Смерть отца - читать онлайн

Глава пятая

Утро встает над скамьей под липами. На крышах зданий все еще клубится туман. Облысевшие липы напрягают ветви, подобные спицам оборванных зонтиков. Скамья пуста и заброшена в эти сумрачные от тумана утренние часы. Прошедшая суровая зима, жестокая к городу, покрыла скамью плесенью.

Но переулок пылал красным от флагов и пестрел листовками. Флаги скрипят древками на утреннем ветру над большинством балконов, а окна провозглашают свою приверженность серпу и молоту. Мать Хейни – сына-Огня повесила в окне выцветший красный флаг своего покойного мужа, прикрепив к нему две черные ленты, знак траура по своему убитому сыну.

Флаг этот был единственной вещью, которую ее муж добавил к имуществу молодой семьи. В те дни он работал на железной дороге и глаза его привыкли к свету дальних пространств. То были дни бесчинств, дни социалистов. По вечерам товарищи тайком прокрадывались в дом, тасовали карты, бросая их на стол, гадая, что произойдет в мире. Флаг он отдал ей на хранение. Она завернула его в ткань, как пеленают младенца, и спрятала в подвале. И это была тайна, которую они лелеяли вдвоем, и это согревало их жизнь. Он, благословенной памяти, ставил свои огромные тяжелые кулаки на стол, и с доброй улыбкой говорил ей:

– Храни его как зеницу ока, голубка моя.

Муж не дожил до революции 1918 года, когда она шла с демонстрантами, высоко держа этот флаг. То же сделал и ее сын, когда республика была в опасности, в дни путча Каппа. И был сражен пулей полицейского. Черные ленты развеваются в багрянце флага, и с успокоившимся на миг ветром безмолвно сворачиваются на флаге, как руки матери на груди.

Разгневался Отто на эти черные ленты, которые портят праздник и чернят переулок.

– Старуха, – читал он ей проповедь, – ты думаешь, меня трогает, что ты хоронишь республику этими черными лентами? Ведь по вине этой республики умер Хейни, и кто, как не я, плачет вместе с тобой по этому поводу? Не буду носить траур по этой республике, если она исчезнет. Но, старуха, дни эти не дни траура, а дни войны. Поддерживать дух людей надо, а не вытряхивать из них душу. Ты приносишь большой вред своей партии этими черными лентами. И не только партии вредишь, лицо всего переулка режешь под корень твоими черными крыльями.

Старуха опускала голову и разводила руками. Отто замолкал, видя страдания женщины.

Рассеялись дождевые туманы. Тайная рука разогнала тучи во все стороны. Весеннее солнце взошло в небо Берлина. Омолодился переулок. Открываются окна, и между развевающимися флагами возникают непричесанные головы. Голоса не умолкают днем и ночью. Старики выходят посидеть на завалинках у домов. Часть из них ушла на тот свет в эту жестокую зиму, часть забрали в дома престарелых. Никто не обратил внимания на их исчезновение. Жизнь продолжается, женщины поутру бегут за покупками. Бруно выходит из дверей своего трактира, вытирает стекло витрины с розовыми телесами жирной Берты. У выхода из трактира стоит широкобедрая Флора, присматривая за мужем.

Звуки несутся из переулка. Косоглазый обрел новую профессию – стал шарманщиком. Сопровождает его человек в кепке и точильщик. Втроем они поют.

Голос Ганса Папира подпевает шарманке:

Ганс Папир стоит на крыше своего дома. Там он соорудил кормушку для птиц, которые через месяц должны вернуться из дальних краев. Он поет свою песенку для девиц, которые идут под ручку на работу. Женщины в окнах закатываются хохотом от его песенки. Девицы повизгивают, поднимают головы к крыше и показывают ему язык, и Ганс еще усиливает голос. Безработные и нищие, которые только сейчас вышли из ворот странноприимного дома «армии Спасения», присаживаются на скамью, жуют черный табак и тоже поднимают головы к Гансу Папиру, поющему на крыше:

Отто тоже поднимает голову к крыше, лицо его искажено гневом:

– Иисус, снова этот угорь извивается на крыше.

