И приснился мне сон.
Плывёт наша яхта по морю всё быстрей и быстрей. Так быстро, что встречный ветер срывает с мачт паруса. Матросы карабкаются вверх, чтобы поправить парусиновые полотнища, но штормовой ветер гнёт мачты, сбрасывает братишек вниз, задирает их просоленные тельняшки.
И видится мне: вовсе не матросы это, а какие-то причудливые морские существа. Присосались хоботками к древкам мачт и ползут вверх друг за другом. Некоторые, самые бесстрашные доползают до грот-брам-рея, но, не удержав высоты, шлёпаются на палубу и расползаются по корабельным щелям – только их и видели. Я вглядываюсь в беспомощных каракатиц и уже готов посмеяться над их чудачествами, как вдруг слышу за спиной гуд водяного переката.
Оборачиваюсь и вижу: море сворачивается в одну огромную воронку. Ещё миг, и адская центрифуга увлекает нашу бригантину в своё океаническое жерло, ломает мачты и уносит, будто щепку, в бездонную пропасть. Яхта рассыпается на фрагменты. «Тысячеголовое» корабельное месиво кружится и непрерывно смещается в отверстую черноту. Но вот некая сила выхватывает меня из водной круговерти и сносит в сторону. Постепенно движение замедляется, я погружаюсь в какую-то впадину и касаюсь дна.
Некоторое время лежу бездыханно, как утопленник. Затем прихожу в себя, поднимаюсь и вижу прямо перед собой огромный трон. Трон весьма уродлив, хотя отдельные его фрагменты – седалище, спинка-вертикаль, подлокотники в форме застывших в надводном прыжке дельфинов – собраны из коралловых рифов розоватых и пепельных оттенков. На троне, свесив по сторонам щупальцы, всевозможные хоботки и кожные наслоения, распласталось морское чудище. Горошины его глаз цвета зелёного изумруда напомнили мне отрешённый взгляд старика в холле бассейна у стойки ресепшн.
– Здесь останешься. Навсегда! – кликнуло чудище ржавым, как затопленный Титаник, голосом.
– Женить его! – послышалось со всех сторон. – Не то сбежит, ей-ей, сбежит!
Чудище отхаркнуло мутную пузырящуюся массу, которая по закону Архимеда (гляди-ка, помню!) тотчас устремился вверх, и буркнуло:
– Согласен. Подать невесту!
Вокруг всё пришло в движение. Не прошло и минуты, как морская нечисть вывела из тины молоденькую русалочку. Худенькая, плечики дрожат, глазки испуганные. Хвост длиннющий, как утренняя тень.
Наперво подвели девицу к чудищу. Поставили на камешок и давай наряжать. Каких только жемчугов на деву не навесили, какими узорчатыми плавниками не прикрыли милую наготу – краса, да и только! Чудище доволен. Вдруг подтянулся к трону огромный донный краб. Привстал на розовых клешнях и заговорил, шевеля усами:
– Нельзя её. Моя она!
Нахмурилось чудище.
– Почему твоя?
– Я первый на неё глаз положил! – пискнул краб. – Нельзя, чтоб ему заместо меня…
Поднялось тогда чудище в рост (рост немалый – глубины не хватает!) да как гаркнет:
– Женить на человеке!
На том и порешили. Кто против силы пойдёт? – Дураков нет. Проводили нас каракатицы, всплакнули, напутствуя: «Сколько проживёте – всё ваше…»
Зажили мы с русалкой – душа в душу. Вместе над чудищем посмеиваемся, вместе о родине дальней плачем – чем не собеседники.
– Откуда ты, милая? – первым делом спросил я её.
– Из Картахены, господин, – ответила дева.
– Соседушка, значит!
Стал я расспрашивать дальше. Как зовут, как в море оказалась. Выяснил: зовут Катрин (странное скандинавское имя). В море подалась добровольно, по любви – дело обычное. Был жених, рыбачок из Сан-Педро. Был да сплыл. Не вернулся парень с путины. А как узнала о том дева, написала отцу с матерью прощальную записочку и в море искать жениха подалась. Да только велико оказалось море. Не встретила Катрин своего суженого. Проще иголку в стоге сена сыскать, чем любимого середь морских глубин обнаружить. Осталась дева одинокой и неприкаянной, одно слово – русалка.
Приютила бедную девушку добрая каракатица, окружила заботой. Стала русалочка понемногу оттаивать да веселеть. А тут, как на грех, объявился этот краб-стригун. И давай свататься. Только кто ж за такого уродца замуж пойдёт? А он, меднолобый, повторяет без устали: «Всё равно моей будешь!» Каракатица ему: мол, ступай, стригун, по добру по здорову, не пойдёт любава за тебя, окаянного. И я, не гляди, что старая, – того не допущу! Краб клешнями лязгает (пугает, значит), пятится, но прочь не уходит. Отсидится за кораллом и опять за своё.
– Ах, Огюст, Огюст! Не окажись ты в затоплении, извёл бы меня вконец поганый краб! – нашёптывала дева, глядя мне в глаза. – Открою тебе тайну: моего суженого тоже Огюстом звали. Уж не ты ли он?..»
Время под водой – вещь неопределённая. Ни дня, ни ночи. За тинными шепотками и любовными переглядами можно и вовсе забыть о времени. Помню, отец любил повторять русскую поговорку: «Счастливые часов не наблюдают!» Вот только счастье наше недолгим было. Случилось мне как-то беседовать с чудищем о вреде морского разбоя.
– Что ж ты меня упрекаешь в вероломстве? – усмехалось чудище. – Слышал я, в ваших лесах волки живут. Истинные разбойники! А чем наша донная братия хуже? Ты пойми, нельзя человеку прощать самозванство. Захиреет он, как пить дать, захиреет!
Я в ответ и так, и этак. Нет, стоит царь морской на своём: человеку острастка надобна. На том и закончилась наша беседа. Возвращаюсь домой – нет моей девоньки. Каракатицы поговаривают, мол, краб утащил. А те, кто пошустрее, дельфины да рыбья мелочь, иное толкуют: объявился Огюст, суженый её, с ним и уплыла…