Пусть только наилучшее растёт!
И не погибнет роза красоты,
когда цветы умрут, но в свой черёд
их обессмертят юные цветы.
А ты, влюблённый в собственную стать,
горишь самоубийственным огнём,
в пиру предпочитаешь голодать,
чтоб жертвой стать себе и палачом.
В тебе – весь мир, ты – юности венец,
весны герольд, но свой богатый клад
в себе ты прячешь, милый мой скупец,
и в то же время тратишь невпопад.
Не ешь того, что всем принадлежит,
не то тебя убьёт твой аппетит.
Когда твой облик зимы окружат,
изрезав поле красоты твоей,
и дней твоих весенних маскарад
окажется тряпьём в глазах людей, —
как слухи о своей пустой казне
ты пресечёшь? Бравадою о том,
что красота покоится на дне
твоих очей, изъеденных стыдом?
Будь у тебя наследник, ты бы мог
гордиться, что отца заменит сын,
что он твои счета закроет в срок
и не предаст вовек твоих седин.
Тебя, когда ты станешь стариком,
согреет кровь в наследнике твоём.
Не в зеркале, а в жизни двойника
под стать себе создай, иначе ты
ограбишь этот мир исподтишка,
убьёшь святые женские мечты.
Но где та плоть, которой суждено
не под твоим пластаться лемехом?
Где тот глупец, кто дивное зерно
хоронит в себялюбии своём?
Как в зеркале, в тебе находит мать
своей весны апрельский первоцвет.
И ты, старея, мог бы увидать
в таком окне свой золотой рассвет.
Намереваясь сгинуть без следа,
ты образ свой погубишь навсегда.
Напрасно, расточитель молодой,
ты не жалеешь своего добра.
Природа нас не дарит красотой, —
даёт взаймы, со щедрыми щедра.
Ты, милый скопидом, прибрал к рукам
то, что обязан был вручить другим.
Ты, бедный ростовщик, не сможешь сам
всю прибыль получить по закладным.
Тот самого себя и проведёт,
кто самому себе даёт кредит.
Тебе Природа свой предъявит счёт
и неустойку выплатить велит.
Кто красоту не пустит в оборот,
тот смерть в душеприказчики возьмёт.
С каким искусством Время создаёт
картины, услаждающие взор,
и, словно деспотичный сумасброд,
выносит совершенству приговор.
Спокойный ход недремлющих часов
уводит лето в ледяной полон,
где стынет сок безлиственных стволов,
где пустота и снег, и вечный сон.
И если квинтэссенция цветов
в прозрачную тюрьму не заперта,
то, не оставив никаких следов,
из памяти исчезнет красота.
Зима не в силах навредить цветам,
когда жива их сущность – фимиам.
Пока не извела твой летний сок
зима своей безжалостной рукой,
сосуд любви спеши наполнить впрок
бессмертною своею красотой.
Поскольку под процент из ссудных касс
кредиты брать не запретил закон,
и ты счастливей будешь в десять раз,
своим потомством удесятерён.
Оно и после воспроизведёт
тебя десятикратно и стократ.
Что может смерть, когда начнёт отсчёт
твоей посмертной жизни твой закат?
Своё наследство, как ты ни упрям,
ты не посмеешь подарить червям.
Когда светила благосклонный взгляд
с востока озаряет небосвод,
с почтением во взорах стар и млад
приветствуют божественный восход.
Когда на склон заоблачных высот
взбирается, окрепнув, пилигрим,
не устаёт восторженный народ
следить за пешеходом золотым.
Когда ж, в трудах измучась неземных,
съезжает он в квадриге с вышины,
глаза его приверженцев былых
уже иной картиной пленены.
Дай сыну жизнь, иначе умертвит
ночная тьма твой солнечный зенит.
Ты – музыка, но у тебя разлад
с гармонией, – с самим собой война.
А ты болезни музыкальной рад;
страдая, наслаждаешься сполна.