Ганс Папир недавно поселился в переулке. Он снял подвал сапожника Шенке, который попросту исчез из переулка. Странные вещи творятся в эти дни. Люди исчезают, и никто не знает, где они находятся. Пауле потянул за собой куда-то пьяницу Шенке. Госпожа Шенке старалась много не спрашивать, большой радости от мужа она не испытывала, сдала в наем подвал Гансу Папиру, который открыл там магазин для продажи птиц и рыб. Жители переулка, любящие всем давать клички, прозвали его – Пип-Ганс, кружатся вокруг подвала, вглядываясь в чирикающих птиц и немых рыб, прислушиваются к хриплому лаю пса, проживающего с Гансом и лающего целый день. Сам же Ганс большую часть дня стоит у входа в подвал, провожает взглядом каждую женщину и девушку, бросая им вслед сальные шуточки и соответствующие куплеты.

У него большое мускулистое тело, маленькая головка и узкий лоб. Глаза мутные, водянистые, выходящие из орбит, как шарики, что вот-вот выкатятся наружу. Лицо бледное с дряблой кожей, как у больного. «Специалисты» переулка с особым вниманием присматриваются к его коже и переглядываются с многозначительными улыбками.

– Кожа у него такая, – ставят они непререкаемый диагноз, – из-за того, что много времени провел в темноте.

Они покачивают головами, дружески хлопают его по плечу:

– Это пройдет, дружище, это пройдет.

При этих словах большой его кадык перекатывается в горле от волнения.

Все жители переулка уже знают, что на Ганса Папира открыто дело в полиции, и что он совсем недавно вернулся из тюрьмы. Байки о нем передаются из уст в уста и растут со дня на день. Флора подвела итог этим байкам коротким резюме:

– Люди, что вы ковыряетесь в его делах и все выдумываете, когда все тут ясно, как день. Посадили его за решетку из-за женщин. Вы что, не видите, что только ими он и занят?

Отто отнесся к нему с неприязнью с момента его появления.

– Тело у него нечеловеческое, а голова – угря, – сердито повторял он.

Отто в эти дни занят делами. Над его киоском развеваются четыре красных флага, а четыре стенки заклеены огромными плакатами. На прохожих со всех сторон взирает Тельман в старой кепке. С раннего утра стоит Отто среди этих флагов и плакатов и ораторствует перед собравшейся у киоска публикой. У мужчин много свободного времени. С момента, как погиб Хейни сын-Огня, в переулке не найдется хотя бы один рабочий, имеющий ежедневную постоянную работу. Есть у Отто перед кем произносить свои доказательные и показательные речи.

– Доброе утро, Отто! Доброе утро!

Отто обходит киоск, отирая тряпкой утреннюю росу с лица красного вождя Тельмана.

– Доброе утро, Отто! Доброе утро!

Масса людей собирается у киоска Отто. Мужчины останавливаются по дороге в бюро пособий по безработице. Женщины, идущие за покупками, собираются на углу с товарками – почесать языками. Дети бегут в школу с шумом и гамом. Красавец Оскар покручивает тростью, горбун приходит из трактира вместе с долговязым Эгоном, который сейчас работает грузчиком на вокзале. Горбун Куно в последнее время сильно вознесся, и никто не может понять, по какому праву. Давно уже не занимается розничной торговлей, болтается без дела целыми днями по улицам и трактирам, не перестает болтать, и денег у него куры не клюют. Улица полнится слухами о нем.

У киоска постукивает каблучками Эльза. На ней весеннее цветастое платье и шляпа с широкими полями, покачивающаяся на ее голове в такт дразнящим, танцующим ее бедрам.

– Красиво, – поглядывает на нее косоглазый, облизывая губы.

– Красиво? – орет Отто. – Это красиво? На это косят глаза в такие дни? Лучше поглядите на наш переулок, люди, каким он стал красивым! – Указывает Отто на принаряженный переулок. – Шаловлив он, наш переулок, немного красного – и грязи как и не бывало.

Отто напрягает тело, готовясь произнести речь. Но тут его прерывает Ганс Папир. Увидев с крыши собравшуюся толпу у киоска, он решил к ней присоединиться.

– Верно, как верен этот день, Отто! Переулок зелен в эти дни. С крыши видно.

– Ты что, дальтоник?! – вскрикивает Отто. – Видели такого, не разбирающего цветов? Цвет красный, а не зеленый. Красный!

– Как это красный, Отто? – изумляется дальтоник Ганс Папир. – Ты хочешь сказать, что флаги на твоем киоске – красные?

– Человек, раскрой глаза! Исправь-ка свое перевернутое зрение. – Лицо Отто багровеет от гнева. – Ты что, не видишь красного знамени?

– Но, Отто, я вижу зеленое, и такое красивое зеленое!

