С Бандитом мы не подружились. Я отделался парой укусов, а вот злобному черному псу прилетел знатный нагоняй от дяди Толи. Радоваться этому совсем не хотелось. Нога пухла и синела, прямо как у зомбаков в фильмах, сердце от страха молотило прямо по зубам, и на глаза то и дело наворачивались слезы. Но я был уверен, что Бандит все-таки поступил правильно: не пустил чужака на свою территорию, защитил то, что ему доверили. Мне было больно и одновременно противно смотреть, как огромный дядя Толя кричал, пинался, надувал мясистые щеки и рывками поправлял камуфляжную куртку, из-под которой то и дело выскакивал волосатый живот. А Бандит только скулил, пытался увернуться, и глазами все спрашивал: «За что?! Да за что?! Зачем?!». Его взгляд был так похож на папин, в тот вечер, когда мама с Иркой ушли.
Я допрыгал на одной ноге до летней кухни и уставился на старое ласточкино гнездо под шифером. Нормальные дети загадывали желание на Новый год, ну или когда дули на деньрожденные свечки. А я просил обо всем старую ласточку. О ней мне рассказал дед, когда я был еще совсем маленьким. Мол, много лет назад он помогал ласточкам вить гнездо: приносил то кусочки Мямликовой шерсти, то веточки, то солому, то глину от реки – и все это добро складывал на пол. Гнездо птицы отстроили очень быстро, вскоре отложили яйца, а потом в кухне постоянно слышался гомон голодных птенцов. Ближе к осени все ласточки как-то незаметно улетели, а одна, помня о помощи, осталась. Она жила с дедом долго-долго, больше, чем живу теперь я, а потом вдруг и она исчезла. Но в гнезде по-прежнему лежали ее перышки, и дедушка сказал, что это ее способ не улетать. Он верил, что дух старой ласточки где-то рядом. Все слышит и исполняет желания.
Бабушка не верила в эту ерунду, но мне история про ласточку очень нравилась. Как и сам дед.
Я уселся на его рабочий пень – дед не признавал табуреток – и стал неотрывно смотреть на гнездо. Деда мне сейчас очень не хватало. Он бы пошутил, как-то чудаковато дернул бы плечами, отмахнулся бы от бабушкиного строгого лица, и потащил бы меня за собой в лес. Мы бы долго гуляли, он бы показывал мне мох, звериные следы и какашки, птичьи перышки и много звезд. Мне бы сразу стало легче, если бы только он был рядом. От всех этих «бычаний» меня просто затошнило.
Наверное, я впервые в жизни осознал, что есть такие вещи, которые никогда не изменятся, даже если очень-очень-очень просить старую мертвую ласточку.
Дед был веселым. «С придурью» – как он сам говорил о себе. Два года назад он пообещал бабушке, что принесет на ужин съедобного ежика и ушел в лес. Уже потом, когда дед не вернулся, мы поняли, что он говорил о редком-редком грибе. Может быть, он где-то его заприметил, а потом не смог найти. Как и тропинку к дому.
Но я верил, что дед, как и старая ласточка, все еще где-то рядом. От него тоже осталось подобие перышек: в сарае, где я любил сидеть во время жары и рассматривать плавающие в потоках света пылинки, повсюду висели его массивные инструменты; его удочки с вечно запутанной леской то и дело выскакивали из-за шкафа и разлетались по полу летней кухни, пугая бабушку; на антресолях лежали его выглаженные рубашки – все клетчатые и все с потертыми рукавами; на книжной полке, куда я забирался только встав на табуретку, еще пылилась его любимая книга с хрупкими пожелтевшими страницами. Она насквозь пропахла крепким табаком, как и сам дед, и называлась просто и как-то пугающе: «Цыган».
Я продолжал прикасаться к его вещам, смотрел на них, их нюхал и даже пробовал на вкус. Мне казалось, что так дед почувствует, что я его очень жду, и обязательно вернется.
Пришлось глубоко вдохнуть и задержать дыхание, чтобы не расплакаться. Жалко, что папе от деда остались только какие-то детские беззащитные глаза и ямочка на подбородке. А мне папа отдал и того меньше – одну ямочку.
– Женька! – бабушка влетела в летнюю кухню. В руках – открытая зеленка, волосы растрепаны, сама без куртки и берета. – А мне Толик и не сказал сразу, что Бандит тебя цапнул! Ну, показывай, где болит?
Когда бабушка склонилась над моей ногой и начала мазать рану чуть ниже коленки, я тихо спросил:
– Ба, а где мама?
Бабушка быстро подняла яркие глаза – они у нее до сих пор походили на драгоценные голубые камешки – и сильно нахмурилась. И без того морщинистое лицо и вовсе превратилось в испорченную картошку.
– Папа совсем не рассказал ничего? Ну, конечно, он как дед твой… Мягкотелый, никогда ничего не скажет… А я почему молчать должна, скажи, а?! Вот почему эта мымра, прости Господи, натворила дел, а я должна молчать?!
Бабушка бормотала и одновременно распрямлялась, будто слова придавали ей сил. Она заслонила головой лампочку, постояла так немного, уставившись на ласточкино гнездо, а потом скомандовала:
– В дом!