Мелодии согласная семья
тебя бранит за то, что свой куплет
поёшь один, что ария твоя
расстраивает будущий дуэт.
Как сладко струнам звуки выпевать,
в аккорд счастливый их объединив,
как будто юный сын, отец и мать
поют любви и радости мотив.
Все струны, как одна, поют без слов:
«Кто одинок, тот к жизни не готов!».
Глаза вдовы тебе как острый нож,
поэтому ты стал холостяком,
но если ты в бездетности умрёшь,
заплачет вся Вселенная о том, —
вдовой запричитает, если вдруг
ты не оставишь копии своей,
хотя дарован вылитый супруг
любой вдове в наружности детей.
Не оскудеет разорённый клад,
переходя в чужие кошельки,
а тот из нас, кто красотой богат,
её убьёт, пустив на пустяки.
Других ты не полюбишь никогда,
самим собой истерзан без стыда.
Не стыдно ли тебе за свой отказ
избыть любовью суету сует?
Хотя в тебя влюблялись много раз,
любви ответной не было и нет.
Себя ты лютой злобой истерзал
и с помощью губительных интриг
свой замок разрушаешь, как вандал,
который жить осёдло не привык.
Одумайся – угомонюсь и я!
Не смерти, а любви врата открой,
и внешности под стать душа твоя
осветится добром и красотой.
Себя другого ею награди,
и ждёт тебя бессмертье впереди.
Расцвет твой бурный в отпрысках твоих
пойдёт скорей, чем бурный твой распад,
И кровь, что будет в жилах молодых,
юнцы с лихвою старцу возвратят.
Но мудрость, красоту, избыток сил
теснят безумье, старость и разлад,
и если б нас твой опыт убедил,
весь мир исчез бы лет за шестьдесят.
Пусть нанесёт бесплодием урон
Природа грубым тварям и глупцам,
и ты щедрее прочих одарён
и щедрый дар прибавь к её дарам.
Ты как печать и вырезан Творцом
служить для отпечатков образцом.
Когда пробьют часы и чёрной мглой
затмится яркий день; когда цветок
утратит лепестки и сединой
засеребрится тёмный завиток;
когда завянет лиственный покров,
спасавший стадо летнею порой,
и на телегах бороды снопов
жнецы обвяжут траурной каймой, —
я вспомню вдруг, что красота твоя
в числе таких же временных красот
отправится во тьму небытия,
а то, что народится, расцветёт.
Хотя срезает Время всех подряд,
его твои потомки укротят.
О, будь собою! Быть собой самим
тебе совсем недолго предстоит.
И если твой уход неотвратим,
в ком-либо сохрани свой внешний вид.
Ты – арендатор красоты своей,
но если бы продлил аренды срок,
то, воплотясь в черты своих детей,
себя б от верной смерти уберёг.
Какой хозяин свой надёжный кров
пожертвует в преддверии зимы
свирепости жестоких холодов
и вечной стуже ледяной тюрьмы?
Ты знал отца… И фразы этой суть
пусть сын узнает твой когда-нибудь.
Хоть в звёздах я знаток, но никогда
не изреку, взглянув на гороскоп,
кого удача ждёт, кого беда,
и что грядёт – чума или потоп.
Не предскажу по ливням и ветрам
счастливых или горестных минут
и не дерзну гадать по небесам,
кого на трон из принцев возведут.
Но вечность вижу я в твоих глазах:
в них Правды свет и светоч Красоты.
Им ни за что не обратиться в прах,
когда в себе ином родишься ты.
Не то, предвижу, в твой закатный час
и Правда с Красотой покинут нас.
Когда я вижу, что в расцвете лет
в нас вызревает гибельный изъян
и длится под влиянием планет
на сцене мира этот балаган;
что мы произрастаем, словно сад,
под тем же небом, в стуже и тепле,
и вот наш юный пыл идёт на спад,
и, гордых, нас не помнят на земле, —
то, наблюдая жизни круговерть,
я на прекрасный облик твой смотрю,
где спорят Время и слепая Смерть —
кому из них затмить твою зарю.