– Убирайся отсюда! – выходит Отто из себя. – Убери свои копыта.

Громкий хохот взрывается у киоска. Веселье в разгаре.

– Пошли со мной, – горбун берет под руку Ганса, – пропустим стаканчик у Флоры.

Долговязый Эгон тянется за ними.

– Свояк свояка видит издалека, – швыряет Отто вдогонку троице.

Трактир пуст. Между столиками крутится Бруно с неизменной сигарой в зубах и метлой в руках. Флора приказала ему к вечеру убрать паутину из углов стен. Трое усаживаются у большого окна, так, что все происходящее на улице открыто их взгляду. Флора все еще стоит у входа и следит за происходящим. Бруно приносит стаканы с пивом и тоже становится у входа.

– Куно, – обращается Ганс Папир к горбуну, – между нами, разве эти флаги у Отто не зеленого цвета?

– Зеленые, конечно ж зеленые! – решительно подтверждает горбун.

– Почему же Отто все время утверждает, что они красные?

– Почему? Тоже мне вопрос. У Отто все красное. Даже черное.

– Ну, что ты говоришь? – обижается Ганс Папир. – Я бы и подумать не смог, что Отто такой. – Ганс делает большой глоток пива.

– Но, Куно, – пытается долговязый Эгон установить истину.

– А ты заткнись! – прерывает его горбун. – Кто-то спрашивал твое мнение?

– Иисусе Христе, как Отто волнуется, – говорит Флора у дверей.

– Люди, – кричит Отто у киоска, – была бы хоть щепотка разума в ваших затылках, вы бы не задали даже одного вопроса. Рабочий отдает свой голос рабочему, и точка. Кто защитит ваши интересы, если не рабочий, обладающий душой рабочего? А? Или ничего не понимаете? Я ли не знаю клубок червей, шевелящийся в ваших затылках? Несомненно, есть среди вас такие, которые считают, что старый генерал владеет знаниями и опытом и понимает рабочего, как я и вы? Ха-а! – Отто прерывает свою речь и окидывает хмурым взглядом толпу слушателей.

– Ага! – поясняет Флора у дверей своего трактира. – Генеральша тоже там.

Кличку «генеральша» однажды дали Эльзе. Сидела она среди женщин на скамье, говорила о том, что ее Пауле исчез вместе с Шенке и стал настоящим генералом, командующим войском. Дикий хохот потряс скамью. Генерал! Глядите, каких высот достигла эта лгунья! Рассмешила нас эта, раскидывающая ноги перед любым кобелем! А пьяница Шенке, значит, – заместитель генерала, и хриплым своим голосом помогает Пауле командовать войском. Скамья раскачивалась от смеха. Только госпожа Шенке стояла вдали, уставившись сердитым взглядом в Эльзу. С этого дня смертельная ненависть вспыхнула между этими двумя женщинами.

– Генеральша, – с презрением смотрит Флора на Отто.

– Вы что, не слышали, дурачье, как этот старый хрыч, генерал, владелец свиных стад в восточной Пруссии, бесстыдно похваляется тем, что в жизни ничего не читал, кроме книг про войну и мобилизацию? Дело его связано с жизнью? Дело его связано с убийством! И на него вы возлагаете ваши надежды?

– Как здорово говорит Отто, – шепчет косоглазый точильщику.

– Отто прав! Прав во всем!

У киоска усиливается гам. Лица людей становятся все более хмурыми и злыми. В трактире у окна троица допила свои первые стаканы пива.

– Теперь, – провозглашает горбун, – душа просит чего-то крепкого. Принеси-ка нам, Бруно.

Горбун одет как человек состоятельный, даже брюшко появилось у него, как у буржуя. Взгляд Ганса Папира уперся в цветастый галстук горбуна. Долговязый Эгон подремывает над стаканом. Ночью таскал пакеты на вокзале, и усталость его одолела. Ганс взирает на крышу и что-то бормочет про себя. В трактире тишина, из крана капает вода, кошка тоже погружена в дрему.

– Люди! Люди! – доносится голос Отто словно издалека. – Вы, конечно, раззявите рты, слушая перлы, изрекаемые Гитлером? Насытите каждое утро ваши пустые брюха извержениями этого «святого» рта? Я вас отлично знаю! Всему можно поверить, что говорят о вас! Всему! – окидывает Отто хмурым взглядом толпу.

