Справа среди панелей в холле пряталась незаметная дверь. Саша открыла ее и попала в небольшой помещение, служившее котельной. Тут мерно и тихо гудели два газовых котла, по стене расползлось переплетение труб, сбегающихся сюда со всего дома. Пол был выложен гладким керомогранитом, стены выкрашены в незамысловатый бежевый цвет. Ощущение сказочного замка тут терялось совершенно; просто техническое помещение. На стене висел металлический шкафчик, в котором хранились ключи от всего дома. Они были снабжены аккуратно подписанными бирками – отец, в отличие от матери, во всем любил систему и порядок. Она без труда нашла ключ с биркой «кабинет» и вернулась обратно в гостиную. Поднялась по лестнице до первой площадки. Поставила бутылку и бокал на пол и взялась за ручку. Подергала – домоправительница не обманула, действительно заперто.
Ключ повернулся легко. Издал послушное «клац» и собачка замка мягко отошла в сторону. Она положила ключ в карман джинсов и толкнула дверь. Сердце стучало сильнее обычного, пригнав горячую кровь к голове. Кровь застучала в висках, но она поборола волнение, будто собиралась ступить в студию, где ее готово было испепелить множество жадных глаз. Это она умела.
Кабинет отца служил еще и библиотекой. Обе из длинных стен были заняты полками с книгами. Около пяти тысяч томов, от огромных иллюстрированных альбомов по архитектуре до карманных изданий беллетристики, которые любила покупать мама. А между ними издания по истории, философии, зоологии, ботанике, специфическая литература по медицине и генной инженерии, книги, посвященные охоте и рыбной ловле, воспитанию собак и астрономии. Полные собрания сочинений Диккенса, Котляровского, Томаса Манна, Байды-Вишневецкого, Достоевского и многих других, доставшиеся родителям еще от их родителей. Научная фантастика во всевозможных видах и подвидах, любимый отцом Джон Толкиен и не менее любимые Льюис Кэрролл и Антуан Сент-Экзюпери. Круг интересов читающей публики когда-то был весьма разнообразен. Теперь из читающей публики не осталось никого.
Затаив дыхание, она стояла посреди кабинета. Сама не знала, что ожидала там увидеть: обведенный мелом контур на полу, полный разгром, разломанную мебель, или другие следы бесчинства чьей-то злой воли. Нет, ничего подобного. Все прибрано, вещи более-менее на своих местах. Обстановка не сильно отличалась от той, которую она запомнила со своего последнего визита. После того, как вынесли покойника, Ксения явно прибралась. Баррикаду разобрали, книги поставили на место. Вероятно, двигать мебель ей помогал Федюша.
Отца нашли в кабинете, дверь в который была забаррикадирована. Это сделал сам отец, потому что никаких посторонних следов полиция в кабинете не обнаружила. Из Черкасс приезжала следственная бригада, были опрошены свидетели, и после того, как пришли результаты вскрытия – обширный инфаркт – оперативно было вынесено заключение: ненасильственная смерть. Следователи закрыли дело, не успев открыть, и умыли руки.
Господи, зачем же отец держал этих тварей?
Никто не желал разбираться в том, зачем ему понадобилось баррикадировать дверь. На вопрос, заданный сегодня утром, вежливый следователь по фамилии Панчин ответил:
– При всем уважении, Александра Всеволодовна, согласно опросам свидетелей ваш отец в последнее время находился в крайне нестабильном психо-эмоциональном состоянии. Он перестал общаться с окружающими людьми, у него были галлюцинации, бредовые идеи – налицо шизоидный синдром. Поверьте, я не просто так говорю, у меня жена психиатр. Она, кстати, утверждает, что больные шизофренией далеко не ущербные доходяги, как принято считать, и в умственном отношении зачастую превосходят людей, их оценивающих. Но что касается диагноза, об этом поздно судить. Вскрытие не выявило признаков насильственной смерти. Поверьте моему пятнадцатилетнему опыту, если вскрытие говорит, что случился инфаркт, значит, так оно и есть на самом деле. Что-то могло его напугать, ведь страх и защитные действия весьма характерны для… Но не будем вешать ярлыки, я понимаю, как вам это неприятно. Для человека в том состоянии, в котором находился ваш отец, серьезных поводов для испуга не нужно. Все говорит о том, что у него начался приступ паники, и сердце просто не выдержало. Не выдержало сердце, понимаете меня? Право, мне очень жаль, извините еще раз.
Вежливый следователь Панчин утверждал, что ее отец под конец жизни сошел с ума. Утверждал с полной уверенностью, ведь жена психиатр – это не шутки. Ксения тоже косвенно подтверждала это мнение.