Но, объявляя Времени войну,
сонет мой возвратит тебе весну.
Как ни жестоко Время, отчего
ты не воюешь с этим палачом?
Есть помощней защита от него,
чем я с моим беспомощным стихом.
Ты полон сил, проделав полпути,
и счёта нет невинным цветникам,
мечтающим твой облик во плоти
пересоздать назло карандашам.
Ты должен жить – но в образе живом!
Твоей души и внешности твоей
не оживить ни кистью, ни пером
в глазах и душах будущих людей.
Отдав себя, живи в себе самом,
своим одушевлённый мастерством.
Поверят ли потомки моему
сонету о достоинствах твоих,
хотя пришлось могилой стать ему
твоих не худших качеств остальных?
И если славословить буду я
приметы совершенства твоего,
то скажут, что не мог я без вранья,
обожествив земное существо.
И полустёртый томик оттолкнут,
как старика, что глуп, но говорлив;
пустым сочтут мой вдохновенный труд,
как древний, но смешной речитатив.
Но ты вдвойне достоин жить в веках:
в своих потомках и в моих стихах.
На летний день не слишком ты похож:
в тебе и света больше, и добра.
От ветра дерева бросает в дрожь,
и скоротечна летняя пора.
То запылает жарко небосвод,
то потускнеет золотой зрачок,
а то на убыль красота пойдёт
естественным путём или не в срок.
А над тобой не вянет благодать
весны и полновластной красоты.
Тебе под сенью Смерти не блуждать —
в строфе бессмертной возродишься ты.
Она жива – и ты среди живых,
пока не гаснет свет в глазах людских.
У тигра, злое Время, рви клыки,
вели Земле пожрать своих детей,
у леопарда когти отсеки
и пепел Феникс по ветру развей.
Когда угодно, что на ум придёт,
то и твори с Землёю и людьми;
на одного лишь, Время-скороход,
своих преступных рук не подними:
Не вздумай по возлюбленным чертам
водить своим чудовищным стилом;
пускай они грядущим племенам
послужат в совершенстве молодом.
Но, навредишь ему ты или нет,
его спасти сумеет мой сонет.
И женская душа, и женский лик
тебе даны Природой, но не впрок:
ты женского лукавства не постиг,
бог и богиня страстных этих строк.
Нелживым выражением лица
ты озаряешь всех, как властелин,
чтобы восхи́тить женские сердца
и восхитить внимание мужчин.
Ты женщиною значился сперва,
потом Природа, ощущая страсть,
тебе, чтоб захватить мои права,
прибавила существенную часть.
Для женщин создан ты, но тем сильней
люби меня, а жёнами владей.
Не шепчет Муза мне роскошных фраз,
не сравнивает крашеных матрон
ни с тем, что на земле ласкает глаз,
ни с тем, что украшает небосклон;
ни с солнцем, ни с луною, ни с казной
на дне морском, в пещерах под землёй;
ни с тем, чего не видел шар земной,
охваченный воздушною каймой.
Люблю я честно – честно и пишу,
что звёзды приукрасить не смогли
моей любви, подобной малышу,
прекрасному, как жители Земли.
Я не желаю, как торговый люд,
хвалить товар – любовь не продают.
Я не старею зеркалу назло,
пока ты молодой, но если дни
распашут, как сохой, твоё чело,
то и со мной расправятся они.
Моя душа твоею красотой,
окутавшей тебя, защищена.
Твоя душа со мной, моя – с тобой,
и нашим дням теперь одна цена.
Не для себя ты должен дать зарок
себя хранить, как я, а для того,
чтоб сердцем сердце я твоё берёг, —
как нянюшка – питомца своего.