– Слушай, – приближает горбун голову к Гансу Папиру, – дело есть вечером, для тебя. Понимаешь, в одном зале будут речи, и, вероятнее всего, начнется скандал. Люди власти настроены… – горбун смотрит на мускулы Ганса.

– Скандал? По какому поводу? Почему?

– Не задавай много вопросов. Скандалы теперь случаются каждый день.

Лицо Ганса бледнеет:

– И полиция будет? – шепчет он.

– Вероятнее всего, будет. Эти же суют свой нос в любое дело.

– Если там будет полиция, меня там не будет, – решительно говорит Ганс Папир.

– Иисусе, – жалуется Флора у дверей, – сегодня Отто просто не закрывает рта.

– Все вы пустозвоны! – кричит Отто около киоска. – Ваши мозги искривлены и пусты, так, что их можно заполнить любым мусором. Кто здесь сказал, что евреи виноваты? Чепуха и суета сует! Разве не сказал уже Август Бебель, что антисемитизм это социализм дураков? Старик был прав. А вы… Вера покинула ваши сердца, и это – все. Люди, поймите! Вера – главное в жизни. Пока человек верит, он остается человеком. Улетучивается вера, им овладевают страсти.

– Ты стал трусом, Ганс, – говорит горбун, – но это тебе не поможет. Сидящий перед тобой, – горбун стучит себя в грудь, – знает вредные твои страсти, так или иначе он извлечет тебя из подвала. Лучше тебе идти со мной…

– Заткнись! – вскакивает Ганс со своего стула, хватает горбуна за галстук и дергает к себе со стула. Внезапно глаза его расширяются. – Какого цвета твой галстук?

– Красного, – лепечет горбун, – главным образом, красного.

– Ложь! – кричит Ганс Папир. – Зеленого цвета, как флаги Отто! Ты лжешь! – и он сжимает горло горбуна галстуком. Рот Куно раскрывается. Над ним – угрожающее лицо Ганса.

Флора подбегает и тянет Ганса Папира за пальто:

– Не начинай тут скандалить, слышишь меня? Сейчас приведу двух «синих», – указывает она на двух полицейских, которые присоединились к толпе слушателей Отто.

Ганс Папир оставляет горбуна и выскакивает на улицу. Как безумный, бежит в свой подвал.

– Гансхен сделал нам пип! – скандирует ватага юных хулиганов.

Ганс врывается внутрь ватаги, хватает большими своими руками тех, кто постарше, и яростно раздает тумаки налево и направо. Глаза его стекленеют, как у пьяного, и пена пузырится на губах. Дети визжат и убегают, прячутся во входах домов, в безопасных углах, и продолжают скандировать:

– Гансхен сделал нам пип! Гансхен сделал нам пип!

Эхо разносится по переулку, возвращается от стен домов, выводя Ганса из себя. Пустота возникает вокруг него. Около киоска люди поворачивают головы.

– Ганс Папир бесчинствует! – разносится шепотом по рядам в толпе у киоска. Пустота все более расширяется вокруг Отто. Все бегут, все рвутся через шоссе. Круг медленно замыкается вокруг бесчинствующего Ганса. Любопытные набегают со всех сторон, из всех дверей и ворот. Даже мясная лавка евреев открылась. Евреи стоят у входа в темных пальто, и госпожа Гольдшмит удерживает Саула, пытающегося вырваться из ее рук. Мелкие торговцы в синих фартуках сбегаются на шум.

– Что случилось в переулке?

Переулок полон боевыми криками. Ганс Папир лупит своего противника, и все вокруг ввязываются в драку.

– Бей, Ганс! Бей!

– Покажи им свою силу, Ганс!

– Пип-сын-силы!

Со всех сторон несется свист. Оскар вращает своей тростью над головами людей, широкополая шляпа Эльзы смялась, Флора закатывается смехом, пес Ганса Папира хрипло лает и скребется лапами в окно подвала, испуганные воробьи взлетают с телефонных проводов, госпожа Шенке убегает и прячется среди газет Отто.

Горбун мечется, как голодный пес, между людьми, исчезает и возникает, а за ним весело тянется длинный хвост мальчишек.

– Ай да Ганс! Ай да Пип! Ах, какой веселый тип!

Переулок ревет. Голосов не различить.

С грохотом опускаются жалюзи на окнах еврейской мясной лавки.

Безмолвна лишь афишная тумба со своими развевающимися прокламациями и портретами кандидатов в президенты страны – Тельмана, Гинденбурга, Гитлера. Над беснующейся толпой из окна выглядывает лицо матери Хейни сына-Огня. Черные ленты обернулись вокруг флага, опавшего на древке.

