Я остался один.
«Господи, да что же это в самом деле?» В моей голове закружился, как клубок вертлявых вьюнов, ворох самых разнообразных чувств.
С одной стороны, я горько сожалел о потере родного дома, где меня ждут отец и сестра. Как-то они сейчас там?
Мысль о покинутых близких людях прожгла сердце, подобно огненной стреле раскаяния. Впервые в жизни я ощутил чувство собственного недостоинства. Двадцать лет оно таилось в моём подсознании и пряталось за мальчишеской заносчивостью и неразумием. И вдруг вырвалось наружу! Неужели для этого надо было «сменить» эпоху?
Выжженый, вернее, омытый чувством раскаяния, я впервые увидел себя изнутри. Увидел и удивился – в зеркале, оказавшемся к случаю передо мной, отражался вовсе не самовлюблённый чел, но чувствительный и смущённый событиями последнего дня великовозрастный подранок.
Верно говорят: большое видится на расстоянии. И теперь на расстоянии почти вековой давности я ощутил всю меру любви и привязанности к отцу, несмотря на его «вечное» недовольство результатами моих житейских опытов. Дальше – больше! Я подумал о сестре. В моей душе отыскалось огромное количество сугубо платонической любви к этой парадоксальной и чувствительной личности, младшей меня на два года. Ах, Тони, давно мы с тобой не сидели, как бывало, напротив и не таращили глаза, переглядывая друг друга! Моя милая сестрёнка Тони, твой брат оказался полным идиотом. Ты даже представить не можешь, куда его угораздило провалиться!
И вообще, то, что произошло со мной, невозможно представить здравым рассудком – в историческом подземелье вместе с ожившими мертвецами исполнять игры живой плоти!..
Я беззвучно громоздил в уме всё новые и новые «комплименты» моему незавидному положению и, печалясь о произошедшем, одновременно любовался проснувшимся во мне красноречием.
Действительно, там, наверху в славном испанском будущем я безуспешно пытался реализовать хоть что-то из очевидных талантов, которыми наделили меня Бог и природа.
Я неплохо владею пером и мог бы писать вполне приличные тексты. Но графоманствовать ни разу даже не пробовал – о чём писать? О воинствующем дарвинизме просвещённой Европы? Да пошла она в жопу со своими развращёнными респектами! Надо быть или Сервантесом, чтобы суметь из навозной жижи выписать романтическое приключение, или использовать эту жижу вместо чернил, чтобы текст приобрёл соответствующий запашок. Увы! Делать первое я не умею, а второе – не хочу.
Я мог быть неплохим референтом или бизнесвокером, но устроиться в приличную компанию на мало-мальски приличную должность – трудней, чем верблюду пройти сквозь игольное ушко. Видите, я даже знаю Библию и могу цитировать Бога!
Долго лить слёзы в двадцать лет невозможно. Не так уж много я потерял с переменой среды обитания. Будет неправдой сказать, что прежде я был востребован и счастлив.
Я рано остался без матери. Отцовское воспитание походило скорее на десятилетний курс самостоятельности без права на ошибку. С любимой девушкой отношения, не смотря на взаимную любовь, так и не сложились. Она не смогла принять моё хроническое безденежье, а я – её высокомерную заносчивость по пустякам и внутренний настрой на всеядный разорительный шоппинг. «Тут, пожалуй, такого нет», – подумал я.
Вернувшись к воспоминаниям дня, я с удивлением обнаружил, что отсутствие техники на улицах, за исключением двух – трёх забавных автомобилей с ревущими, как львиный прайд, двигателями и выхлопными трубами, извергающими громады чёрного дыма, меня нисколько не напрягало. Наоборот, я с трогательным удовольствием наблюдал многочисленные экипажи и огромные, несоразмерные моему привычному представлению велосипеды.
Пока мы с Катрин шли от набережной к дому, меня так и подмывало остановить какую-нибудь пролётку, развалиться на её кожаном сидении и, поглядывая свысока на осанистое дефиле гуляющих горожан, раскурить, например, сигару!