Всеволод Качур забаррикадировал дверь в приступе панической атаки, только и всего. Ваш отец оказался шизофреником, но об этом, к счастью, поздно судить. Не волнуйтесь, Александра Всеволодовна, сумасшедшие зачастую превосходят в умственном отношении людей, их оценивающих. Это вовсе не позорно, иметь сумасшедшего отца.
Перед книжной стеной стоял массивный письменный стол. Посредине комнаты распластался неяркий ковер, а противоположную стену, увешанную гербариями под стеклом и акварелями с изображением лошадей, украшал камин с двумя стоящими перед ним вольтеровскими креслами. Кресел было два, но одно совершенно лишнее. По словам Ксении, отца давно никто не навещал. До камина ее заботливые руки так и не дошли. Пепел и несколько недогоревших поленьев были все еще там. Она медленно подошла, взяла кочергу и поворошила угли, сама не понимая, зачем это делает. Целый день не могла справиться с чувством, что невидимая волна тащит ее куда-то помимо воли. Вернулась на лестничную площадку, взяла бокал вместе с бутылкой и поставила на стол. Закрыла за собой дверь. Машинально проверила ключ – он был на месте, в кармане джинсов.
Она уселась за отцовский стол и посмотрела на лампу под черным абажуром. Нога лампы представляла собой бронзовую колонну, по которой ползла змея. Включила лампу и ничего страшного не произошло. Бронзовая змея не ожила и не набросилась на нее с шипением, холодный ветер не ринулся из камина, скорбный вздох не огласил одинокий дом. Конечно, хорошо бы разжечь камин, но поленница была пуста. Она сделала глоток из бокала. Коньяк обжег ей горло, но это было живительное тепло. Мозг тотчас отреагировал с благодарностью. Она взяла бутылку в руки и рассмотрела этикетку. Приличный коньяк. Саша пила редко, только когда совсем не пить было нельзя по работе. У нее просто не оставалось ни времени ни сил, чтобы расслабляться в свое удовольствие. Вот у Волгина оставалось, а у нее нет. А все потому, что Волгин, по большому счету, ни за что не отвечал, был лишь говорящей головой, лицом из телевизора. Он поселился в очень удобной норке, неподалеку от верхних этажей улья, где живут самые ценные трутни. Это ей, рабочей пчелке, приходилось мотаться по всей конструкции, выстроенной трудолюбивыми собратьями. Скажите, как вечером можно пить и заниматься разными приятными глупостями, если в шесть утра уже надо быть в студии, потому что съемки расписаны на все двадцать четыре часа? Как можно успевать кого-то любить, когда целый день носишься, как белка в колесе? С утра съемки, в полдень встреча в Днепро, потом обед в Киеве, а вечером вечеринка в Варшаве, на которой надо присутствовать обязательно? Как при таком графике можно что-то успеть, кого-то заметить?
А теперь она сидела и пила в одиночестве, как законченная дура. Сама во всем и виновата. Когда-то хотелось любви, чувства защищенности, но всем этого хочется, тоже мне новость… Любви и защищенности каждому отпущено определенное количество и ничего с этим не поделаешь. Если ты хочешь писать картины, а Бог не дал тебе таланта, разве ты всю жизнь переживаешь по этому поводу? Если мечтала стать балериной, а у тебя случился диабет и ты с десяти лет имеешь лишний вес, разве ты переживаешь? Берешь и живешь, как получается. Так и по поводу любви нечего сокрушаться, не всем дано. Твоя любовь уже кончилась. Мужчина-мальчик давно покинул тебя, они все покинули тебя… А с Волгиным нечего было и пытаться, он был изначально проигрышным вариантом.
Она сделала еще один глоток коньяка. Живительное тепло срабатывало все хуже и хуже.
Все начало разваливаться уже через год. То, что поначалу она приняла за общность интересов, за приятное товарищество, из которого могло получиться нечто крепкое, оказалось пшиком. Полным говенным пшиком, а человек, который показался ей чуть ли не родным, оказался пустышкой. А хуже всего было то, что тогда она и начала понимать, что вся ее жизнь не более чем пустышка. Театр теней, где за вырезанными из картона фигурами нет никого и ничего. В тридцать четыре года у нее, ведущей популярнейшего шоу «На Говерле», нет никого и ничего. Даже детей нет, потому что это не ее дети, а Лорика. Или каких-нибудь инопланетян, которые подкинули ей близнецов на время межгалактической экспедиции.
Через полгода после свадьбы с Владом Волгиным, того еще масштабного события, до нее стали доходить шепотки. Шепотки мерзкие, как муравьи под кожей, но именно они, как известно, и оказываются правдой. Волгина видели то в обществе футбольной звезды, с которой он пил пиво на брудершафт не размыкая объятий, то в обществе старлеток, рвущихся в мир шоу-бизнеса с азартом голодных гиен. А то и вовсе в сомнительных компаниях, которые выкупают клубы и арендуют лимузины, а после уборщики выгребают такое дермище, что и представить страшно.
