Сердце человеческое, любезный Антоний, такой лабиринт, в котором самый искусный наблюдатель не скоро найдёт нить Ариадны.
Навигатор повёл его в объезд, а потом и вовсе скакнул и начал показывать координату несусветных мест.
Раевский свернул на какую-то дрянную дорогу, потом повернул ещё раз и выехал на дачную улицу. Дачи были теперь везде. Один высокий забор сменялся другим забором. Одно садовое товарищество переходило в другое. Вернее, они как-то по-другому теперь назывались, но это было не важно.
Машина выехала к станции, и Раевский с недоумением уставился в название на платформе.
Собственно, эта станция была не станцией, а именно платформой номерного свойства.
Так такие платформы и назывались – с добавлением букв «км». Точка-сокращение, впрочем, не ставилась.
Это был старый метод: назвать место по безликому счёту километров, отделявшему место от города.
Но недоумение было другой природы: Раевский вспомнил, что уже был тут когда-то. И воспоминание было беспокойным, хоть и романтическим.
Прошло столько лет, что он боялся считать.
Миновали войны, а некоторые, начавшись тогда, длились до сих пор, распались империи, многие из тех, кого он знал в те давние годы, не просто умерли, а давно истлели в земле, другие уехали на край света, а значит, почти что умерли. Поди проверь.
А тогда он приехал на эту номерную платформу вместе с одноклассницей, в которую был влюблён.
Всё случилось три жены назад, в прошлом мире и цивилизации.
Билетики… Были такие билетики… Автоматы по продаже билетов уже были, и он вспомнил, как кормил с руки этот автомат, боясь, что он съест монеты. Такие серые автоматы… Как же они выглядели… На попытку воспоминания Раевский потратил ещё несколько секунд, но всё же погрузился в жаркий воздух того давнишнего лета снова.
Зной заливал поверхность земли, асфальт платформы жёг подошвы кед. Вокруг была пустота и безлюдье.
Настоящее безлюдье, потому что автомобилей тогда было мало. Да и кому тут ходить, разве ждать электрички. Но электрички тут ходили редко, а дачи вокруг были богатые, принадлежали тем людям, что в свой загородный дом ездят на автомобиле. Да, тогда автомобиль был редкостью, но это я уже вспомнил.
«Что-то я нервничаю, – подумал Раевский. – Нервничаю, а оттого путаюсь. Как-то всё неожиданно».
Тогда, в электричке, Аня, устроившись на сиденье, сразу поджала ноги под себя и сказала:
– Ты, главное, ничему не удивляйся. Дед, в общем-то, добрый.
– Добрых генералов не бывает.
Раевскому и так было понятно. Его везли на смотрины к старику, даже не деду, а прадеду. Старика любила одноклассница, потому что родители мало принимали участия в её жизни. Сын его погиб на Отечественной войне, а внук, то есть отец Ани, служил военным атташе в Тунисе, а потом в Сирии – стране с обложки учебника истории 5-го класса. Там, на фоне ярко-голубого неба, торчала арка в Пальмире. Арка эта была полуразрушена, и создавалось впечатление, что вокруг только что отшумели бои.
Путешествие не было неожиданностью. Раевскому много рассказывали про старика, что должен был стать маршалом, но произошла какая-то загадочная история, и он очутился в отставке среди кустов малины и чёрной смородины. И вот теперь дед-прадед сорок лет сидит, как медведь в своей берлоге, на даче в Посёлке генералов. Никуда не выезжает и, кажется, всё время переигрывает проигранные сражения. Или, может, затевает новые.
Жил он там один, вернее, с бывшим адъютантом. Но самое неприятное, что маленький Раевский хорошо представлял себе разговор с генералом. Старик будет оценивать его и обязательно спросит, когда он пойдёт в армию. И тут нужно ему сказать, что пойду, но офицером. После училища… Нет, он не поверит, после военной кафедры. Если у него хорошее чутье, то всё равно не поверит, конечно. Старик будет бояться, что его военную семью разбавит непонятный шпак (Раевский вычитал это слово в какой-то книге). И не сказать, что он не прав: с одной стороны, пять или семь поколений военных, а с другой – какой-то одноклассник, который хочет заниматься астрономией. Да не важно чем, он пока не придумал, до поступления ещё год.