Минутный восторг, родившийся от ненасытного стремления молодости играть в преуспевающую жизнь, очень скоро сменился ощущением пугливой рассудительности и болезненным вниманием к мелочам. Действительно, сотни мелких артефактов давно минувшего прошлого наполняли моё сознание странным ощущением дальнего с ними родства. Я с удивлением вглядывался в причудливые изгибы форм и не чувствовал к ним культурного отторжения. Должно быть, я походил на упавшее дерево, разглядывающее свои вывороченные из земли корни и впервые рассуждающего о смысле собственной жизни. «Так вот откуда берутся многие мои побуждения!» – думал я, фиксируя в сознании эстетику начала двадцатого века.
В памяти всплывали обрывки исторических сведений про далёкий 1898 год, памятный бесславным поражением моей милой Испании от грубой, пучеглазой и толстозадой Америки. В тот год мы потеряли почти все свои колонии, даже Кубу. Представляю, как эта трагедия отразилась в умах нынешних моих современников. Рухнула вековая империя!
«Как странно! – размышлял я, погружаясь в сладкую дремоту. – Всё, что сейчас пришло мне в голову, оказывается я знал, но почему-то не помнил и считал себя пустопорожней бестолочью, несмотря на очевидные достоинства собственного ума. И только сейчас, среди вековых корней мой мозг как бы заново зафиксировал: в каком из двух полушарий хранится каждое услышанное в жизни слово!
Впервые в жизни я думал легко и свободно, украшая свои мысли весьма редкими словами, подхваченными, будто налету, в дальних тайниках памяти.
Сквозь окно, не задёрнутое шторами, в комнату беспрепятственно проникал поток солнечного света. Но бодрствовать не было сил. Ум, уставший от потрясений, не желал более разбираться в смыслах. Единственное, на что я был способен, пока не сомкнулись глаза, это тупо оглядывать многочисленные предметы комнатного интерьера.
На полках и этажерках были расставлены изящные по форме, но совершенно непригодные по содержанию вещицы. Какие-то малахитовые ларчики, всевозможные подставки от простых до совершенно экзотических, морские камни, гравированные портретами и архитектурными мотивами, и прочие вещественные бла-бла-бла плотно стояли, прижавшись друг к другу.
Я даже улыбнулся от мысли, что всё это мелочное великолепие можно было бы сложить в одну коробку и вынести в чулан, а на освободившееся место поставить гораздо более нужные вещи, например, нормальный аудишник или грюндиковский видак.
Несмотря на кажущуюся непрактичность, обстановка комнаты не оставила меня равнодушным. Мне как человеку, привыкшему к утилитарному минимализму, даже мебель, решённая в стиле «модерн» с изогнутыми утончёнными формами, показалась верхом чужой, но очень славной эстетики. Я скользил ладонью по венским изгибам кресельных подлокотников и припоминал слова барселонского гида о том, что в стиле «модерн» форма важнее содержания.
Да-да, форма важнее содержания!.. Сладкая дрёма оплела мои веки. Я перебрался из кресла на небольшой кабинетный диванчик и мирно уснул на неопределённое время.
Сейчас, по прошествии стольких лет я воспринимаю тезис модернистской философии о приоритете формы над содержанием как сознательную неправду, запущенную для отсечения человеческого ума от понимания происходящих в мире событий.
Действительно, пренебрегая содержанием, мы становимся безразличны вообще к каким-либо смыслам. Сколько раз мировые правители пьянили собственный народ витиеватой заботой о нём, сродни лицедейству. Чтобы потом тех, кто не вёлся на дворцовую интригу, безжалостно раздавить или выставить на потеху, хуля и обливая грязью.
С того памятного дня, проведённого в доме Катрин, прошло много времени. Должен признаться, я пользуюсь любым подходящим случаем, чтобы ещё раз мысленно прикоснуться к витиеватым формам той далёкой кабинетной мебели. При этом моя ладонь вновь скользит по изгибам подлокотников, будто по фарватеру, проложенному через прожитые десятилетия. Изгиб уводит меня от торопливого невнимания к собственной жизни, характерного для конца двадцатого века, к тихому и внимательному его началу.