Глава 4. От судьбы не уйдешь
Попытка поговорить с бывшей женой обернулась для Морского очередной нелепостью. Неудивительно – с Ириной все всегда было непросто. Накрученный увещеваниями Галочки о совести и удачно подвернувшейся «просьбой» Николая, Морской все же решил наведаться к гражданке Грох с соболезнованиями.
Нет, разумеется, он сказал, что ничего не обещает, в ответ на спутанные доводы Горленко. Все эти: «Я не хотел бы, но должен обязать вас поговорить с пострадавшими в неофициальной обстановке. Расценивайте это как призыв их успокоить…» попахивали четким «Станьте нашими ушами». Горленко напрямую не сказал, Морской не слишком внятно отказался, но все-таки пошел.
И вот, уже дойдя от площади Розы Люксембург до гостиницы «Интурист», Морской чуть не повстречался с собственной дочерью. Ларочку, судя по всему, бывшая мачеха взяла в оборот еще с утра. Сейчас Ирина и Лариса сидели на ступеньках входа в ресторан, которым Морской собирался воспользоваться по привычке. Бывший газетчик, по долгу службы частенько навещавший гастролеров, он знал, что это самый быстрый способ: администрация в вестибюле торопливостью не отличалась, а официанты в ресторане, предвидя чаевые, охотно соглашались телефонировать в нужный номер и спросить у постояльцев о желании перекусить с внезапным визитером.
Сперва, признаться, заслышав воодушевленное щебетание на крыльце, Морской решил, что это здешние кокетки-сердцеедки, коих в СССР гоняли почему-то везде, кроме гостиниц. Он быстро надвинул шляпу на нос и уже собирался уверенно пройти мимо, но тут приблизился настолько, что разобрал слова и голоса.
– А если сахара не жалко, то кудри крутишь на газету и закрепляешь сладкой водой. Держатся неделю, как железные. – говорила Лара. – И волосы завивкой не палишь, и выглядишь прилично. Если, конечно, осы не налетят и тополиный пух не налипнет. Хотя Олегу больше нравится, когда я, вот как ты, хожу с пучком. Но тебе идет. А мне, смотри, не очень… Олегу, может, потому и нравится, что на такую прилизанную крысу никто не посмотрит…
– Не выдумывай! Тебе по-всякому красиво, – серьезно вторила Ирина. – Кстати, я недавно читала в газете, что в Америке для закрепления кудрей придумали специальный спрей. Такая распыляющаяся паутина для волос. До нас это, конечно, не дошло. И не дойдет уже, в Чехословакии теперь все очень строго. В общем, пока у нас все крутят волосы на пиво.
– Фу-у-у! – перебила Ларочка. – Я пробовала. Запашище – жуть… Хотя, возможно, пиво пиву рознь…
– И кстати – только не надумай обижаться, – продолжала Ирина, – хочу сказать, что накладные плечи, которые у советских дам сейчас в ходу, нигде в мире уже не носят. Во всех парижских журналах пишут, что подплечники категорически устарели. Отпори их…
– Да уж, – хмыкнула в ответ Лариса. – Хорошенький у вас социализм: новости про Америку в газете оповещают не о загнивании, а о прическах, да еще и парижские журналы под рукой… У нас такого нет. И хорошо! Завидовать противно…
Собеседницы тихонько рассмеялись. Ирина – горько, Ларочка – задорно. Морской стоял к ним очень близко, но не выходил из-за колонны и оставался незамеченным. Сначала он оторопел: и оттого, как эти две болтуньи легкомысленны – услышать разговор мог кто угодно!) – и оттого, как с истинно женским талантом совмещать несовместимое они умудряются одновременно обсуждать и моду, и политику, и мужчин. И оттого, что два облака дыма и характерный запах сообщали, что и Лариса, и Ирина курят.
Морской, конечно, знал, что дочь уже большая, и даже удивлялся, если в своих кругах встречал светскую женщину Ларочкиного возраста без папирос. Но все же то были коллеги и чужие дети, а тут – своя… С Ириной тоже все отныне было ясно. Папироса в ее руках означала две вещи. Первая: мадам бросила балет – обладая слабыми легкими, она с детства боялась не справиться с дыханием в ритме танца и тщательно следила за здоровьем, сокрушаясь, что все коллеги, мол, еще с подросткового возраста смалят без остановки, а ей, увы, нельзя. Вторая: оказывается, давние Иринины рассказы о непереносимости табачного дыма были выдумкой. То есть Морской семь лет семейной жизни зря рисковал схватить воспаление легких, выходя для перекуров на балкон или распахивая окно кухни в лютый холод. Кругом обманы и напрасный риск!
– Как мило, Лара, что ты пришла со мною пообедать, – вздохнула между тем Ирина. – Мне правда было очень одиноко и страшно. Но теперь уже лучше. Спасибо!