Поэтому он оттягивал визит, вернее, смотрины.
Но для Ани прадед значил слишком много, и сколько верёвочке ни виться, она привела их на пустую платформу, с дрожащим маревом над разогретым асфальтом.
Но всё было не так страшно. Судя по всему, старик был человеком интересным. Косил под Суворова, время от времени изрекая какие-то афоризмы. Раевский представлял себе, как старый генерал стучит ложкой по столу и кричит, что есть только два источника неудач: праздность и суеверие – и только две причины успеха: работа и ум.
Потомки думали, что он будет писать мемуары, но никто так и не увидел ни одной страницы. Аня рассказывала Раевскому, что старик до последнего работал в саду, но сейчас его просто вывозили туда на коляске, подаренной каким-то побеждённым им в прошлом веке генералом.
Теперь её прадед уже ничего не значил в высших кругах, но молодые генералы навещали его, будто принося дары древнему богу предков.
Раевский предварительно посмотрел о нём статью в энциклопедии. Лицо Аниного предка не выражало ничего, да и на странице проступало в памяти смутно, как на выцветшей фотографии в серванте.
Раевский тогда отметил, что легче различает этих генералов по орденам и звёздам на груди, чем по лицам.
А вот для Ани это был главный человек, часть её детства. Девочку привезли на генеральскую дачу совсем крохотной, и она помнила только прохладу внутри дома, карты с синими и красными стрелами и саблю на стене. Тогда она потянулась к сабле с наградной табличкой, чем привела предка в восторг. Для него действительно было важно наследование, и то, что сын сгорел в танке, было скорбной, но необходимой издержкой профессии. А когда правнучка, гукая, стала трогать саблю за рукоять, он казался абсолютно счастливым.
Сообщением с внешним миром ведал адъютант, тоже превратившийся в старика. Разница была в том, что адъютант ходил сам, а его начальство превратилось в моторизованную инфантерию.
Старик-адъютант не поговорил с Аней по телефону, это действо называлось не так. Он принял телефонограмму, и было слышно, как он старательно записывает что-то в журнал. Наверняка там был какой-то журнал для таких сообщений.
И теперь они брели, плавясь на солнце, по дачной улице. Безалаберная ограда Посёлка инженеров сменилась пафосным забором актёрских дач, и наконец перед ними оказался мощный забор. Забор был похож на часть танка, завязшего в кустах. Настоящий забор из бетонных плит, покрашенный масляной краской в зелёный цвет.
Дачи тут давали сразу после войны и только тем, кто воевал в этих местах. Участки были огромные, как футбольные поля, и, наверное, начальство думало, что генералы будут на этих полях сажать огурцы, не проявляя излишней самостоятельности в отставной жизни.
Вход был величественен и ничем не отличался от контрольно-пропускного пункта военной части.
Сторож, впрочем, был штатский (или переодетый), с хорошей памятью на лица, а может, просто предупреждённый адъютантом.
Подростки показали паспорта (охранник нашёл их в списке) и прошли через турникет на территорию. Генеральский Посёлок был так же мрачен и неприветлив, как и его оборонительный периметр. Внутренние заборы, хоть и были размером меньше внешнего, не давали никакой возможности подсмотреть жизнь хозяев. Раевский обнаружил, что улица, по которой они движутся, называется скромно – проспект Маршала Жукова, но чем дальше от входа, тем чаще им стали попадаться старинные покосившиеся дома с огромным количеством пристроек, деревянной резьбой под крышей и потерявшими цвет наличниками. Они стояли среди новых домов, будто старики, незваными гостями приехавшие на праздник разбогатевших детей.
Наконец путешественники приблизились к аккуратному деревянному забору, за которым виднелся крепкий дом – явно из первых, что были поставлены в военном посёлке. Однако тут не было никаких признаков дряхлости и разорения.