Среди толпы орущих наблюдателей стоит граф Оттокар в обществе «цветущего» Густава. В углу рта Густав держит роскошную сигару, подарок Оттокара, и равнодушно наблюдает за беснующимся Гансом. В голове Оттокара сливаются, словно в странном танце, обрывки картин – посверкивающий монокль в глазу отца, усачи-охотники, крестьяне, жующие огромные куски свинины, Тельман, Гитлер, Гинденбург и море красных флагов.

– Иисусе, – раздается женский голос за его спиной, – сумасшествие в эти дни, как эпидемия чумы, – и голос этот слышится единственно нормальным среди всего рева и гама.

– Ты, Клотильда? – слышит граф голос стоящего рядом Густава. – Я и не заметил, в каком приятном обществе мы здесь находимся.

– И ты здесь, Густав?

– Нет гулянки без Густава, – снимает Густав шляпу и поводит ею в сторону Ганса.

– Шутки в сторону, Густав, – голос у нее приятный, глубокий, – этот Ганс болен, душа у него больна опасной болезнью. Что скажешь, Густав?

– Клотильда, я всегда говорю то же, что говоришь ты.

Оттокар поворачивает голову в сторону низкого голоса. Рядом стоит высокая крепкая телом женщина с длинными, цвета соломы, волосами. Глаза светлые, голубые и большой широкий рот.

– Клотильда Буш, – представляет ее Густав. – Граф, стоило вам прийти сюда лишь для того, чтобы познакомиться с Клотильдой Буш, даже если вы не найдете здесь место для вашего старика Гете.

Светлые глаза глядят на него скучающим взглядом.

– Ганс Папир, полицейские! Полицейские нагрянули!

Группа полицейских врывается в толпу. Долговязый Эгон увидел их первым, бежит к другу и хватает его за руку.

– Ганс, полиция!

В тот же миг замирает Ганс по стойке смирно. Смущенный и испуганный, смотрит он на окружившую его и тоже замершую толпу. Опускает голову, словно собирается разрыдаться.

– Это снова на меня напало, Эгон, – говорит он другу плачущим голосом.

– Пошли домой, Ганс, – говорит Эгон печальным голосом. – Теперь ты должен отдохнуть.

– Не говорил ли я тебе в трактире, что это у тебя здесь, – стучит себя в грудь горбун, – стоит все же тебе прийти вечером в аудиторию, Ганс. Надо ведь немного развлечься.

– Разойтись! Разойтись! – кричат полицейские, и резиновые нагайки посвистывают в воздухе.

На тротуаре остаются лишь граф-скульптор, «цветущий» Густав и Клотильда Буш. Снова поднимаются жалюзи на витрине еврейской мясной лавки.

Одиноким остался Отто около своего киоска. Руки его скрещены на животе. Смотрит в расцвеченный флагами переулок, опять останавливает взгляд на черных лентах, развивающихся на ветру. Переулок безмолвен.

– Пойдем к Отто поговорить по душам, – предлагает Густав.

– Ни в коем случае, – говорит Клотильда Буш, – первым делом надо выпить.