– Я не могла не прийти, ты же знаешь. Вчера я растерялась и не успела ничего сказать… Конечно, глупо, что и сегодня все так на бегу и до отъезда обо всем не поговоришь.
– До отъезда? – Ирина удивилась, но тут же со свойственным ей эгоизмом истолковала Ларочкину мысль по-своему: – Почему ты так уверена, что я уезжаю? То есть по планам мы действительно должны были завтра покинуть Харьков. Но ведь все вместе, понимаешь? А теперь спешить некуда. Или есть куда, я уже не понимаю. Я не могу решить, уехать или нет, и значит, буду придерживаться уже намеченного плана. Вернее, перенамеченного заново. Вчера я уговорила руководителя делегации в память о Ярославе продлить командировку и остаться всем тут, пока убийцу не найдут. Нельзя же уезжать, оставив тело Ярослава тут. А следователи его пока не… ну… не отдают. Значит остаемся. Но так рискованно… Мне страшно. Нет, все же уезжаем… Я немедленно скажу, что передумала и надо уехать. Правильно? – Разговаривала она явно сама с собой, но Ларочка решила вмешаться.
– Ты говоришь так, будто нездорова. Или сосредоточься и все четко объясни, или давай спишем все на переутомление, и ты пообещаешь, что станешь разбираться с этой путаницей, только когда отдохнешь.
– Решение-то я должна принять сейчас! – вздохнула Ирина с явным отчаянием в голосе. – Но если сосредоточиться, то оно очевидно. Но ведь помимо всего прочего еще важно, что пристальное внимание нашей делегации ускорит дело. Наших у вас ценят. Хотя без Ярослава, наверное, уже и не так сильно. – Тут она сменила тональность и повторила нараспев: – Бе-ез Яро-слава… Дикость какая-то! Никак не могу поверить, что это случилось…
– Сочувствую, – осторожно подала голос Ларочка.
– Только больше не расспрашивай, – резко перебила Ирина. – Я попросту не справлюсь отвечая. Прости. Я соберусь с духом и все тебе расскажу. Кому как не тебе можно раскрыться?
Морской скривился от презрения к себе. Горленко был бы счастлив! Его посланник, мол, не только сам пришел просить откровенного разговора, но и не гнушается подслушивать чужие беседы… Но что же делать? Выйти из-за колонны – значит показать, что ты стоял в засаде. Удалиться – слишком рискованно: кто знает этих сплетниц, может, сначала не заметили, а на любое новое движение отреагируют. Вот незадача! Он продолжал стоять как истукан, изображая прилипшего к колонне идиота.
– Расскажи лучше побольше о себе, – просила в это время Ларочку Ирина. – Или опять про Леночку… Ты так чудесно говоришь о ней, я таю…
Своих детей у Ирины быть не могло по медицинским причинам. Она не признавалась, но, конечно, переживала. Как грубо и глупо в этой ситуации вела себя Лариса, хвастаясь Еленой! Морскому немедля захотелось отчитать дочь за бестактность. Что было, в общем-то, смешно, с учетом его нынешнего куда более неприличного поведения.
– А лучше, – не унималась Ирина, – опиши-ка мне Олега. Насколько он похож на твоего отца? Такой же пижон или скромняга? Ты в детстве заявляла, что выйдешь замуж только за Морского. Помнишь?
– Не помню, – призналась Лариса. – Мне говорили, что я была умненькой, а выходит, нет… – Снова раздался приглушенный смех. – А про Олега и не знаю, что сказать. Мы вместе счастливы. Надеюсь, так будет и дальше. Но начиналось все, конечно, со скандала, – по тону чувствовалось, что Ларочке нравится это вспоминать. – Познакомились мы в гостях, причем нас все друзья давно уже настойчиво хотели видеть парой, потому при мне все беспрерывно говорили об Олеге, а при нем – обо мне… В общем, еще до встречи мы друг другу изрядно надоели.
Морской затаил дыхание, осознав, что не знал эту историю. Причем не потому, что дочь что-то скрывала – просто он сам ни разу не спросил.
– Я к тому времени три года, как оплакивала Митю – свою первую настоящую любовь, – продолжала Лариса. – Думала, никогда не справлюсь с горем. Жених-не жених – не важно. На самом деле я и не знала его толком. Хотя в любви друг другу признавались… Он был приписан к восстановителям Харькова, но в 44-м их внезапно отправили на фронт. И… похоронка. Вокруг таких историй очень много, и я, конечно, понимала, что негоже уподобляться мрачным вдовам, – Лариса допустила очередную бестактность, но снова не заметила, – и ставить крест на будущем. Но поделать ничего не могла. Злилась ужасно, когда в институте политрук твердил: каждая советская женщина обязана создать ячейку общества, родить советскому народу новых граждан… Далее по тексту. Ты знаешь наверняка, что они там говорят, – у них у всех одно и то же в методичках…
– Не знаю, – поправила Ирина. – Но и не удивлена.