Аня надавила на кнопку звонка у калитки, и где-то в глубине сада ему отозвался дребезг, похожий на голос старинного телефона. Но калитка отворилась тут же, будто открывший её сидел прямо за кустами.
Раевский всмотрелся в старика: вот он какой, этот столетний предок, однако Аня опередила его:
– Здравствуйте, Архип Савельич.
Конечно, перед ними явно был не генерал, Раевский тут же вспомнил, что генерал передвигается только на кресле. Теперь они шли через парад кустов и аккуратных ёлок, выстроившихся вдоль дорожки, и, уже совсем притомившись, ступили на веранду, пустую и залитую светом.
Адъютант провёл их дальше, и наконец все очутились в большой комнате, наполненной массой вещей. На огромном столе лежали книги и карты, стояла пишущая машинка, а также какая-то непонятная техника в зелёных коробах. В потолок уходили высокие стеклянные шкафы библиотеки с ключами в дверцах. В углу торчал ещё один высокий стол, на котором лежала открытая тетрадь в старинном клеёнчатом переплёте.
И тут Раевский наконец увидел хозяина.
Высокий высохший старик, куда старше своего помощника, сидел в коляске у стены.
– Здравствуй, Анюта. – Голос старого генерала был негромок, но чёток.
– Здравствуй, деда. – (Раевский почувствовал: однокласснице неловко называть его прадедом.) – Вот, деда, это Володя…
– Молодой человек, как вас по отчеству? – спросил старик.
– Сергеевич.
Хозяин повернулся к правнучке:
– Запомни, Аня, важную вещь: тебе кажется, что отчества ни к чему, но это вещь важная, отнесённая к памяти предков.
Адъютант без всякой суеты накрывал на стол.
– Все разговоры потом, сейчас принятие пищи.
Аня не удержалась и фыркнула, услышав эту странную казённую фразу.
Старик вдруг подмигнул ей, правда медленно, как может подмигнуть, наверное, черепаха.
Они сели за стол. Где-то рядом в соседней комнате работал телевизор. Был включён очень странный канал: там хор мальчиков бесконечно исполнял длинную заунывную песню о том, что Родина слышит, Родина знает.
Раевский удивлённо отметил, что генерал перед едой выпил рюмку, и тут же сам отпил из стакана, подозревая, что там что-то алкогольное. Но нет, тут же заломило зубы, потому что в бокале обнаружилась чистая, но удивительно холодная вода. Старик клюнул головой, будто птица, и вилкой в тонкой руке (всё, что высовывалось из рукава мундира, было обсыпано пятнышками родинок, как гречневой кашей) ткнул во что-то малосъедобное на своей тарелке. Перед молодыми людьми, впрочем, лежала еда вполне ресторанного качества.
– Я привезла фотографии от папы. – Аня выложила альбом на стол.
– Архип Савельич, прибери, потом посмотрю.
Адъютант неслышно подошёл сзади, и альбом растворился в воздухе.
– Владимир Сергеевич, – тихо сказал хозяин, – а позвольте спросить, фамилия ваша из каких краёв происходит? Что-то мне в ней чувствуется военное.
– Не буду примазываться, – мрачно ответил Раевский. – У нас ведь крепостные крестьяне получали фамилии по господам. Вряд ли я имею отношение к героям той войны. – Он немного подумал и прибавил: – Или к декабристам. Время было такое, архивов не держали. Другого вам предложить не могу.
Старик внезапно прикрыл глаза, а открыв их через мгновение, крикнул:
– Слышала, Анюта? Держись его, он себе цену знает, ершистый. А вы уж не обижайтесь, Владимир Сергеевич. Правильно, примазываться не надо и своих не надо ни во что перекрашивать ни при каких обстоятельствах. Даже если вам сверху прикажут, даже если друзья будут говорить, что так для дела нужно. Другой бы мне тут врать стал… А впрочем, бог с этим со всем. Ты, Анюта, повернись направо-налево, давно тебя не видел. Тебе идёт эта причёска, хоть я, конечно, это не одобряю. Вы ешьте, ешьте. Я ведь что-то слышал о ваших делах краем уха. Внучка делилась по телефону. Значит, серьёзность отношений соответствует моменту?