Они пересекают улицу по пути к жилищу Клотильды Буш – обширному подвалу с множеством комнат. Клотильда не знает, кто дал ей это длинное красивое имя. Однажды найден был на пороге городского сиротского дома ребенок, родившийся месяц назад, закутанный в чистое одеяло, и на клочке бумаги, привязанном к маленькой ручке, написано было черными чернилами имя «Клотильда». Фамилию Буш прибавили ей в сиротском доме. В возрасте четырнадцати лет она сбежала из жестокого сиротского дома, не взяв с собой ничего, кроме гибкого сильного длинного тела и красивого лица. Этим она нашла заработок в избытке в большом городе, почти сразу же став «королевой переулков». И, казалось, она достигнет невероятных высот, если бы не ее горячее и чувствительное сердце, которое исходило жалостью к каждому бездомному бродяге. Найдя такого, она тут же тащила его в свой подвал, кормила, согревала своим красивым телом. Как только приходил тот в себя и обретал облик человека, она сразу же меняла его на другого бродягу. Только к таким существам было расположено ее сердце. Деньги, которые всегда были у нее в избытке, она тратила на этих отверженных жизнью, и никогда не тянулась душой за красивыми преуспевающими мужчинами, которые не стояли за ценой, покупая ее любовь, и не один предлагал ей быть его наложницей. Неизвестно, каким образом, но в дни войны эта «девица переулков» из подвала попала на фронт, и перед ней открылись ворота госпиталей, ведь была она почти неграмотной. Так или иначе, Клотильда Буш стала сестрой милосердия, и всю душу свою отдавала самым несчастным – безруким и безногим, потерявшим лицо. Она была любима солдатами, врачами и сестрами. Дни на фронте были самыми счастливыми в ее жизни, и с окончанием войны волосы ее стали желтее, глаза более блестящими, а большое тело еще более прямым и красивым. Но когда она вернулась в свой подвал и необходимость в ней отпала, исчез из ее глаз блеск, и она стала как-то странно двигаться, левое плечо искривилось, и левая ладонь вытянулась, как будто просила милостыню. На долгое время она закрылась в подвале, не откликаясь на многих, рвущихся к ней. Сразу же распространился слух, что Клотильда вернулась, и все обитатели переулков пришли поприветствовать ее и вернуть ей корону. И все же в один прекрасный день она открыла им двери, и с тех пор вернулись к ней прежняя стать и блеск в глазах. Но решительным образом она сообщила, что отныне она отрекается от статуса «королевы переулков» и открывает в своем подвале гостиницу, которая была открыта всем униженным, преследуемым и бездомным. Никого из них никогда не спрашивала, откуда он явился и куда собирается направиться. Полиция не осмеливалась ее тронуть и вообще входить в подвал. Все жители переулков защищали Клотильду. Все представители преступного мира готовы были душу за нее отдать. Они были записаны полицией как члены «Объединений по вольной борьбе» и называли друг друга «братьями». Полиция не трогала эти «объединения». По необходимости Клотильда прятала у себя в «гостинице» этих «братьев». Они это хорошо помнили, и с их щедрой помощью она могла содержать у себя бродяг, которых собирала по переулкам. В эти предвыборные дни Оскар и Отто приводили сюда «политических», на которых полиция положила глаз.

– Ганс Папир, – говорит Клотильда Оттокару и Густаву, идя с ними рядом, – я его ненавижу. Вы не знаете, что творит этот угорь. Мне рассказывала госпожа Шенке. Два раза он вытаскивал слабую птичку из клетки и давал на растерзание котам. И становился тогда веселым, и скакал от радости при виде поедаемой жертвы. Ты ведь не знаешь, Густав, за что он сидел в остроге много лет?

– Нет, – говорит Густав, – не знаю.

– Из-за какой-то женщины, – рассказывает Клотильда, – в гневе распорол ей живот. Несчастная попала в больницу, а его упекли за решетку. Ему там следовало быть до конца своих дней. Когда он вышел из тюрьмы, тут же явился ко мне. Я на порог его не пустила.

– А вы, – обращается Клотильда к графу. – Вы тоже нездоровы. Болезнь гнездится в вас… Как это вас кличет Густав?

– Граф, мадам. Так он меня кличет.

– Если так, граф, вы нездоровы.

– Так, мадам, – соглашается Оттокар. – У вас действительно проницательный взгляд. Весной нападает на меня аллергия. Болезнь весьма неприятная.

– Аллергия! – испуганно повторяет Клотильда. – Как же я это раньше не узнала!

Клотильда не знает, что это такое – аллергия. Но звучание этого слова пробуждает в ней большой интерес.

– Вы счастливчик, граф, – говорит Густав и подкидывает шляпу, – она вами заинтересовалась. Я не так счастлив, как вы. Я здоров и красив, а она таких не привечает.

– Иисусе, вы слышали, он красив! Красив! – Клотильда смеется от всей души. Она шагает между двух мужчин, гибкая и красивая.

На улицах масса народа. Влево и вправо разбегаются переулки, как темные щупальца огромного тела. Люди, выходящие оттуда, выглядят как посланцы тьмы, несущие с собой какую-то тайну и стремящиеся быстро раствориться в людском потоке, несущемся по главной улице. Предвыборная война во много раз усиливает эту суматоху. Все трактиры походят на крепости. Здесь – свастика, там – серп и молот, а в трех шагах – три стрелы на красном флаге, символ народного фронта социал-демократической партии. И даже Хугенберг поставил здесь свою палатку. Перед небольшим кабаком скромно стоят несколько парней, на рубашках которых нарисована стальная каска сталеваров. Целая армия партийных рыцарей собралась здесь, у трактиров и забегаловок, чтобы охранять ораторов и ящики, откуда извлекают все, что развешивается и расклеивается вдоль улиц. И смешивается эта армия с розничными торговцами по сторонам тротуара. И посреди всей этой многоголосой суматохи шагают полицейские, прогуливаются проститутки, бегут люди по своим делам, фланируют безработные в собственное удовольствие.

