно говорить уже не о комплексе предвыборных технологий и даже не о предвыборной стратегии, но о бесклассовой предвыборной идеологии (описании идей), заместившей традиционную классовую идеологию.
Стирание различий между консерваторами и лейбористами произошло и с другой точки зрения: обе партии, по мнению таких ученых, как Рамзей или Озлер, стали много более походить друг на друга, поскольку они обе стали «партиями бизнеса» в силу сращения с бизнес-кругами Британии и США.[154] Озлер называет партией бизнеса партию «новых лейбористов»; в 1996 году «партией предпринимательства» (party of enterprise) повсеместно назывались Тори[155], слегка опередившие лейбористов в этом вопросе в силу присутствия во власти с 1970-х годов.
Как мы сказали выше, процессы неизбежной унификации повестки дня крупных партий приводят к медиатизации политики, то есть сращению политического процесса с процессами и технологиями массмедиа. Эти процессы могут привести к формированию медиак-ратического правления, однако пока учеными не установлено, какая степень медиатизации может считаться критической для признания той или иной системы правления медиакратией. Рассмотрим, как протекали процессы медиатизации в Британии в последней четверти прошлого века; обратим внимание на: 1) рождение медиаполитики как поля научных исследований; 2) «клинтонизацию» политического поля страны; 3) медиатизацию аппарата правительства и рост роли пресс-секретарей; 4) некоторые другие тенденции медиатизации.