– Соответствует, – выдохнул Раевский. – Наверное.
– Вы – вместе?
– Да, вместе.
– Ну, тогда позволю спросить: а не кажется ли вам, ребята, что пора взрослеть? По-моему, процесс у вас несколько затянулся. Дела вокруг тревожные – я ведь не об этих переездах, а в мировом масштабе. Впереди институт, образование, а у вас в голове всякая чертовщина. Ты, Анюта, способный человек, будет жаль… Кстати, можете остаться здесь, места хватит.
– Нет-нет. И не вам ли знать, что нашу молодёжь не пугают трудности, – саркастически ответила Аня.
– Владимир Сергеевич, а вы так же разговариваете со своими предками?
– Нет, не так.
– Сколько вам лет?
– Шестнадцать.
– Кем вы собираетесь стать в двадцать три?
– Не знаю. Может, буду наукой заниматься.
– Вы, Владимир Сергеевич, мне нравитесь. Вы не начинаете эту волынку, что мечтаете стать офицером, как её прочие кавалеры. Вы слушаете и не острите. Анюта любит острить, а я не верю в тех, кто слишком много острит в юности. Я с давнего времени потерял с дочерью общий язык и не нашёл его с внуком.
– Бывает, – сказал Раевский. – Вы должны их понять…
Но старик, не слушая, сказал быстро:
– Я надеюсь, у вас это серьёзно?
– Да, у нас серьёзно.
– Я хотел бы вам верить.
– Вы можете мне верить.
– Мои дети не могли понять одной вещи: я ведь хотел им добра, счастья, чтобы жизнь сложилась нормально. Внешне всё хорошо, но у них всё не очень складно получалось. Семья расползлась по миру. Очевидно, вам это известно. Вот что я вам скажу, и, наверное, я другому таких вещей не говорил. Вы, как бы вам сказать, перед большой, долгой дорогой. Для каждого из нас наступает день, когда нужно задуматься, что-то решить важное. Как в сказке, где лежит камень-указатель. Наверное, вам приходили в голову такие мысли…
– Откуда вы знаете? – Раевскому отчего-то стало казаться, что ему показывают старое чёрно-белое кино и он, как герой этого немого фильма, попал на смотрины в чужой дом.
– Почему бы мне не знать, Владимир Сергеевич, знаю. Потому что вы только начинаете идти, а я уже отмахал порядочный кусок. Иногда мне везло больше, иногда меньше, иногда совсем не везло. Так вот, учтите, надеяться вы можете только на себя, никто вам не поможет, ни один человек, кроме того, с кем вы возьмётесь за руки. Да и то – гарантий никаких. Людям, в общем, наплевать друг на друга, как ни печально в этом признаться. Взять кое-кого, с кем я служил, с некоторыми мы вместе лежали под пулями, и тогда они были храбрее меня. Но из них ничего не вышло, потому что они упустили что-то важное, растерялись. Впрочем, все они мертвы – кто погиб в бою, кто умер так, в пенсионерском халате. Ах, ребята, ребята, как вы ещё наивны, как вы ещё мало знаете жизнь.
А в жизни есть простые и грубые вещи, такие, скажем, как учёба, институт, работа, а не магические фокусы. Я понимаю, вы, наверное, стыдитесь об этом говорить, для вас такое, так сказать, слишком прозаично. Но никуда не денешься, и с этим приходится считаться, поверьте уж мне.
– Так какую же дорогу вы нам предлагаете?
– Да ничего я вам не предлагаю. Это уж вы решайте, как говорится, сами. Сами решайте.
– Эй, – нетерпеливо крикнула Аня, – я ещё здесь!
– Вижу, Анюта, что ты ещё здесь. Будем считать, что инспекторскую проверку вы прошли. Вы побродите пока, а потом чаю попьём. Всё равно ехать обратно лучше в сумерках, по холодку.
И они вышли в сад. Участок был большой, и скоро Раевский потерял ориентировку. Дорожка из бетонных плиток вывела их к гаражу. Раевского восхитили бордюры вдоль дачных дорожек, аккуратно выкрашенные белой краской.