– Ах да, – опомнилась Лариса. – Все время забываю, какая пропасть между нами… Короче, я была совсем дикарка и ненавидела заранее любого, с кем меня хотели познакомить подруги. А они у меня очень активные. Так что со временем, можно сказать, я возненавидела весь род мужской. По крайней мере холостую его часть. Олег тогда только пришел с фронта. Его жена погибла в оккупацию. И он терпеть не мог вертихвосток, которые пытались заставить его забыть свою потерю. Зато его друзья только и делали, что пытались вернуть его к жизни… – Лариса ненадолго сбилась с мысли.
– Могу вообразить! – не к месту добавила Ирина, и по тону Морской понял, что мыслями она сейчас совсем не здесь.
– В итоге нас все же познакомили, – Лариса, кажется, почувствовала, что слишком долго говорит о себе, и скомкала остаток разговора. – Я дерзила, он осыпал меня холодным презрением. Так все и началось.
– А дальше?
– В том же духе… Общение превратилось в странный поединок – кто кого больше невзлюбил. А мы стали видеться подозрительно часто, думаю, не без вмешательства окружающих. Я даже просыпалась среди ночи и вскакивала записать, что едкое скажу ему при встрече. А он потом признался, что однажды гнался за трамваем, в который я зашла, чтобы в него ворваться и сказать, что он уже устал повсюду на меня натыкаться… Когда мечтающие нас объединить любопытные друзья все же сообразили хоть на миг оставить нас наедине, мы уже были по уши влюблены и, не имея зрителей для бравад, наконец объяснились. – Лариса снова замялась. – Пожалуй, хватит обо мне. Ты уже собралась с духом?
Ирина промолчала.
– Послушай, – посерьезнела Лара. – Все это выглядит немножко странно. Ты сказала, что не можешь говорить внутри гостиницы. Что хочешь быть уверена в отсутствии вокруг лишних ушей. Мы вышли. Но ведь ты мне по существу так ничего и не сказала. Все светские темы мы уже исчерпали, а ты так и не объясняешь суть своей просьбы….
Ах, ну конечно, просьба! Морской, выходит, не ошибся, когда решил, что Ирина позвала Ларочку для какого-то одолжения, а вовсе не из-за теплых чувств к дочери бывшего мужа.
– Да, не объясняю, – вздохнула Ирина. – Все слишком сложно… – Тут она явно приняла решение, и было оно, кажется, не в пользу откровений с Ларой. – Мне что-то зябко, – выдала вдруг. – Ну их, эти уши! Больших секретов у меня нет. Только терзания, а в них никто мне не поможет. И просьба несерьезная. Так, мелочь. Вернемся? Выпьем еще кофе в ресторане? Давай, пошли скорее!
Дверь хлопнула, и Морской застыл в нерешительности. Идти за ними? Но зачем? Ирина уже нашла себе поддержку и опору. И Галочке, и Коле можно будет честно сказать, что чуда не случилось: Ирина была не одна, и затевать разговор бессмысленно.
– Ну, значит не судьба! – шепнул Морской, активно убеждая самого себя, что даже рад подобному стечению обстоятельств. Резко развернувшись, он прошмыгнул мимо центрального входа в гостиницу и лишь напротив старейшего в городе, да и во всей Восточной Европе, кинотеатра, принадлежавшего некогда легендарным братьям Боммер, перестал прятать лицо в воротник и спокойно пошел к трамваю.
Примерно в это же время Коля Горленко обедал с женой. Была у них со Светой такая добрая традиция: если один по делам должен был оказаться возле места работы другого, поездку обязательно подгадывали под перерыв и шли в столовую, как парочка влюбленных. В этот раз Светлану – как опытного работника библиотеки им. Короленко – отправили в недавно открывшийся возле Колиного управления филиал отдела детской книги. Для обучения сотрудников, как водится.
– Ну, то есть это только в командировочном написано: «Для обучения», – рассказывала Света, ловко передвигая и свой, и Колин поднос ближе к кассе. Очередь была довольно плотной, и Горленко с его комплекцией, чтобы подобраться к перилам для подносов, пришлось бы оттолкнуть пару слишком голодных и рвущихся к кассе граждан. Света толкаться не разрешала и, ловко проныривая туда-сюда под чьим-то локтем, то говорила с мужем, то руководила наполнением тарелок у линии раздачи. Желтые короткие кудри мелькали, словно кто-то играл в настольный теннис одуванчиком. – На самом деле, – продолжала разговор она, – в этой библиотеке и без меня все грамотные. Помогаю чем могу, но это именно помощь, а совсем не просветительство. Все утро клеили кармашки на вновь прибывшие книги. И отгадай, из чего их нынче предписано делать? Из продовольственных карточек на 1948 год! Такая радость сразу накатила! Ведь на весь Союз их печатали, на много лет. Думали, до конца пятилетки страна не оправится, а мы так быстро голод победили, что карточки уже в 47-м отменили. Помнишь? И вот теперь – не пропадать же бланкам – они в библиотеках пригодились, причем для добрых, с голодом не связанных целей. Хорошо же?