Сначала она небрежно отмахивалась, понимая, сколько завистников вьется вокруг знаменитостей. Она давно жила под гнетом жадных взглядов и привыкла к этому. На тот момент они с Волгиным еще ладили. Она перевезла к нему детей и Лорика, и всему находились нормальные, рабочие объяснения. Да она и не стремилась их искать, этих объяснений. Каждый день они находили десять минут посидеть вдвоем и выпить кофе. Пусть Волгин чаще всего мешал кофе с алказельцером, но они смотрели друг на друга с нежностью. Так она думала, по крайней мере, и так было с ее стороны. Волгин, в силу своей профессии, владел лицом ничуть не хуже, чем она сама.
Квартира у Волгина была большая, и Лорик с детьми растворились в ней без следа. Они с мужем могли уединяться когда угодно и сколько угодно, не опасаясь вторжения, и там, в спальне по-прежнему все было хорошо. А потом кофейные посиделки сошли на нет. На них перестало хватать времени. Это получилось само собой, незаметно; просто слишком много работы, много встреч, много разъездов и вечеринок. «Я останусь тут, ты не против? Надо еще кое-что обсудить». «Конечно не против, я тоже появлюсь скорее всего только завтра утром». «Так ты еще не прилетела? Ну и прекрасно».
Она понимала – много работы. Ее саму раздирали сроки и обязательства. В тридцать пять минут программы надо впихнуть то, что не влезает и в пятьдесят. Ритка, конечно, помогает, носится колесом, но разве можно объять необъятное? Куча народа рвет Александру Качур на части, ее и ее популярного мужа, и надо ковать железо, пока горячо. И надо бывать, все время бывать там, где надо, иначе есть риск выпасть из обоймы. Ведь многое не решается по телефону, надо мелькать, надо пить, надо общаться. Она понимала, что такая жизнь требует жертв со стороны семьи, но без этого никак не обойтись. Когда все вокруг несется кувырком, не успеваешь считать вагоны. Жизнь в обойме диктует свои законы не меньше, чем жизнь в тюрьме. Попробуй, спрыгни с карусели, когда та несется полным ходом, и все вокруг кажется размытым пятном.
Когда прекратились посиделки, начались неприятные сюрпризы. Пакетик с белым порошком, вывалившийся из брюк. «Влад, ты же разумный человек и знаешь, к чему это приводит! Мало примеров?» «Да это Ванька сунул мне спьяну, это он балуется. Я-то сам никогда, ты же меня знаешь! Как ты вообще могла такое подумать, жена моя, мать моих детей! Что, не смешно?» Потом появилась привычка надолго зависать в ванной с телефоном. Через дверь слышались смешки, прорывающиеся сквозь шум воды. А уж когда из тех же брюк выпал надорванный пакетик от латексного изделия, она даже ничего не спросила. Зачем слушать заведомую ложь и устраивать себе лишнюю нервную встряску? Встрясок ей хватало и на работе. На удивление, но прозрение жены, которая все узнает последней, мало взволновало Сашу. Оставался последний вопрос: а зачем он вообще женился? Что это – тщеславие, или продуманная компания по поддержанию традиционного имиджа (о футболистах-то болтали с завидной регулярностью) или просто порыв? Но и этот вопрос по большому счету не имел значения. Она даже удивлялась, насколько мало ее это затронуло. К тому времени во Владе Волгине всплыли черты, на которые она раньше не обращала внимание. Его мимолетная бытовая ложь. При элементарном сопоставлении фактов все было шито белыми нитками, все лежало на поверхности. Просто удивительно, насколько она была слепа. Его кроличья трусость, неспособность принимать смелые решения. Он не из тех, кто вступит в схватку, он из тех, кто вовремя приластится к победителю. А эта дурацкая привычка чуть что скалить зубы? Словно американский политик, даже когда они бывали одни. А жест, которым он то и дело жеманно поправлял волосы – как раньше она всего этого не замечала? Не говоря уж про взгляд, которым он смотрел на детей, когда думал, что она не видит. Так смотрят на пауков за стеклом террариума.
Три недели назад она наконец приняла окончательное решение. Все обдумала и уже посоветовалась с Гопчинским. Этот милый старикан был старинным другом отца и у него была солидная юридическая фирма. Основной их специализацией были не разводы, а куда более серезные дела, но Гопчинский знал ее с детства, внимательно выслушал и обещал помочь. Он посоветовал еще раз все обдумать и взвесить, но в случае, если ее решение останется неизменным, согласился представлять ее интересы при бракоразводном процессе. Он дал ей несколько практических советов как себя вести в ближайшее время. Она была уверена, что дальше этого кабинета разговор не пойдет. Гопчинский был специалистом высокого уровня. Вчера она не сообщила ему о смерти друга. Долго думала и не сообщила. Гопчинский не обидится, он умный старик и все поймет. Она знала, что отец ни с кем из друзей не поддерживал связи уже много лет. Что было, то прошло и ушло навсегда.