Гараж оказался открыт. Он заглянул внутрь.
В тёмной прохладе стоял древний «виллис».
Машина была вымыта и пахла бензином. Из непорядка было одно: откидное стекло треснуло, и трещина шла от аккуратной дырочки перед местом пассажира.
– Неужто на ходу? – с некоторым восторгом спросил Раевский.
– Архип Савельич ездит, но чаще им продукты из города привозят.
Но даже больше, чем антикварный автомобиль, Володю поразил сухой жар Аниной руки.
Они поцеловались в автомобильной прохладе.
А потом – ещё раз – на сиденье старинного автомобиля.
И почувствовали, что время остановилось.
Когда они вернулись на веранду, адъютант Архип Савельич уже заменил обеденные приборы на китайские чашки с иероглифами. Над столом поплыл аромат Востока. «Жасмин? Нет, не жасмин» – но спрашивать было лень.
– Кто такой был Оккам, ты помнишь, Анюта?
Аня пробормотала что-то про бритву, которой нужно отрезать ненужные объяснения.
– Какая же у тебя каша в голове. Уильям Оккам был знаменитым философом, а от него осталась фраза «Не умножай сущностей сверх необходимого». Он писал Людвигу Баварскому: «Я буду защищать тебя пером, а ты меня будешь защищать мечом».
Слова про меч старик произнёс с видимым удовольствием.
– Я вам тут припас одну штуку. Анюта её уже видела, а вам, Владимир Сергеевич, в диковину будет. Если она не предупредила.
Аня потупилась, и Раевский ощутил укол обиды.
– Много лет назад я впервые взял её в руки, ещё рядовым красноармейцем. Отдал по назначению, а потом забыл о ней. И спустя много лет, когда мы взяли Бреслау, Архип Савельич её нашёл. Ну, не он, конечно, а один лейтенант. Его потом на Зееловских высотах убили, но Архип Савельич с его цепкой памятью сразу понял, что это. Что на столе стоит не какой-то приёмник «Телефункен», а та самая вещь, что я держал в руках лет за двадцать до того. Не знал, молодой дурак, к чему. Нам один комбедовец выдавал её за детекторный приёмник. Потом немцы её взяли в Смоленске, и она долго плутала по разным рукам. Но вы поймите, молодые люди, что сейчас модно в каждом изобретении искать оккультный смысл и тайны Третьего рейха, а никаких тайн нет и не было. Миром правят не тайные общества, а явные организации – концерны и корпорации, церкви и правительства. Чудес нет, а есть прибавочная стоимость, промышленный потенциал и людские ресурсы. Ну и идеи, овладевшие массами.
Но главная тайна в том, что вы, Владимир Сергеевич, увидите воображаемый прибор. Я объяснял это наркому в сорок пятом, но он не поверил. Оттого и пошёл через десять лет в распыл, недоверчивый был.
Штука эта была такая же, какой я видел её впервые в двадцать третьем. Тогда её принимали за радиоприёмник. Теперь на ней только прибавилось царапин. Деревянный корпус, лампочка, эбонитовые барашки и генератор с ручкой, как в полевом телефоне. Красивый дубовый короб, как у шкатулки с драгоценностями. Нет внутри ящика ничего, поэтому-то он и остался у меня на даче как сувенир. Приезжали какие-то дураки, пытались снять о нём фильм, притворившись моими друзьями. Так наш добрый Архип Савельич показал им из-за забора мой наградной карабин. После чего они и бежали несолоно хлебавши.
Немцы использовали этот прибор для психологического воздействия на допросах. Знаете притчу о том, как один восточный мудрец искал вора? Мне рассказали, когда я воевал в Китае в тридцать седьмом: этот мудрец повесил в тёмной фанзе мёртвого петуха. Он сказал, что мёртвый петух закричит, когда его коснётся вор. Все чиновники должны были зайти в фанзу и коснуться мёртвого петуха. Петух, как вы можете догадаться, Владимир Сергеевич, висел молча. И не кукарекал, даже когда из фанзы вышел последний чиновник. И вот тогда мудрец велел чиновникам поднять руки. У всех они были в саже, и только у одного ладонь была чистая – потому что он побоялся тронуть измазанного сажей петуха. Так и работает прибор – как мёртвый петух, Владимир Сергеевич, как мёртвый петух. Нет в нём никакого волшебства, а только динамо, эбонит и полированная деревяшка. Но ради вашего визита мы займемся этим мракобесием.