Ты отдал сердце мне, но если грудь
моя замрёт – навек о нём забудь.
Как лицедей, утративший кураж,
стоит на сцене, рот полуоткрыв;
как самодур, входящий в гневный раж,
слабеет, пережив бессилья взрыв, —
так я порой, забыв любовный слог,
испытываю подлинный конфуз,
раздавлен тем, что на меня налёг
любви моей невыносимый груз.
Но ярче всяких слов мой пылкий взор!
Пророк души кричащей, он привык
вести любви безмолвный разговор
и умолять нежнее, чем язык.
Любовь тогда поистине умна,
когда глазами слушает она.
Изобразил глазами твой портрет
я на картоне сердца моего;
рисунок в тело вставлен, как в багет,
но перспектива здесь важней всего.
На вещи сквозь художника гляди
и выставки чудесный вернисаж
увидишь в мастерской моей груди,
где искрится очей твоих витраж.
Мои глаза с твоими заодно:
мои рисуют, а в твои порой
заглядывает солнце, как в окно
души моей, влюбившись в образ твой.
Глаза отображают внешний вид,
а к сердцу твоему им путь закрыт.
Кому созвездия благоволят,
тот славу заслужил ещё с пелён,
а у меня с фортуною разлад:
я неприметной честью наделён.
На золотой подсолнечник похож
сиятельной особы фаворит,
но может и погибнуть ни за грош,
когда вельможа хмуро поглядит.
Всего один проигрывает бой
бывалый воин, доблестный солдат,
и те, кого когда-то спас герой,
его из хроник вычеркнуть велят.
А мне навек дана любовь одна:
я верен ей, и мне она верна.
Любви моей светлейший сюзерен,
не ради красных слов твой сателлит,
к достоинствам твоим попавший в плен,
тебя почтить посланием спешит.
Хотя изящной речи не припас
немудрый твой должник в письме своём,
но ты сумеешь мой нагой рассказ
вообразить изысканным послом.
А если путеводная звезда
меня своим сияньем осенит,
то ты оценишь раз и навсегда
моей любви преображённый вид, —
И я тебе откроюсь… А пока
приходится любить издалека.
Валюсь я с ног, усталый пешеход,
но только доберусь до топчана,
от мыслей кругом голова идёт,
и дремлющему телу не до сна.
Я всей душою, словно пилигрим,
к тебе стремлюсь разлуке вопреки
и в темноту, доступную слепым,
вперяю беспокойные зрачки, —
чтобы незримый образ твой – точь-в-точь
алмаз лучистый – предо мной возник
и вспыхнула безрадостная ночь,
и нежным стал её угрюмый лик.
Ни днём, ни ночью нет покоя мне:
с утра – в дороге, вечером – во сне.
Лишённый права наслаждаться сном,
могу ли жить, не ведая забот,
чьё бремя, тяжелея день за днём,
из ночи в ночь усиливает гнёт?
Раздоры прекратив между собой,
меня взялись тиранить день и ночь
дневным трудом и горестью ночной
за то, что от тебя уехал прочь.
Я льстиво дню твердил, что облака
ты бы своим сияньем растопил;
а смуглой ночи, – что наверняка
ты бы затмил рои ночных светил.
Но всё сильней тоска день ото дня,
из ночи в ночь грызущая меня.
Когда, фортуной проклят и убит,
я к небу шлю свой бесполезный плач,
скорблю от унижений и обид,
браню себя и время неудач, —
как я хотел бы, чтобы испокон
я был красив, талантлив и богат,
и счастлив, и друзьями наделён,
и много худшей доле был бы рад.
Но чувствую за эти мысли стыд
я, о тебе припомнив, и душа,
расправив крылья, птицею парит,
к небесному преддверию спеша.
Любой король тогда меня бедней,
когда я вспомню о любви твоей.
Когда я память вызываю в суд
бесстрастных размышлений, то на зов
чредой мои утраты предстают,
и вновь я их оплакивать готов.