– Сворачиваем в переулок, – говорит Клотильда.

Густав указывает на витрину. Среди кремов, помады и прочей парфюмерии – две восковые головы – женщины и мужчины. Ее голова украшена рыжим кудрявым париком, его голова – черной шевелюрой.

– Граф, не забывайте из-за Клотильды, с какой целью мы пришли сюда, – указывает Густав на восковые манекены, – ведь и вы хотите поставить здесь некое подобие такой куклы, не так ли, граф?

Недовольная гримаса искривляет лицо графа.

– Не сердитесь на Густава, граф. Ваш Гете не перевернется в гробу, услышав шутку из уст жителя Берлина, пытающегося самого себя развеселить.

– Пришли, – шепчет Клотильда.

В подвале тишина. Временные жильцы ушли по своим делам, оставив после себя запах табака и давно немытых тел.

– Вилли! – зовет Клотильда. – Где ты, Вилли?

Вилли выходит из кухни. Граф застывает на миг. Странно выглядит этот человек. Маленький нос прячется между широких скул. Верхняя губа рассечена, и постоянная улыбка приоткрытого рта как бы просит прощения за уродство.

Вилли – бродяга, которого содержит сейчас Клотильда. Голова скошена, лоб словно прячется под кривой и лысый череп.

– Густав пришел! – радостно провозглашает Вилли и протягивает руку графу.

– В мою комнату, – говорит Клотильда, – прямо в мою комнату.

– Я там посадил Манфреда, – говорит Вилли, – пусть проветрится.

В подвале много комнат. Комната Клотильды – в конце коридора. В ней масса цветов и растений. Пес разлегся на диване, и множество кошек – на стульях, на столе и кровати Клотильды. Оттокар берет в руки анемоны, которые распустились в полную силу перед увяданием.

– Я люблю мягкий росток и распустившийся цветок, – говорит Оттокар, глядя на Клотильду, стоящую рядом. Она краснеет и опускает голову.

Около окна стоит мужчина, тело которого наполовину парализовано и один глаз, большой и голубой, смотрит на Клотильду и Оттокара, не сводищего с нее глаз. Это Манфред.

– Сойди со стола, – обращается смущенная Клотильда к кошке, разлегшейся в тени хрустальной вазы. – Все еще не знает, как вести себя в доме, – и она гладит кошку. – Подобрала ее на улице, и пса этого тоже. Я очень люблю животных. Они никогда не разочаровывают.

«Как такая женщина выросла в этих переулках?» – удивляется про себя Оттокар, и вслух говорит:

– Действительно удивляет, как у вас мирно уживаются собака и кошки.

– Вы не знаете как, граф? Вражда – это наследие человека. Человек – это самое злое животное. Я не права, Густав?

– Конечно же, Клотильда. Разве я не говорил тебе, что ты всегда права?

– Вы так добры к людям, госпожа Клотильда, – улыбается граф.

– Упаси Бог, – пытается хозяйка дома доказать обратное своим низким голосом, – просто есть такие, к которым душа моя весьма расположена. – Клотильда кокетливо смеется, словно шаловливый дух вселился в нее, и приказывает Вилли: – Принеси выпить.

Тяжелый вздох доносится с кресла-качалки около окна. Быстрым движением Клотильда поворачивает голову в сторону вздохнувшего Манфреда.

– Манфред, я ведь тебе уже сказала, что не надо себя мучить. Ты совершил это из-за большой любви. А за это прощают. Не так ли, Густав?

– Вы правы, Клотильда, – отвечает Оттокар, когда она приближает к нему свое большое лицо, он чувствует ее запах, и нервы его напрягаются при виде ее пунцовых губ.

– Вы даже не знаете, граф, что произошло с Манфредом, – шепчет она, – в момент любви он задушил в объятиях женщину. Тут же встал и сдался полиции. До сих пор не может объяснить, почему он это сделал. А я знаю, граф, он ее слишком любил. Приговорили его к пожизненному заключению за любовь, которая свела его с ума. И все же Господь сжалился над ним, граф: с ним, после двадцати лет тюрьмы, случился инсульт и парализовал половину его тела. Праведное дело совершил с ним Создатель. Из-за паралича был освобожден из тюрьмы, и вот, пришел ко мне. Бедный, несчастный мой.