Адъютант вынес откуда-то из глубины дома коробку в брезентовом чехле, внутри которого оказался деревянный ящик, действительно очень красивый.
К нему прилагались два наушника, похожих на таблетки на верёвочках.
– Садитесь сюда. Вы, Владимир Сергеевич, крутите ручку. Да, будете выглядеть идиотом, ну так ничего, привыкайте. Много раз будете выглядеть так, так жизнь устроена, а она у вас так начинается…
Старик указал на какую-то чёрную загогулину, и Володя вставил её в дырку сбоку, будто ручку стартера в старинный автомобиль, что стоял в сарае. Раевский видел такое же странное приспособление, только раз в десять больше, в старинном, ещё немом кино. После нескольких оборотов на панели затеплились две лампочки. После десяти они засияли ярко.
– А не страшно вам, Владимир Сергеевич? – вдруг спросил старик. – А то ведь узнаешь что-то такое, что всё потеряешь? Вот её, например?
Раевский быстро взглянул на Аню, она – на него, и они увидели, что глаза обоих налились вдруг страхом, как стоявшие перед ними чашки – чаем. Чай дрожал от вращения ручки, и страх плескался в такт этому движению. Раевскому почему-то это стало приятно, и он неожиданно сам для себя улыбнулся.
Тогда генерал велел правнучке взять один наушник, а Раевскому – другой.
Их пальцы коснулись, и между ними проскочила искра. «Нет, отчего же, – подумал Раевский, вспомнив школьную электростатическую машину. – Динамо вполне работает». Кажется, от него зажглась даже лампочка в старом абажуре над ними, и в этот момент началось волшебство.
В наушниках зашуршало, и он услышал голос. Они переплелись пальцами свободных рук, комната поплыла, будто раздвигаясь в бесконечность, не было уже ничего, кроме них самих.
Раевский почувствовал себя будто в планетарии. Там тоже с ним говорил вкрадчивый голос.
Но эффект был куда круче. Не звёздное небо было над ним, а сам он вдруг оказался выброшен в космос. Не было старого дачного дома, живущего своей скрипучей жизнью, не было ни стариков, населявших его, ни прошлых и будущих войн, где они, не ставшие ещё стариками, дрались насмерть с такими же, как они, юношами, не было огромного города рядом, и исчезли миллионы людей, которые хотели власти, денег, славы, бессмертия и множество глупых вещей.
Искрами в отдалении возникли их одноклассники, они определённо существовали, и на эти светящиеся огоньки было приятно смотреть. Но всё же они с Аней висели в этом космосе вдвоём, вокруг медленно вращались звёзды-люди, но ярких было совсем немного: вот родители, вот соседи по дачам, да и то не все. Вот несколько чёрных дыр, имевших имена, которые голос не назвал, но он явно знал, что это за имена.
Голос удивительным образом был похож на диктора радио, что рассказывает об удоях и урожаях, а не на пророка. Непонятно было только, этот голос один на двоих или у каждого свой.
Раевский на мгновение подумал, что, может, всё дело в ударе током и в этих восточных чаях. Старик чудил, но скоро эта мысль оставила Раевского. Реальность действительно изменилась, всё пространство покрылось множеством разноцветных линий, и одна из них, голубая, связывала их вместе. Она была то очень толстой, то истончалась и едва не рвалась. Другие линии тянулись за границу дачного участка, какие-то из них уходили вверх и вниз, и все они двигались, перемещались, но только та, что связывала двух подростков, не двигалась никуда, пульсировала, не меняла своего голубого цвета. Они плыли между звёзд, как два космонавта, потерявшие свой корабль, и это было главным знанием, а не мерцавшие разным цветом опасности и тайны.