Рыдать отвыкший, плачу я навзрыд
о тех моих любимых и друзьях,
кто ночью бесконечною укрыт,
и чьи глаза померкнули впотьмах.
И горько мне, и с горем пополам
я скорбный подвожу скорбям итог
и заново плачу по всем счетам,
хотя по ним расплачивался в срок.
Но если твой я вспоминаю взгляд,
то нет потерь, и всё идёт на лад.
Ты предоставил грудь свою сердцам,
что я давно умершими считал.
Уютно и любимым, и друзьям
там, где любовь и дружба правят бал.
Любовь исторгла из моих очей
потоки влаги – подать мертвецам,
которые, покинув мир теней,
в тебя переселились, словно в храм.
Но траур по возлюбленным моим
не означает, что любовь мертва;
и оттого, что им необходим,
ты на меня присвоил все права.
Любимые мои – в тебе одном,
и я один им нужен целиком.
О, если жив ты будешь и здоров,
когда мой прах смешается с землёй,
и вдруг отыщешь том плохих стихов,
что сочинил поэт любимый твой, —
не примеряй их к новым временам:
хоть перья есть бойчее моего
и уступлю я модным рифмачам, —
любовь тебе нужней, чем мастерство.
И ты, подумав обо мне, вздохни:
«Когда б он жил с эпохой не вразлад,
он рифмовал бы лучше, чем они,
возглавив сочинителей отряд.
Но если Муза друга умерла —
его любовь превыше ремесла».
Подняв своё державное чело,
лобзало солнце изумрудный лес,
потоки позолотою зажгло
благодаря алхимии небес;
но если ковыляла перед ним
ничтожных туч косматая гряда,
оно, закрывшись облаком густым,
сгорало на закате от стыда.
Так и моё светило – лишь на миг
свой триумфальный блеск явило мне
и тут же скрыло свой небесный лик
за тучами, в заоблачной стране.
Моя любовь стыдиться не должна:
и солнце в небесах не без пятна.
Зачем, пророча солнечный денёк,
ты дал мне выйти без дождевика,
чтобы гнилой туман меня облёк,
а светлый лик твой скрыли облака?
Хотя, исхлёстан бурей дождевой,
обрёл в тебе я нежного врача,
кому бальзам понравится такой,
что лечит боль, позора не леча?
Твой стыд не исцелит моих скорбей,
раскаянье – не возвратит утрат;
Обидчика прощать всего больней
тому, кто на кресте обид распят.
Но жемчугами слёз твоих сполна
твоей любви искуплена вина.
Ты ни при чём. Не плачь. Прозрачный пруд
зарос травой. Цветы не без шипов.
В бутонах черви мерзкие живут.
Не видно солнца из-за облаков.
Безгрешных нет, и я не без греха:
себя порочу, грех врачуя твой,
прощая больше с помощью стиха
тебе грехов, чем сделано тобой.
Чтоб оправдать порочный твой порыв,
противнику служа как адвокат,
сужусь с собой. Войну мне объявив,
во мне любовь и ненависть бурлят.
Мой милый вор, ограблен я тобой,
но сам и покрываю твой разбой.
Хотя в любви мы соединены,
но всё-таки нас двое во плоти,
а значит, тяжкий груз моей вины
я в одиночку должен пронести.
Хотя любовь сближает нас с тобой,
но знаешь, сколько сладостных минут,
не извратив любви своей хулой,
у нас позор и злоба украдут.
Чтобы тебя не запятнал мой грех,
я на людях тебя не узнаю,
и ты со мной не встретишься при всех,
жалея репутацию свою.
Не делай так. Настолько мы близки,
что мне и честь твоя не пустяки.
Как иногда отец полуседой
на сыновей с улыбкою глядит,
так счастлив я, изломанный судьбой,
что честью ты и правдой знаменит.
Но знатность, красоту, избыток сил —