Параллельно Света расплачивалась на кассе – за Колину порцию талоном, который выдавали служакам, а за свою – наличными, конечно, без второго, только суп и компот, но всё равно – не без вздоха сожаления.
– Иногда можно и попировать, да?
Коля не имел права говорить в общественном месте о деле Гроха, а ни о чем другом думать сейчас не мог, потому слушал вполуха. Сказал только, когда встали за столик, что уйти от расследования не получилось, и значит теперь начнутся жаркие денечки.
Библиотечный карман из не пригодившихся продовольственных карточек на 1948 год. Фото современное, книга 1948-го года издания из архива ЦДБ Холодногорского района Харькова
– Ты снова говорил с Морским? – обрадовалась Света. – Ну и что, что лишь по делу! Это все равно большой прогресс. Так и подружитесь опять.
– Еще не хватало, – фыркнул Николай. – Чтоб он потом опять ни с того ни с сего меня последними словами обзывал? Нет! Теперь только официальное общение.
– Ой! – вскрикнула вдруг Света. – Смотри, кто здесь!
В столовой, растерянно оглядывая очередь, стояла Ларочка Морская. Решив, похоже, не занимать, она подошла к отделу «Соки-воды», заказала стакан томатного сока, взяла щепотку соли из общего граненого стакана на прилавке, насыпала себе… и только тут заметила Горленко.
– Иди к нам! – махала руками Света. – Лара, я так рада встрече! Я слышала, что ты переезжаешь, и даже попрощаться не зашла.
– Я собиралась! – Лариса подошла и, как всегда при встрече, обнявши Свету, уткнулась ей в плечо. Давным-давно для этих ритуальных приветственных объятий Ларочке приходилось вставать на цыпочки, а Свете – наклоняться. Сейчас же было все наоборот.
– Коля, привет! – улыбнулась Лара.
Николай понял, что забыл поздороваться, и быстро закивал. Наверное, очень глупо. Вот уже год, общаясь с Ларочкой, он опасался, что его заподозрят в ухудшении отношений из-за ссоры с Морским, потому вечно выглядел нелепо.
– Как дела? Как дети? – продолжала тормошить его Лариса.
– Один – вот так, – Коля привычно показал ладонью рост Вовчика чуть ниже уровня своей подмышки и переместил руку ближе к бедру: – Другая – где-то так.
– Понятно, – натянуто улыбнулась Ларочка. – А ты что настолько серьезный?
– Работа такая, – ответил он. – А ты? Вошла сюда расстроенная, я видел. Что-то случилось?
– Да, всякое, – Лариса отмахнулась. – Я только от Ирины. Так печально – она страдает, но не может поделиться. А из-за того, что держит все в себе, страдает еще больше. Не потому что у нее какие-то секреты, не думайте! Ей просто очень больно. Я как могла ее пыталась расшевелить, рассказывала всякие глупости, шутила… Она то реагирует, то впадает в прострацию. Это очень тяжело, когда близкие умирают. Тем более так…
Все трое помолчали. Женщины – из сострадания к подруге и уважения к погибшему. А Коля, если честно, выжидая, не добавит ли Лариса что-нибудь еще о разговоре: для следствия могла быть полезной любая мелочь.
– И этот переезд! – переключилась Лара. – Он меня доконает! Бумаги дооформила, но теперь борьба с вещами. Одни надо купить, чтобы прибыть на Север хоть немного подготовленными, другие, соответственно, продать. Но как назло все это так непросто! – Она грустно отпила свой сок. – Мы с Олегом все утро пытались пристроить саксофон, гитару, графин и вазочки. Все остальное разобрали друзья, а тут – простой. В комиссионках нужно ждать целую вечность, пока найдется покупатель, а перекупщики – сплошные шарлатаны, скупают за копейки. На базаре хоть с вазочками повезло – женщина взяла маме на подарок. И графин один мужик договорился вечером посмотреть, благо живет недалеко. Но саксофон и гитара! Они не то что прочая мелочь – ценные и очень любимые. И видно, не хотят нас покидать. Мы тоже ни за что с ними не расстались бы, но деньги, как известно, разлучают. – Она посмотрела на Свету умоляющим взглядом: – Прости меня, Светланка! Я потому не захожу прощаться, что, видишь, только жаловаться на жизнь сейчас и могу.