Кажется, голоса были разные.
Раевский не слышал голос в наушнике подруги, а вот тот, что говорил с ним, был тревожен. Он звал крепить связь, и перед его глазами была картинка из одной детской книги. Там герой-связист, умирая, сжимал зубами телефонный кабель. Ах, как он был непрочен, и не жаль было умереть, чтобы сохранить эту фронтовую линию жизни, но все занятия с репетиторами по физике говорили Раевскому, что такое соединение ненадёжно.
Слушая голос, что говорил ему о странном будущем, в котором всё переменится, от границ и названий, он пытался ухватить ртом нить, а она выскальзывала…
– Ишь, очнулись. Чайку попейте.
– Это у вас был что, чай с коньяком? – спросил, переводя дух, Раевский.
– Вот ещё, – поджал губы старик. – Стану я переводить коньяк. Вы по малолетству ещё всем расскажете, так сраму не оберёшься. Мне самому запретили пить, – правда, те врачи, что запретили, уже сами давно перемёрли.
Он засмеялся, и смех был похож на маленький шерстяной клубочек, который выкатился на стол, прыгнул и исчез под столом.
– А сколько мы?.. Сколько нас тут не было?
– Нисколько. Прикоснулись да руки отдёрнули от искры. И что вы видели?
– Ничего, практически ничего, – быстро произнёс Раевский.
– Правильно отвечаете, Владимир Сергеевич, – медленно улыбнулся старик. Так, как, наверное, улыбнулась бы черепаха.
Адъютант отсоединил ручку, упаковал ящик обратно в брезентовый мешок и ушёл с ним куда-то.
Хозяин сказал устало:
– Хорошо, что мы повидались. И хорошо, что Анюта вас привезла, это очень ценно. Потому что я успею сказать тебе, Анюта, важную вещь: ты должна не понять, а ценить то чувство, что у тебя есть. Приказать я тебе не могу, поймёшь всё потом. Или не поймёшь. Родители тебе твердят наверняка про оценки в табеле. Не спорь с ними, но те друзья, которые есть у тебя сейчас, всегда будут главнее. Самое важное у тебя именно сейчас, хотя потом будет казаться, что пора вырастать из детской дружбы и влюблённости. Вы будете расставаться и, может, заживёте порознь, но это всё глупости. Дружба и любовь, которая сейчас, навсегда, я тебе говорю, и предательство тоже навсегда. Очень важно, чтобы с тобой были люди, которые помнят тебя с детства. Они, как часовые, не дадут тебе сделать неправильного шага. Ты, конечно, всё равно его сделаешь, но они успеют крикнуть тебе: «Стой!» – и ты, может, услышишь…
Впрочем, я устал. Прощаться не надо, сейчас я укачусь от вас в комнаты, а Архип Савельич довезёт вас до города. Он всё равно туда собирался.
Зажужжал мотор коляски, и они увидели, как старый генерал исчезает в проёме двери.
Жужжание стихло, и старый генерал исчез из жизни Раевского навсегда.
После поступления в университет события вокруг Володи закрутились так стремительно, что он стал реже видеться с Аней. Она прилежно зубрила арабский на другом факультете, что был у Кремля, а он ездил на Ленинские горы и видел во сне интегралы. И к зиме он вдруг ощутил, что та нить, которая дрожала между ними, чьё присутствие он чувствовал каждый день, исчезла.
Он не ощутил того мгновения, когда эта нить порвалась, вокруг были другие люди, заботы и обязанности. Так вдруг разносит людей в толкотне вагона метро.
Ты выходишь на нужной станции, крутишь головой, а потом решаешь, что позвонишь вечером.
Потом она уехала на Ближний Восток, он пытался наводить справки, даже написал пару писем, но, как оказалось, не по тому адресу.
Раевский очнулся в машине. Станция по-прежнему была пустынна, пискнул навигатор, поймав координату и выстроив маршрут.
Он решил вернуться, чтобы не проезжать мимо генеральских дач, тем более, судя по карте, уже никаких пробок не было.