Сегодня утром она уже знала, что в квартиру на Хрещатике больше не вернется. Потому она и взяла с собой детей, потому что знала, что не вернется.
Она допила бокал и налила себе еще один. В голове шумело, ведь она совсем ничего не ела сегодня. И есть до сих пор не хотелось, а вот пить коньяк хотелось. Лампа под черным абажуром выхватила из полумрака пятно на кожаной поверхности стола. Сам стол был девственно пуст: ни бумаг, ни письменных принадлежностей, ни ноутбука.
И что же впереди? Кажется, что ничего. Два года брака с Волгиным остались позади, и она уткнулась в черную пустоту. «На Говерле», все эти люди, все эти метания, все вдруг предстало в истинном свете. Все это неважно и ненужно. И внезапно, как нож в сердце, ее поразило знакомое ощущение, нахлынувшее из детства. Тогда, лежа в кроватке и плывя куда-то в невообразимом пространстве, в открытом космосе, где нет ничего, кроме нее самой и каких-то гигантских круглых поверхностей, она спрашивала себя: «Кто я?»
«Кто я, Саша Качур?»
И как в детстве, она будто отделилась от тела, от мира людей, и брела в бесконечности, потерянная и свободная, задаваясь одним-единственным вопросом: «Кто я?»
Приближались и удалялись круглые гиганты, вдалеке громоздились горы, похожие на кучевые облака, не пугающие, а просто огромные, но вокруг никого. Да она и не ожидала никого встретить в этом бесконечном ничто, в котором плыла, задаваясь единственным вопросом.
«Кто я, Саша Качур?»
Показалось, еще немного и ответ настигнет ее.
И тогда она испугалась. Испугалась этих огромных гор, этих плывущих сфер, этой бесконечности и того, что может произойти, что она может узнать. Она забарахталась и вынырнула. Наверное, подобное испытывают тибетские ламы при погружении в нирвану. А ведь в детстве, когда она не имела представления о тибетских ламах, состояние транса было ей хорошо знакомо. Оно приходило на грани сна, и ничуть не пугало. В детстве ничто не пугало, в детстве было кому ее защищать.
Оказалось, что она по-прежнему сидит за столом, уставившись на пятно от лампы. Дом был тих, как могила. Никаких звуков. Она пошевелилась, свыкаясь с вновь обретенным телом. Подошла к окну и открыла створку с частым переплетом.
Из темноты дохнула прохладой ночь. Внизу мерцали редкие огоньки Холодного, а сверху, в небе, проглядывала из туманной шали луна. Она была толстой, но уже не полной. Убывающая луна. Глаза постепенно привыкли к скудному освещению и начали проступать очертания. Земля и небо разделились. Черные груды холмов появились на горизонте, как бредущие великаны, над ними светлой полосой повисло небо, на котором вдруг открылись подслеповатые глазки звезд. Ближе ощетинились заросли над рекой. Под окном виднелась дорожка, обегающая вокруг дома. Она вдохнула ночной воздух, напоенный ароматами проснувшейся земли. Гроза так и не собралась. Головокружение весны растворялось, готовясь отдать власть полнокровному лету. Тьма за окном так и кишела жизнью, и по сравнению с тишиной дома, грохотала на все лады. Шелест, похрустывание, вздохи, стрекотание. Совсем близко ухнула сова и вслед за тем из Холодного раздался бдительный собачий лай. Один голос, потом другой, а дальше подхватил целый хор. Через несколько минут перекличка закончилась и лай стих. На реке проснулась одинокая жаба.
Собаки отца не издали ни единого звука. Саша не сомневалась, что услышала бы их лай, хотя ферма находилась с восточной стороны, а окна кабинета выходили на юго-запад. Но они не откликнулись на зов из Холодного. Это показалось ей несколько странным. Наверное, собаки, живущие на улице, должны лаять, но эти почему-то не лаяли.
Как же я устала, подумала она. Но хватит жалеть себя, завтра трудный день. Она закрыла окно. На столе стоял бокал с недопитым коньяком, который посверкивал янтарем в свете настольной лампы. Заперла кабинет, поднялась на галерею и заглянула к детям. На прикроватном столике горел ночник. Ян и Ева, в пижамках, свернулись калачиками по разные стороны кровати и крепко спали. Дети так и не дождались поцелуев на ночь. Она осторожно прикрыла за собой дверь.