Странно, но горячие взволнованные слова этой женщины ворвались, как источник живой воды в сердце Оттокара. Годами он не знал женщины, годами так не возбуждала его женщина, как теперь, эта сильная, красивая, здоровая телом Клотильда Буш.

– Пейте, граф, – голос Клотильды слегка охрип. – Еще рюмку.

– Пейте, граф, пейте, – поддерживает ее Густав несколько насмешливым голосом.

Со стен смотрят на них картинки, вырезанные из газет. Звезды кино, театральные актеры, футболисты, и против них всех – боксер Шмелинг! Глаз Манфреда следит за ними, как и глаза Вилли, стоящего за спиной Клотильды. Кошки крутятся и скачут вокруг них. Пес дремлет. Густав наливает себе еще рюмку, и Клотильда смотрит в свою полную доверху рюмку, смущаясь под взглядом графа.

– Граф, – говорит Густав, глядя на графа, не скрывающего вожделения, – пришло время двигаться дальше. Кажется мне, что вы на время оставили в покое вашего Гете.

– Что ты сегодня все время посмеиваешься над этим Гете? – выговаривает ему Клотильда. – Ты что, выпил уже до того, как пришел сюда?

– Ну, что ты, Клотильда, ни капли во рту не было, – Густав поднимается с места. – Что же касается Гете, Клотильда, тебе это объяснит граф, – и Густав подмигивает Оттокару.

– Мадам, – Оттокар встает, кладет свою ладонь в ее большую руку и чувствует, как электрический разряд проскакивает между ними, – мне очень приятно, мадам. До встречи, не так ли? Мы же еще увидимся?

– Увидимся, – смеясь, говорит Клотильда, – почему же не увидеться?

– Слушайте, – говорит Густав Оттокару уже на улице, – теперь мы идем к Отто.

– Кто это Отто?

– Придете и увидите.

Глядя на Оттокара, всунувшего руки в карманы пальто и негромко насвистывающего, Густав спрашивает:

– С чего бы такая радость?

– Потому что я здоров, Густав, абсолютно здоров.

– Прекрасно, – говорит Густав. – Отлично! – и подбрасывает шляпу.

У киоска стоит госпожа Шенке, сложив руки на своей пышной груди:

– …И тогда я пошла к ней и сказала ей…

Голова Отто торчит в окошке.

– Да, Отто, сказала ей, ты, несчастное существо, если он генерал, иди в полицию, корова, и принеси алименты для своих детей. Пусть оплатит тебе из своего богатого кармана. И что, ты думаешь, отвечает мне эта несчастная?

– Что? – напрягается Отто.

– Святая Мария, Отто, ну, что она могла ответить? Слушай, сказала она, Пауле пошел воевать за лучшую жизнь для моих детей… Иисус, кричу я ей, тупая корова, чем поможет твоим детям лучшая жизнь, если они будут ходить на кривых ножках? Разрыдалась она и добавила: Пауле вернется и переломает все мои кости, если я донесу на него в полицию. Так она сказала, эта корова.

– Пошел воевать за лучший мир, так она сказала? – с горечью смеется Отто.

– Именно так.

– О ком речь, можно узнать? – вмешивается Густав.

– Густав! – радостно восклицает Отто. – Это ты или твоя тень?

– Я и моя тень – едины, – отвечает Густав и с удовольствием прислоняется спиной к портрету Тельмана на стенке киоска.

– О ком речь? – кричит госпожа Шенке. – Что за вопрос о ком речь. О Пауле и моем муже Шенке.

– И что случилось с Пауле? – удивляется Густав. – Где он?

– Я могу тебе ответить, Густав, – говорит Отто. – Он и Шенке и еще многие, как они, проходят военную подготовку в лесах Пруссии. Армия Гитлера. Пауле там генерал. Республика разрешает им создавать свое войско. Соображаешь?

Густав пожимает плечами и подкидывает шляпу.

– И Пауле ведет армию Гитлера в лучший мир, – кричит госпожа Шенке, – и мой Шенке втянут в это дерьмо. В любое дерьмо он втягивается. За водкой, за Эльзой, за Гитлером, святая Мария…

– Что ты визжишь здесь? – сердится Отто. – Иди своей дорогой. Ну, а ты, Густав, что скажешь?

– Что скажу и о чем поговорю? – с явным удовольствием спрашивает Густав.